• Главная
• Разделы журнала
• Исторические факты
• УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 57 Исторические мозаики

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 57 Исторические мозаики

Вадим Приголовкин 29.01.2020

Вадим Приголовкин 29.01.2020

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 57

Исторические мозаики

Император Николай I о монархизме

2 ноября 1848 года председателем Государственного Совета и Комитета министров был назначен военный министр князь Чернышёв, с оставлением в прежнем звании. Князь позже рассказывал о примечательных словах Николая I, сказанных при этом назначении и отлично характеризовавших императора.

- В публике, - сказал он Чернышёву, - думают, что ты мне служишь; ну, пусть себе так и думают, а мы про себя знаем, что оба вместе служим одному общему, высшему монарху – благу России!

Русский барин на службе

Граф Арсений Андреевич Закревский в конце двадцатых и начале тридцатых годов XIX века был министром внутренних дел империи. Будучи прежде дежурным генералом Главного штаба, а потом финляндским генерал-губернатором, он, как отмечали современники, принёс с собой на министерский пост, несмотря на недостаток высшего образования, очень много усердия, добросовестности и правдивости. Ещё его отличал энергичный характер и полное отсутствие угодливости сильным, доходившее до строптивости. В итоге восстановил против себя довольно много людей, пользовавшихся властью (в особенности председателя Государственного Совета и Комитета министров князя Кочубея). С этого времени его отставка стала делом времени.

В 1830 году в Государственном Совете рассматривался знаменитый проект закона о состояниях.

Закревский не только противился всеми силами принятию этого закона, но и прямо называл его нелепым проектом, и даже в Совете, в присутствии государя, собиравшегося тогда за границу, заявил, что первым условием для издания нового закона считает  присутствие его величества в столице.

- Почему же? - спросил государь с весьма раздражённым видом.

- Потому, - отвечал упрямец, - что невозможно предвидеть, какие последствия будет иметь этот государственный переворот, и я, как министр внутренних дел, не могу принять на себя ответственности за сохранение народного спокойствия в отсутствие вашего величества.

Прямо возразить на это в Совете никто не посмел, и проект был отложен, а потом и вовсе канул в лету, но Кочубеи, клан которых в то время был очень и очень могущественен, все: мужчины и женщины (традиционно игравшие огромную роль в петербургских салонах, а, значит, в государственной политике), во всех поколениях и во всей их родне ещё более озлобились, ибо, говорил Закревский, «проект этот был созданием этой ватаги, вместе со Сперанским».

Потом в России была знаменитая холера 1831 года, с многочисленными жертвами и народным бунтом. Государь командировал Закревского внутрь России, а потом назначил его главным распорядителем по всем мерам против болезни в столице.

Встретившись после июньских 1831 народных волнений с Закревским, император спросил, чему тот приписывает народное волнение. Ответ был дан генеральский, то есть далёкий от любого политеса:

    - Единственно распоряжениям и злоупотреблениям полиции.

    - Это что значит?

    - То, государь, что полиция силою забирает и тащит в холерные больницы и больных, и здоровых, а потом выпускает только тех, которые отплатятся.

   - Что за вздор! - закричал государь, сильно разгневанный. - Кокошкин, ты доволен своею полицией?

    - Доволен, государь.

    - Ну и я совершенно тобою доволен.

Повернулся и ушёл в другую комнату.

Такое предпочтение подчинённому в присутствии министра, его непосредственного начальника, явственно указывала Закревскому, что недолго ему оставаться министром. Нельзя сказать, что он сильно горевал: «Я хотел только докончить некоторые, особо мне данные поручения, а потом откланяться». Но в этот момент грянул мятеж в Польше; Закревский был отправлен в Финляндию для наблюдения за состоянием там умов по случаю революции в Польше – момент для отставки был явно неподходящий, но как только кризис завершился, немедленно послал государю просьбу об отставке. Отставка дана была тотчас, без объяснений и даже без личного свидания.

Справедливости ради заметим, что отставке способствовали слишком крутые меры, принятые Закревским во время объезда России по случаю холеры, и которые вызвали большой поток неудовольствий и жалоб. Тот же Кочубей писал по случаю: «Страшно подумать, что по одному Московскому тракту скопилась в карантинах до 12 тысяч душ. Нет добрее и смирнее нашего народа!».

Как бы то ни было, русский барин с самого своего увольнения не доискивался утраченных милостей, не домогался поступления снова на службу. Огромное состояние позволяло ему проводить многие годы то в Москве, то в чужих краях, то в Петербурге. В столице в 40-е годы он перестроил и великолепно отделал, и убрал свой дом на площади против Исаакиевского собора. «Уважаемый за прямоту характера, любимый по русской приветливости и простоте в обращении, радушный хозяин и приятный собеседник по множеству интересных воспоминаний, он жил в большом свете, не гнушаясь, впрочем, и старинными знакомыми». Так характеризовали современники его в те годы.

