- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 35. Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 35. Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 18.04.2018
Вадим Приголовкин 18.04.2018
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 35
Исторические мозаики
Случай на улице
История, интересная реакцией полиции на обращение простой девушки и всем тем, что за сим последовало.
В месяц май года 1885 студент Коля Варенцов с тремя своими товарищами после трудного, но успешно выдержанного экзамена решили отправиться в булочную Виноградова, что на углу Мясницкой и Чистых прудов, где пили кофе с жареными пирожками, а после отправились на Чистые пруды, где на скамеечке предались чувству приятного удовлетворения от прекрасного дня.
Май всегда май, что в нашем веке, что в позапрошлом. Один студент сказал:
- Смотрите, идёт настоящая Венера!
Барышня, в чей адрес были произнесены эти слова, остановилась и закричала стоящему невдалеке городовому:
- Городовой! Этот господин меня оскорбил!
Друзья вскочили:
- Что вы говорите? Какая же это обида – назвали вас Венерой!
- Городовой! Вы теперь слышите: они продолжают меня оскорблять!
Городовой с сонной, как показалось студентам, физиономией предложил идти в участок.
Студенты протестовали:
- Зачем мы пойдём? Венера не есть ругательное слово, а есть богиня красоты и любви!
Но московский городовой императора Александра III в языческих богов не верил, а верил служебным инструкциям:
- Я, господа, ничего не знаю: в участке скажете дежурному околоточному надзирателю, он разберёт, я же ничего не могу сделать, на вас жалуются, и я обязан доставить вас в участок.
Пришлось идти.
Дорогой студенты смеялись над этим случаем. Варенцов сказал товарищам:
- Вот особа – она, нужно думать, смешивает Венеру с венерической болезнью.
- Городовой, городовой! Вот и этот тоже меня оскорбляет.
В итоге, пока шли, обвинены девицей в оскорблении были уже все четверо.
В участке, однако, всё было не так весело. Околоточный спокойно и подробно всех выслушал и вынес вердикт:
- Я обязан составить протокол, раз на вас имеется жалоба. Судья, если не найдёт в этом слове желания обидеть барышню, то вас оправдает, я же лично ничего не могу сделать.
Протокол был составлен по всей форме, в нём так и записали: «Четверо таких-то оскорбили Марию Николаевну Троицкую, назвав её «Венерой». Студенты были переписаны – фамилии, адреса. Мария Николаевна, в свою очередь, сообщила, что проживает в Сокольниках, улица такая-то, собственный дом.
Коля Варенцов позже вспоминал: «В то время делалось всё просто: околоточный не спросил у нас и у барышни удостоверения личности, удовлетворившись нашими словами».
На том всех отпустили.
На выходе студенты окружили обвинительницу, стараясь объяснить ей всю несправедливость её обвинения, происшедшую от незнания слова, которым, объясняли студенты, следовало бы гордиться. Кажется, девушка поняла, что сделала ошибку.
В итоге, весёлые и даже довольные приключением студенты дружно пошли её провожать, а по дороге даже уговорили завернуть в какой-то ресторанчик, в котором весело и приятно провели время. Прощаясь, барышня сокрушалась: «Ах, какую я сделала ошибку. Я не знала, что вы такие милые!»
И всё бы ничего, но были обстоятельства, которые омрачали веселье студента Коли Варенцова. Кровожадная царская полиция отнюдь не собиралась отказаться от разбирательств по поводу обращения барышни Маши, и судебное разбирательство никто не отменял, а сам Варенцов – так совпало - вскоре после этого происшествия сделал предложение своей будущей жене. И нахождение его на положении жениха крайне омрачалось настойчивыми мыслями, что при разборе этого дела у мирового судьи, как водится, в газете «Московский листок» появится его фамилия в качестве обвиняемого в оскорблении барышни на бульваре. Несчастный жених переживал настолько, что даже не решился рассказать о происшествии своей невесте. А когда незадолго до свадьбы получил от мирового судьи повестку явиться в назначенный день на суд в качестве обвиняемого в оскорблении Троицкой, то на суд не пошёл. «Мне было очень стыдно, - вспоминал Варенцов, - решил, пусть лучше приговорят меня заочно к наказанию».
