- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 56 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 56 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 23.12.2019
Вадим Приголовкин 23.12.2019
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 55
Исторические мозаики
Строгости крепостного права
15 лет главным начальником Юго-Западного края империи был генерал-адъютант Бибиков Дмитрий Гаврилович, герой войны 1812 года: в Бородинском сражении тяжело ранен французским ядром, потерял левую руку. Край включал Киевскую, Подольскую и Волынскую губернии. Бибиков был известным противником засилья польских помещиков в крае, много сделал для улучшения положения крестьян.
16-го ноября 1846 года Бибиков отправил конфиденциальное письмо подчинённым начальникам. Интересна употреблённая Бибиковым формулировка: помещики, по его понятию, не владеют имениями и крестьянами, а только заведывают. Цитируем:
«В управляемых мною губерниях нередко происходят несчастные случаи от наказания помещичьих крестьян, в особенности беременных женщин.
Как на подобные случаи постоянно обращено внимание государя императора, то я вменяю себе в обязанность покорнейше просить ваше превосходительство принять за правило, чтобы лица, кои будут изобличены следствием в наказании крестьян, заболевших или умерших после того, немедленно были вызываемы из имений, коими они заведывают, в уездный город, и содержались бы там под арестом и под надзором полиции, смотря по важности павших на них обвинений, впредь до окончания производящихся о них дел».
О воспитании и чести мундира
На днях в шведском парламенте прозвучало заявление, что Россия является историческим врагом Швеции. По понятным причинам подобная политическая некорректность шведам свойственна; допускали они выпады в адрес России и раньше, только в прошлые, более цивилизованные времена подобное хамство встречало отпор даже в самой Швеции.
Весной 1914 года некий капитан шведского 1-го лейб-гренадерского полка по имени Эрнест Лильедаль, выступая с речью – нет, не в парламенте, а на каком-то неизвестном мероприятии местного значения в никому, кроме шведов, неизвестном городке Фринариде в Смоланде, осчастливил собравшихся историческими открытиями о сравнительно недавних событиях 10-летней давности. Речь зашла об известном эпизоде в ходе похода эскадры адмирала Рожественского на Дальний Восток, когда, только выйдя с Балтики, в Северном море русские корабли обстреляли рыбачьи флотилии, оказавшиеся на пути нашей эскадры, - «бешеной», как её тут же окрестили английские газетчики. Обстреляли и обстреляли: мы своих оправдывать не будем, нашим людям начудить в любом деле нетрудно, особенно если команды еще до выхода из Либавы накачать сообщениями о готовящихся коварными японцами нападениями на эскадру.
Но доблестный капитан пошёл ещё дальше и пояснил в своей речи благодарным слушателям: «Паническое выступление русского флота на Доггер-Банке во время Русско-японской войны, во время которого маленькие рыбачьи лодки были потоплены, объясняется тем, что русские офицеры вследствие сильного кутежа в течение предшествующего вечера и ночи не были в полной ясности ума, а потому не могли правильно обсудить положение».
Непонятно откуда у безвестного шведского капитана такие сведения, словно он сам десять лет назад провёл вечер и ночь в компании русских моряков на одном из кораблей русского императора, но мы придираться не будем. Видимо, буйная фантазия европейцам свойственна была изначально, а не только в наше время – highly likely такие вероятные.
Интереснее другое. Сегодня, даже на речи в парламенте – что Швеции, что Англии, без разницы, - никто и внимания не обратит, не говоря уже о том, чтобы возмутиться за варварских русских! А тогда, в преддверии Первой мировой, которая уничтожит остатки налёта цивилизованности уходящего мира, нашлись воспитанные люди! Нашлись в самой Швеции.