С государем Закревский не виделся минимум 9 лет. Он намеренно избегал встречи с ним, специально не являясь даже на те частные балы, где ожидалось присутствие императора. Но однажды Николай I и бывший его министр всё же встретились на вечере у Юсупова, куда государь неожиданно приехал из театра. Он сам подошёл к сидевшему за партией Закревскому, обнял, задал несколько ласковых вопросов о здоровье; Закревский отвечал, что чувствует себя лучше, чем когда-нибудь. С тех пор они часто виделись, но всегда только на публике, но покушений к сближению никогда не было ни со стороны императора, ни со стороны Закревского.

Вскоре Закревский стал давать в своём вновь отделанном доме прекрасные балы, на которые являлся весь высший свет во главе с Великим князем Михаилом Павловичем, а в 1847 году, неожиданно для публики и, вероятно,  для хозяина, приехал и государь с наследником-цесаревичем; этот визит повторился зимой 1848 года.

В это время московским генерал-губернатором служил князь Щербатов, тоже русский барин, куда там Закревскому. Однажды он уже оставлял службу по оскорблённому честолюбию. В этот раз он снова огорчился пожалованием в статс-дамы, к тезоименитству императрицы, графини Левашовой и Мятлевой – обе, по положению мужей, стояли ниже его жены, вследствие чего Щербатов прислал просьбу об увольнении его от должности московского военного генерал-губернатора. Отставка была принята, с оставлением его членом Государственного Совета. А на его место был назначен, к всеобщему удивлению, Закревский. Удивлялись тому, что после 15-летнего перерыва он согласился занять пост, бывший ниже его прежнего министерского, а это для русских честолюбивых потомков бояр значило очень много, и дивились тому, что избалованный многолетней свободной жизнью и богатством он согласился вернуться на службу; сходились на том, что это жертва воле государя, подобно возвращению на службу Воронцова, принявшего Кавказское наместничество с его нескончаемой войной. Но вообще же столичная публика приняла выбор Закревского с большим одобрением: никто не сомневался, что Закревский, честный, энергичный, богатый русский барин, придется Москве по плечу.

Закревскому было возвращено прежнее звание генерал-адъютанта, и он был пожалован в члены Государственного Совета.

Как генерал Скобелев за тщедушного немца заступался

Иван Никитич Скобелев из крестьян (Иван Никитич в некоторых своих сочинениях пытался представить корни своих родителей из обедневших дворян, но мы-то знаем; сам он и в конце жизни в чине генерала от инфантерии в блестящих гостиных Петербурга не избавился от солдатских замашек; мать его, обожавшая сына, оставалась крестьянкой до конца долгой жизни; она и читать не умела) был сдан в рекруты и из рядового солдата выслужился в полные генералы и Александровские кавалеры. Родился в 1778 году, службу начал в четырнадцать, в семнадцать - сержант, в двадцать шесть - первый офицерский чин. Эпоха, конечно, способствовала – непрерывные войны, и, наверное, не было бы ни одного сражения, в котором бы не поучаствовал наш герой, исходя всю Европу от Финляндии и Балкан, от Москвы до Парижа. Любимой его командой было рявкнуть «в штыки», что принесло ему все мыслимые отличия: боевые ордена и столь же почётные ранения, включая отпиленную на поле боя, сидя на барабане, по локоть руку.

В последние годы жизни он был комендантом Санкт-Петербургской крепости, директором Чесменской военной богадельни, членом Инвалидного комитета и шефом Рязанского пехотного полка.

Ещё он писал книги, пользовавшиеся большим успехом как у простого народа, так и среди аристократов: при этом старик не имел никакого образования и не мог и одной строки написать без орфографических ошибок, но одарённый бойким словом, образной народной речью, оригинальный в повадках и речах, с типичным, по выражению современника, русским умом, был он хлебосол и добрый малый – Петербург его очень любил. В силу своей исключительности, под предлогом свойственной солдатам откровенности и прямоты с долей некоторой дерзости, ему позволялось говорить и делать многое, чего не дозволилось бы никому другому. Прикрываясь этой суровой простотой, ему нередко удавались разные добрые дела, к чему пост коменданта Петербургской крепости весьма способствовал.

В 1848 году молодой гвардейский офицер Браккель, только что выпущенный на службу, стоя на карауле при гауптвахте, додумался позволить отлучиться с оной под честное слово одному арестанту. И хотя тот вовремя возвратился, другой содержавшийся вместе с ним арестант донёс. Государь велел посадить Браккеля в каземат.

Спустя некоторое время Скобелев отправил военному министру письмо, написанное свойственным ему оригинальным, образным языком.

«Заключённый на 6 месяцев в каземат лейб-гвардии Егерского полка Браккель, образуя собою слабого, щедушнаго, юного немца, принявший определённое ему наказание с чувством вполне кающегося грешника, всё более за нанесение удара родителям, проживающим, по словам его, в Риге, слезами и тоскою наводит мне страх. Боже упаси, если ко всему вышепереченному присоединится холера и он умрёт. Немцы подумают, что его в крепости уморили. Браккель виноват по молодости и неопытности, но он, как вижу, на благородную стать, с чувствами возвышенными, похвальными, а посему, быть может, и сам я подвергаюсь вашему гневу, но осмеливаюсь просить исходатайствовать ему перевод в место менее грозное – гауптвахту».