Остальные товарищи на суд явились, они и рассказали: когда суд вызвал всех обвиняемых и потерпевшую, Варенцова и Троицкой не оказалось.
На вопрос судьи письмоводитель подал справку: повестка была отправлена Троицкой через рассыльного по указанному адресу, и по оному рассыльный нашёл Марию Николаевну Троицкую, которая категорически отказалась принять повестку, объясняя, что ей 70 лет, и в продолжение всей жизни она ни разу не была на Чистых прудах и никого не обвиняла в оскорблении её. Настойчивые имперские судейские обратились в адресный стол, выяснили, что в Москве проживают ещё три Марии Николаевны Троицкие, но все они отказались принять повестку, объяснив, что никто их не оскорблял.
Мировой судья постановил: за неявкой обвинительницы дело прекратить.
Жених выдохнул облегчённо.
А через пару лет история эта имела неожиданное послесловие.
Уже не студент, а молодой, но многообещающий купец Николай Варенцов впервые попал на Нижегородскую ярмарку. Вечерами после бесконечного торгового дня гости ярмарки проводили время в трактирах; трактиры были наполнены хорами с певицами, голоса которых большей частью были небольшими, но лица красивы. И вот однажды в трактире, именовавшимся «Никита Егоров» и славящимся своими исключительными маринадами (говорили, что маринады эти готовила бабушка хозяина, и, действительно, с её смертью исчез из меню и маринад) и хором известной Анны Захаровны Ивановой (хор пел в отдельном зале, впереди аккомпаниатор, за ним в два ряда: в первом - певицы, сзади - певцы); среди певиц Варенцов, к удивлению своему, увидел знакомое лицо. Глаза их встретились, она его, несомненно, узнала, заметно покраснела, потупила глаза и больше не смотрела в его сторону. Варенцов остался ждать следующего выхода хора. Хор вышел, но знакомой девушки уже не было; остался ещё, но она больше не появилась. Обратился к половому: «Могу ли я видеть певицу Марию Николаевну Троицкую?» Половой ушёл и, вернувшись, сообщил: «В хоре Троицкой не имеется, нужно думать, что фамилию вы перепутали». Больше ничего добиться от него не удалось. Упрямый и любопытный Варенцов пришёл и на другой день, но Троицкая исчезла навсегда.
На протяжении нескольких ярмарок трактир Никиты Егорова сделался для Варенцова постоянным местом обедов и ужинов. Со временем он познакомился с содержательницей хора Анной Захаровной, и та рассказала, что певица, узнав бывшего студента, испугалась и решила немедленно покинуть и хор, и ярмарку. Она назвала Варенцову и настоящую фамилию девушки, но тот, писавший мемуары уже в советское время, спустя почти полвека, фамилию её озвучивать не стал, отговорившись забывчивостью.
В этой истории вся Россия, непостижимо одновременно святая и грешная, где-то совсем по-детски наивная и тут же расчётливая и прагматичная.
Детские воспоминания Фёдора Рерберга
Пётр Рерберг, младший из девяти детей (в том числе две пары близнецов) старого николаевского офицера, был многообещающим офицером. Окончил инженерную академию по 1 разряду, участник обороны Севастополя, защищал Малахов курган, состоял при Тотлебене, имел боевые награды и производство «за отличие». В январе 1867 года произведён в генералы с назначением на должность начальника инженеров Кавказского военного округа; это всего 32-х лет от роду – нечастое явление в те времена.
В отличие от его собственного отца, ребёнок у генерала был всего один, родившийся в октябре 1868 года сын Фёдор. Этот генеральский сын спустя более полувека вспоминал первые семь лет своей жизни:
«Родился я на берегах реки Куры в городе Тифлисе в инженерном доме, переделанном в квартиру начальника инженеров округа из Тифлисского местного лазарета.