Речь капитана Лильедаля, как в то время было принято, была напечатана в одной местной газете и попалась на глаза шведскому морскому офицеру, капитану 2-го ранга, с интересной фамилией Старк. Интересная потому, что в русском флоте в то время служили офицеры с такой же фамилией, выходцы из Финляндии, со шведскими корнями. Но, конечно, не поэтому, а скорее всего оттого, что шведский капитан 2-го ранга несколько лет до того провёл в Санкт-Петербурге, на дипломатической службе в должности Морского агента, он тоже взялся на перо.
И написал, но не в газету, а прямо командиру Королевского 1-го гренадерского полка.
«Представляется совершенно невероятным, чтобы находящийся на действительной службе шведский офицер позволил себе в публичном выступлении такое всеобщее обвинение целого корпуса офицеров иностранной державы, обвинение, которое должно глубоко оскорбить участников и которое не имеет должной поддержки в описаниях военных действий. Так как русским офицерам невозможно потребовать удовлетворения самим, то я, бывший во время моей службы морским агентом в Петербурге и видевший много дружественного и гостеприимного к себе отношения со стороны русских морских офицеров, чувствую себя мучительно затронутым выступлением капитана Лильедаль и почтительнейше прошу: чтобы Господину Полковнику угодно было назначить расследование, действительно ли капитан Лильедаль произнёс означенную речь, чтобы Господин Полковник, если капитан Лильедаль действительно произнёс означенную речь, привлёк его к ответственности на основании § 102 дисциплинарного устава за неуважение к воинскому чину или по какой-либо иной статье.
(подп.) Капитан 2 ранга Старк,
Бывший Морской Агент в С. Петербурге».
Как графиня Воронцова с императором Николаем Павловичем ссорилась
История произошла в сентябре 1846 года. Известная в свете не лучшей репутацией вдова флигель-адьютанта графа Самойлова, вдоволь наскитавшись по чужим краям, успокоилась наконец, выйдя замуж за какого-то итальянца. Событие это, кроме того, что лишило её русского подданства, поставило в необходимость продать оставшееся в России недвижимое имущество. Главным из них было имение Графская Славянка, неподалёку от Павловска - в своё время досталось ей по наследству из рода Скавронских. Имение по богатству своему считалось поистине царским, и случилось так, что Государь Николай Павлович пожелал купить это имение для себя, сделав соответствующее повеление графу Перовскому, управляющему министерством уделов. Граф обратился к поверенному Самойловой, тот запросил слишком высокую цену. Перовский в полной уверенности, что на такое большое имение вряд ли найдётся другой претендент, предпочёл отложить покупку до публичных торгов, которые должны были последовать по истечении определённого законом срока.
Но другой претендент, готовый спорить с императором, нашёлся. Да ещё из придворных! Мать обер-церемониймейстера графа Воронцова-Дашкова, женщина деловая, управляющая всеми делами своего сына, стала торговать для него Славянку; сговорилась о цене и даже дала 150000 рублей задатку. Воронцовы, и особенно молодая жена графа (воструха), были в восхищении заполучить такую чудесную мызу под самой столицей, с устроенным и полностью меблированным дворцом, с богатейшими угодьями. Старуха-мать кроме того радовалась своей сделке оттого, что продавец соглашался принять в счёт покупной суммы 3000 душ в Белоруссии, уже много лет не дававших дохода и стоивших владельцам немало денег на их прокормление.
Государь ничего не знал, когда за обедом в Петергофе кто-то сказал, что акции Царскосельский железной дороги должны значительно подняться в цене.
- Отчего? – спросил царь.
- Оттого, что Воронцовы купили Славянку, и теперь, при их открытом образе жизни, все будут к ним туда ездить.
Государь промолчал, но после обеда приказал Перовскому тотчас кончить дело о покупке Славянки для двора, уплатив предложенную Воронцовыми сумму, с возвращением последним их задатка.
В ответ старуха Воронцова написала Императору Всея Руси и пр. пр. пр., тому самому страшному для всех Николаю Павловичу I частное письмо, на изысканном языке дипломатов - французском, в котором, изложив все обстоятельства, пояснила, что так как ею заключена уже запродажная запись и дан задаток, то дело, по закону, должно считать конченым и неприкосновенным для третьей стороны!