Первоначальное воспитание под руководством матери и бонны протекало при сильном влиянии на мой детский ум прекраснейших вестовых и денщиков моего отца. С тех пор, что я себя помню, эти солдаты были моими лучшими друзьями: всё своё свободное время я проводил с ними. Они часто угощали меня солдатскими лакомствами: чёрным хлебом с луком или с салом и семечками, а я при всякой возможности носил им в переднюю чай с булкой, иногда – яблоки и даже халву.
Часами сиживал я с ними на жёлтом деревянном диване в передней, слушая их солдатские сказки и россказни или учась у них различным солдатским приёмам, они же первые научили меня читать по каким-то засаленным книжкам».
Детский ум даже навсегда запомнил некоторые из этих первых в своей жизни книг и перечислил в воспоминаниях: «Из этих книжек помнится мне «Бова Королевич», «Конёк-горбунок» и ещё одна, сильно засаленная и изодранная, без обложки, но с картинками, где фигурировал не то корабль по имени «Ченслор», не то такова была фамилия капитана парусного судна, потерпевшего крушение в море… Кажется, сгоревшего».
А когда через переднюю проходил «… мой отец, солдаты вскакивали и вытягивались в струнку, с ними вскакивал и вытягивался и я, трёхлетний ребёнок, воображая себя тоже солдатом».
И сознавался Фёдор Петрович Рерберг: «Никого в детстве я так не любил, как наших вестовых и ординарцев, и эта впавшая в детскую душу любовь осталась у меня потом на всю жизнь…
Наблюдая затем в течение моей долгой службы различные типы офицеров, я пришел к заключению, что те, которые в детстве воспитывались гувернерами и гувернантками, не имели доступа в передние к солдатам и вестовым, никогда впоследствии не могли стать близкими к солдату и простолюдину, относились к ним свысока, брезгливо морщили носы при входе в ротное помещение и, прикоснувшись к солдату, готовы были мыться дезинфекционными мылами. А те, кто с детства имели общение с нашим чудным старым солдатом, всю жизнь были ему близки и не могли не любить простой русский народ!»
Мальчики и девочки, барышни и юнкера
Фёдор Рерберг рос мальчиком с неиспорченной, простой и чистой душой. Однажды, будучи уже в шестом классе военной гимназии (впоследствии переименованной в кадетский корпус), то есть четырнадцати-пятнадцати лет от роду, шокировал собравшихся за обедом домочадцев, среди которых было несколько приглашённых дам, заметив во время светской беседы самым беспечным голосом, что вчера в корпусной церкви, во время обедни, очень усердно молились перед иконою Спасителя две проститутки, что даже сам батюшка это заметил.
Одна из дам поинтересовалась:
- Федя, а ты знаешь, что значит это слово - проститутка?
- Знаю, - смело отвечал мальчик.
- Ну, объясни нам?
Федор объяснил подробно:
- А это очень просто: мужские гимназии, имеющие семь классов, именуются гимназиями, а имеющие всего четыре класса именуются прогимназиями, а их воспитанники именуются прогимназистами; так и в женских учебных заведениях: если в нем семь классов, то оно именуется гимназией или институтом, а если в нем всего четыре класса, то проинститутом, а воспитанницы и называются – проститутками.
Насторожившиеся было при начале разговора дамы нашли, что обед прошел весело, посмеялись.
Впрочем, удивляться не приходится. В выпускном седьмом классе многие кадеты уже покуривали и пивком могли побаловаться, тайком бегая на пивоваренную фабрику, а вот с барышнями…. Перед выпуском два старших класса на лето вывели в летний лагерь, размещавшийся в прекрасной роще; вокруг лагеря была деревянная решетка, проход через которую воспрещался. В свободное от занятий время кадеты играли в лапту или пели хоровые песни, иногда работали, приготовляя фейерверк ко дню корпусного бала. Но больше всего кадеты любили вечера, когда спадала жара и к ним приходили посетительницы. К тому времени почти у каждого была дама сердца, большей частью из тифлисских гимназисток или институток, и счастливы были те кадеты, симпатии которых проводили лето в том же тифлисском пригороде.