Третья сторона, то есть Император, ответствовал, тоже письменно, и тоже по-французски, отказом. И не просто так, а ссылаясь на другой закон, по которому государь имел бы право, как родственник Скавронских, выкупить Славянку, но не стал прибегать к этому правилу, ибо, разъяснил Государь, он оставляет имение за собой потому, что первый за него торговался, и для блага крестьян, положение которых в руках удела будет выгоднее, чем в частной крепостной зависимости.
До отмены крепостного права в России оставалось 17 лет!
Говорят, что молодая Воронцова ужасно разгневалась на такой исход дела и никогда не простила императору Николаю Павловичу разрушения своих мечтаний о привольной жизни в Славянке. Даже наперекор своему добряку мужу.
История продажи Славянки имела последствия неожиданно много более серьёзные, чем просто забавная история спора некой аристократки с самим императором. После продажи в казну местные крестьяне объявили, что между землями, принадлежащими имению, находятся и купленные ими для себя на собственные деньги. Вопрос рассматривался в Комитете министров и в собственной его величества канцелярии, прежде чем быть переданным в Государственный совет для окончательного решения. И уже осенью того же года был подготовлен закон, предоставивший крепостным людям права приобретать в собственность движимое имущество, что и было утверждено государем. Это было одно из тех мероприятий, проводимых Николаем I в течение всего его царствования и подготовившим почву для отмены крепостного права, осуществленного его сыном. А поводом для принятия послужило заявление крестьян Графской Славянки.
Тайна авторитета первого лица
Вообще, в подавляющем большинстве мемуаров современников император Николай I предстаёт человеком, вызывающим у чиновников жуткий трепет, даже страх. Тем интересней другие свидетельства. Вот, например, что передаёт Корф со слов Киселёва.
По одному делу последовало уже собственноручное Высочайшее повеление. Один из министров вдруг решил выйти с разными возражениями против этого повеления. Притом обратился не прямо к Государю, а в Комитет министров, который… принял эти замечания и представил на утверждение императора. Государь, однако, остался при прежней высказанной им воле. В этот самый день, когда заключение Комитета министров было им рассмотрено и отклонено, граф Киселёв обедал во дворце и нашёл государя крайне разгневанным.
- Ты знаешь, - сказал император, - как я терпелив в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение. Тут я, пожалуй, позволю сказать себе и дурака, хотя могу этому не поверить. Но чтобы назвали меня дураком публично перед Комитетом, или другою коллегию, этого, конечно, никогда не попущу.
Растрата
Весной 1847 года получено было в Петербурге известие о кончине губернатора харьковского, полтавского и черниговского князя Николая Андреевича Долгорукого. Все знали князя как человека очень умного, но крайне расточительного, проживавшего всегда более чем получал; дела его, и это не было секретом, всегда были в крайне расстроенном положении, при всём уме и административных талантах князя.
Уже на смертном одре, в Харькове, он призвал к себе тамошнего губернатора Муханова и вручил ему два письма к государю, наказав отправить одно, как только он умрёт, а другое – несколькими днями позже. Так и было сделано.
В первом письме, обрисовав горестное положение, в котором остаётся его семья, Долгоруков поручал её монаршему милосердию. Николай Павлович тотчас назначил вдове пенсию в 4 тысячи рублей.
Потом пришло второе. Неожиданное. В нём Долгорукий сознавался, что стеснённые обстоятельства вынудили его прикоснуться к проходившим через его руки казённым суммам, из коих он взял и употребил на свои надобности 43 тысячи серебром. Психолог был князь Долгоруков, нечего сказать. И характер своего повелителя знал досконально. Знал, что по первому письму решение будет принято незамедлительно, и понимал, примерно, что последует по второму. Это второе письмо государь велел рассмотреть в Комитете министров, который постановил:
- На всё оставшееся после Долгорукова имение тотчас наложить запрещение;
- Для приведения в точную известность всего этого дела, не довольно выявленного в письме, командировать в Харьков особого надёжного чиновника.
Государь, утвердив решение, не мог скрыть неудовольствия:
- Если так поступает мой наместник, генерал-адъютант, член, по роду и положению, высшей нашей аристократии, то чего же ожидать от людей обыкновенных, и какое остается мне иметь доверие к людям равным ему, к его товарищам. Гадко, мерзко, отвратительно.
После Долгорукова остались три брата. Все люди с положением: Илья – начальник штаба генерал-фельдцейхмейстера, Василий – командующий резервной кавалерией в южных военных поселениях, и Владимир – вице-директор Провиантского департамента, незадолго пред тем пожалованный в генерал-адъютанты. В столице в момент получения этого известия находились только первый и третий. Оба тотчас написали государю, что считают священным долгом сознанную братом растрату казённых денег взять на себя. Государь остался очень доволен высказанным намерением, сказал, что на месте братьев поступил бы так же, но само предложение отклонил.
Василий впоследствии был военным министром.
Опасайся ретивых подчинённых
Профессор Яков Александрович Севастьянов управлял учебной частью в институте шесть лет, с 1836 по 1842 год; в молодости он имел заслуги перед наукой, но давно обленился и, по общему мнению, приносил больше вреда, чем пользы. Главноуправляющий корпусом путей сообщения граф Клейнмихель, будучи только назначен на эту должность, как-то решил дать Севастьянову поручение в связи с остановкой судоходства на Цне:
- Генерал, я дам вам важное поручение. На Цне обмелел караван с хлебом, назначенным в Петербург. Вы отправитесь в Тамбов и восстановите судоходство. Я на вас надеюсь и посылаю вас, как самого себя.
Злые языки потом говорили, что Севастьянов из всего сказанного удержал в памяти только то, что Клейнмихель посылает его, как самого себя.
Ехал не торопясь. Просиживал на станциях часами и добрался до Тамбова только тогда, когда местные инженеры распорядились сами и отправили караван. Погостив в Тамбове, Севастьянов воротился в столицу и явился к Клейнмихелю, который благодарил его за исполнение поручения. Ослеплённый ласковым приёмом, Севастьянов сказал:
- Ваше сиятельство, отправляя меня, сказали, что посылаете меня как самого себя, и я твёрдо это помнил. Вы правая рука государя; вы – царский глаз, и я смотрел на всё, как смотрели бы вы. В проезд мой в Тамбов и обратно я обнаружил много беспорядков, много злоупотреблений и считаю долгом моим представить докладные записки: вам, министру внутренних дел и министру юстиции. Я составлю эти записки по моей записной книжке.
Чиновник тёртый, Клейнмихель сразу насторожился, сказал очень любезно:
- Это хорошо, это дело. Но записки министрам предварительно покажите мне.
Севастьянов в полном восторге поспешил в институт, где принялся рассказывать офицерам о своем разговоре с Клейнмихелем.
>- Да какие это беспорядки и злоупотребления вы открыли?
- А такие, что за них три губернатора на смену; десять исправников и шесть городничих под суд и в Сибирь.
- Господи! Да как же вы успели обнаружить это проездом?
- А вот как. Приедешь в город, на станцию: «Смотритель, есть самовар?»
- Есть, ваше превосходительство.
- Подавай сюда. А другой есть?
- Найдётся, ваше превосходительство.
- Подавай и другой. Зови всех: ямщиков, мужиков, купцов. Садитесь, братцы, и кушайте. Вот и пьют чай. Ну, и спрашиваешь: а что, братцы, каков у вас городничий?
- Мошенник, ваше превосходительство.
- Городничего сюда. Господин городничий, вы мошенничаете?
- Виноват, ваше превосходительство (трясётся, бестия!)
- Хорошо, брат! В записную книжку: такого-то числа, в проезд мой, и прочее. – Ступайте!