Барышни приходили к деревянной решётке под конвоем француженки-гувернантки мадам Ростенг и лакея Бесо и садились в траву. Кто-нибудь прибегал в барак и вызывал кадет к посетительницам. Те бежали к решётке и, поздоровавшись, протягивая руку через решетку, садились в траву по свою сторону. Девицы каждый раз приносили угощение, которое нёс Бесо: «большой кувшин вкусного молока, кусок белого весового хлеба фунта в два (почти килограмм) и пакет семенков». Всё было очень вкусно, и, сидя в траве, не прерывая разговор, кадеты наслаждались принесёнными деликатесами.
Свидание прекращалось сигналом трубы к вечерней перекличке, кадеты бежали в гору строится на вечернюю линейку, а их дамы медленно удалялись домой, сзади, неся пустой кувшин, шёл Бесо.
Наверное, у каждого лет в шестнадцать бывает такое прекрасное лето, единственное в жизни, неповторимое.
Среди девушек выделялась Людмила Жук, которая нравилась многим. И вышла она замуж за одного из этих кадет, Воронцова-Вельяминова; увы – погибла совсем молодой в Петербурге от первых родов.
Перевод
По окончании Тифлисского кадетского корпуса Фёдор Рерберг как сын заслуженного боевого генерала получил право на поступление в Пажеский Его Величества корпус.
В то время в России было 15 кадетских корпусов, по окончании которых воспитанники, решившие посвятить себя военной службе (а таковых было обычно 90% от выпуска), направлялись:
- лучшие ученики, и особенно преуспевающие по математике, в общем «самые умные», в Михайловское артиллерийское и Николаевское инженерное училища;
- самые лихие и беспечные - в Николаевское кавалерийское училище;
- все прочие кадеты, что называется «золотая середина» - одинаково подготовленные к военной службе - шли преимущественно в три пехотных училища: 1-е Павловское, 2-е Константиновское и 3-е Александровское;
- и дети заслуженных генералов стремились в Пажеский корпус – заведение элитное, открывающее в перспективе путь своим выпускникам к высшим должностям Империи.
В тот год в Пажи было две вакансии и 19 кандидатов; из них первым кандидатом по выпускному баллу был кадет Киевского корпуса Кашинский, вторым - Фёдор Рерберг. Однако, независимо от балла, было отдано приказание зачислить на вторую вакансию кадета из Полтавы Бориса Радецкого.
Привезенному в столицу матерью Фёдору в Главном управлении военно-учебных заведений сообщили, что за неимением вакансий он зачислен в число юнкеров Павловского военного училища, куда был отвезен 6 сентября, а 7-го приведен к присяге и зачислен юнкером в 3-ю роту.
В те годы Павловское училище славилось на всю страну своей строгой муштрой, напоминавшей даже не времена Николая I, а самого Павла Петровича. К слову сказать, в какой-то мере эта слава за ним осталось вплоть до конца империи, и павловцы со временем даже стали гордиться своей выучкой, слегка презирая остальные училища. Но пока подобная слава страшила многих, и кадеты неохотно шли в это училище. Многие, но только не Фёдя Рерберг. В то время, как многие из его новых товарищей слегка приуныли, он наслаждался, вспомнив своё детство с вестовыми отца, и наслаждался, шагая на плацу, тяня носок и с толком усваивая все приёмы муштры, стремясь походить на виденных им когда-то бравых кавказских солдат. За такое усердие в первый же отпуск он был отпущен в город не в кадетском, а в форме юнкера, в серой солдатской шинели и… со штыком на поясе.
Фёдор был так счастлив, что, будучи в доме дядюшки, отказался снять с себя портупею со штыком и в первую ночь своего юнкерства даже спать лёг, не раздеваясь и не снимая штыка, так жаль ему было расставаться с высокопочётным правом на ношение оружия.
Ох, как наутро в столовой за утренним кофе над ним от души смеялись и трунили дядя, тётя и милые кузины.