- Ну, а исправник каков?
- Живодёр, ваше превосходительство.
- Исправника сюда. Господин исправник, вы мошенничаете?
- Виноват, ваше превосходительство (трясётся, каналья, как осиновый лист). Так вот всё и открыл! Небось, ловко!
- Уж как ловко! Уму непостижимо! – переглядывались офицеры.
Тем временем Клейнмихель принимал меры. Вызвал Языкова и велел добыть злополучную книжку. Языков отправился и застал Севастьянова за стаканом пунша. Языков - дипломат, начал разговор осторожно, издалека, довел разговор до записной книжки и выразил желание взглянуть на неё. Севастьянов смекнул:
- Ах ты иезуит! Ишь, что вздумал. Небось хочешь надуть. Дудки! Вот записная книжка.
И сделал выразительный жест.
Языков вернулся к начальнику ни с чем. Тот отпустил крепкое словцо и послал за своим доктором. Велел то же, что и незадачливому дипломату Языкову:
- Поезжай к Севастьянову и во что бы то ни стало достань его записную книжку.
Доктор застал Севастьянова уже в мундире и в шарфе, готовящегося ехать в совет.
- Как ваше здоровье, ваше превосходительство?
- Плохо, доктор: голова тяжела.
- Ну, это с дороги. Вам нужно отдохнуть.
- Да, брат, отдохнуть. Некогда: нужно ехать к министрам.
- Это можно сделать и завтра, и послезавтра, а между тем, я посоветовал бы вам принять успокоительное лекарство.
- Плевать мне на ваши лекарства. У меня своё лекарство на все болезни.
- Какое же это, ваше превосходительство?
Севастьянов показывает шкатулку в углу:
- Вот что! – бритвы. Это, брат, панацея против всех болезней.
- Да, это хорошее средство, только в крайних случаях. А вам нужны успокоительные капли, после волнения с дороги.
- Ну, пожалуй, прописывай.
- Эти капли часто требуются, и я их имею при себе.
- Ну, чёрт с тобою, давай.
И проглотил целый пузырёк, поднесённый услужливым эскулапом.
Доктор уехал. Вечером вернулся. Севастьянов лежал в постели, ни в какой совет не ездил, конечно, так сильно подействовало лекарство.
Доктор:
- А к вам генерал с поручением от графа. Он просит вас сегодня привезти ему какую-то записную книжку.
Слабым голосом Севастьянов отвечал:
- Да как же я поеду. Вот разве что: возьмите книжку и свезите графу.
В пузырьке было самое сильное слабительное.
Клейнмихель вдоволь нахохотался, читая записную книжку. Более поручений Севастьянову он не давал.
Как грамотно отрекомендовать начальство
На должность Клейнмихель был назначен августа 1842 года, но слухи о его грядущем назначении носились уже с лета. Будущие подчинённые, конечно, интересовались, что это за личность, и приходили в ужас от того, что о нём рассказывали.
Встретились как-то инженеры с давним подчинённым Клейнмихеля, чиновником Короваевым, спросили, правда ли то, что рассказывают про графа?
- Не верьте ничему, - отвечал Короваев. – Это, я вам скажу – добрейшая, благороднейшая душа. Поверите ли, не раз случалось, что он поутру выругает меня последними словами, а вечером ничего не помнит и шутит, как ни в чём не бывало.
- Ну, а вы-то помните?
- Гм… конечно; но дело в том, что кого граф выругает напрасно, того непременно наградит. Иной и нарочно напрашивается на крепкое словцо.
Ну, а что инженеры ожидали: сами поставили Короваева неуместными вопросами в трудное положение; что он мог рассказать – расскажешь правду, так дойдёт до графа, проблем не оберёшься; врать тоже нельзя, инженеры сами скоро узнают, что за новый у них начальник. Вот так и вывернулся: и правду рассказал, и вроде не оскорбил начальника, даже похвалил. Уметь надо.