Но счастье быть обладателем настоящего холодного оружия длилось недолго. 12 сентября на большой перемене ротный командир, пресимпатичный капитан Кутуков объявил Федору, что из Главного управления военно-учебных заведений получена бумага, что в Пажеском корпусе открылась вакансия и, как старшему по баллам, ему предлагается перейти в Пажеский корпус. Рерберг отказался. Ротный удивился и пожелал узнать причины отказа. Фёдор ответил, что в училище ему понравилось, к товарищам он привык и в их среде чувствует себя превосходно и ничего лучшего не желает.
Кутуков, для которого репутация суровых порядков училища не была секретом, пришёл в восторг от такого ответа и пошёл с докладом к командиру батальона. Батальонный потребовал юнкера к себе. Разговор повторился почти слово в слово. Полковник был тоже очень доволен, но счёл своим долгом предупредить, что этим отказом юноша может много потерять в будущем, так как Пажеский корпус давал много привилегий для выпускника, который из него мог выйти в любой гвардейский полк, не только в пехотный, но и в кавалерию и даже в гвардейскую артиллерию, а из училища, при самых лучших обстоятельствах, можно было попасть в гвардейскую пехоту, и только в тот полк, в который будет вакансия.
Но юноша был далёк от карьерных расчётов: венцом его стремлений было попасть на Кавказ, в Тифлис, к той самой ограде, где… ну, понятно.
Он отказался.
О таком необычном случае доложили самому начальнику училища генералу Акимову, старик был очень доволен.
Однако, всё решилось иначе. Пока училищные начальники и юнкер Рерберг, по его же выражению, «ломали эту комедию», начальник военно-учебных заведений генерал Махотин не забыл, что у юнкера Рерберга есть отец, и телеграфировал в Одессу, где Рерберг-старший командовал армейским корпусом, с просьбой уведомить о его желании. Разумеется, Рерберг-генерал телеграфировал просьбу о переводе сына в Пажеский корпус, и уже 15-го утром капитан Кутуков объявил Фёдору о состоявшемся переводе, приказав немедленно уложиться, получить предписание и ехать в корпус. Прощаясь, ротный пожелал юнкеру всего наилучшего, посетовав: «А я-то рассчитывал на вас как на будущего фельдфебеля».
Завещание русского офицера
Пройдя долгий и непростой жизненный путь, три войны, революцию, генерал-майор Фёдор Рерберг умер в изгнании в далеком Египте в 1928 году. Перед смертью успел написать очень интересные воспоминания о своей жизни, благо опыт писательства у него был, и опыт очень серьёзный: в многотомном официальном описании Русско-японской войны, изданном Военно-исторической комиссией при Главном управлении Генерального штаба, перу Рерберга принадлежит том, посвящённый Ляоянскому сражению, - толстенное, по-настоящему военно-научное издание.
Подобно многим русским эмигрантам первой войны воспоминания свои он писал не для печати (для большинства эмигрантов увидеть свои воспоминания не в рукописи было несбыточной мечтой), а для своих сыновей, тоже кадетам и тоже русскому офицеру Петру, и Николаю, инженеру. И предварил их своеобразным завещанием детям, в котором, в частности, писал:
«Чтобы оставить хоть какой-нибудь след в память всего хорошего и благородного, что было в Отечестве нашем, я и написал свои воспоминания.
… постарайтесь понять и усвоить себе общий характер жизни и службы в честной и благородной императорской России, понять её высокую честную культуру…
…богатство и деньги – дело наживное, но вера и честь выше всяких богатств. Потерянное имущество может быть пополнено, но потерянная честь - никогда.
В изгнании, в бедности ли, в богатстве ли… старайтесь постоянно советоваться с совестью вашей таким образом, чтобы, когда придут дни старости и покажутся вечерние огни жизни человеческой, перед тем, чтобы сойти «под вечные своды», вы бы могли сами сказать себе, что ничего нечестного, ничего неблагородного вы в вашей жизни сознательно не совершили и не запятнали ничем нашего доброго имени.
Помните, что всякий ваш хороший поступок может дать радость духу отошедших в вечность прадедов и дедов ваших, служивших российским императорам и России с незапятнанной совестью, и хотелось бы думать, что и сыны мои поддержат репутацию фамилии, которую они носят».
Подчеркнём, писалось это прежде всего для детей, не для всеобщего обозрения.