Николай I собственноручно наложил резолюцию на этом письме:

«Старику Скобелеву я ни в чём не откажу. Надеюсь, что после его солдатского увещания виновному, из Браккеля выйдет опять хороший офицер; выпустить и перевести в армейский полк тем же чином».

Светские обычаи (а государь не был исключением) требовали отблагодарить за столь такую резолюцию, и Скобелев отписал уже самому императору:

«Клянусь святою верою и честию русского благородного солдата, что если бы вы подарили мне каменную в крепости палату, золотом и серебром набитую, далеко, далеко не порадовали б меня против этой Божественной резолюции, хотя, впрочем, я никогда не знал Браккеля, вовсе не знаком с его родителями, и действовал по долгу и обязанностями стража, долженствующего вникать не только в физическое, но и в нравственное состояние преступника; посему, мог ли я вообразить, чтоб из обстоятельства, столь обыкновенного, на седую мою голову упала благодать и утлая жизнь моя вновь озарилась счастием, но ведь это не ново для меня: всё ваше царствование – светлый праздник!

Не удивляйтесь, государь, всеусерднейшей просьбе моей: в случае войны употребить меня в дело: мне стыдно умереть под кровлей…».

Военный министр начертил на этом письме: «Государь император изволил прочитать с удовольствием».

Умереть в бою ему было не суждено. В последние годы старик сильно хворал, ослаб телом, но последний удар ему нанесла история генерала от инфантерии, члена генерал-аудиториата Белоградского, с которым Скобелев был очень дружен. Этот Белоградский, 72-летний старик, родом был из турок, в юности взятый в плен под Белградом, по которому ему и дали фамилию. Безусловно, удивительная была страна, в которой пленённый неприятель мог дослужиться до высших постов. Но кончилось невесело: этого Белоградского вдруг уличили… в особых вкусах (как писали в то время!). Государь отставил его от службы и велел сослать на покаяние в монастырь. Во время следствия он находился в Петербургской крепости, и здесь Скобелев во время первой встречи с ним так разгорячился в упреках и ругательствах, которыми осыпал старого друга, что немедленно занемог воспалением в боку и вскоре умер.

Мы сегодня больше помним внука Ивана Никитича, Михаила Дмитриевича Скобелева, тоже генерала, освободителя Болгарии и покорителя Туркестана. А старику не повезло.

Как образец литературы Ивана Никитича. Вот как он описывал войну 1812 года, её основные битвы, в которых сам участвовал: «... Ну, встретились, поздоровались, а под Бородиным так столкнулись, что мать-земля простонала, да, чай, и у самого чорта борода затряслась! Под Тарутиным попотчевали дорогих гостей русским табачком с чемеричкою, под Ярославцем - с чихирьком, но под Красным, прямо на наш солдатский вкус, - с золкою!». А вот окончание войны в изложении ветерана, в славном городе Париже: «... там, где грозный победитель ломал голову, как бы весь свет покорить... казакам и калмыкам нашим пришлось лошадей своих поить. И мы там были, мёд и вино пили, по усам текло, и в рот вдоволь попадало».

Похоронили его в ограде Петропавловского собора. Похороны вышли пышными, торжественными, по выражению современников, «достойные фельдмаршала». Отдать последний долг честному воину, доброму христианину и писателю собрался весь Петербург, во главе с наследником престола, представители высшей власти, военные, духовенство, литераторы. Отпевал митрополит Никанор, гроб к месту упокоения из собора на руках несли генералы, войска под командой е. и. в. вел. кн. Михаила Павловича отдавали честь «отцу-командиру», пушки с бастиона Петра Великого в последний раз салютовали солдату и воину.

Резолюция о любви

Говорят, что случилось это в 70-е годы века XIX-го. В одном губернском городе, в духовной семинарии, будущие священники выпускного шестого класса числом восемь человек собрались на квартире одного из них. Поводом послужило посвящение в стихарь и приезд по этому поводу к одному из них, Василию Петровичу Крестовоздвиженскому, родителей: сельского дьячка Петра Кузьмича и жены его Татьяны Ивановны. Василий был единственным и любимым сыном, родители им гордились, и было за что: Василий шёл первым в списке выпускников и, следовательно, обоснованно и по заслугам мечтал о духовной академии; недаром на посвящение в стихарь, на торжественном богослужении именно ему доверили читать «слово» - торжественную проповедь при архиерейском богослужении, в присутствии массы молящихся. Василий не подвёл, выступил успешно, даром что отказался зачитывать исправления, сделанные в его речь начальником семинарии и директором - вставки казённые, лишавшие, по его мнению, «слово» души и искренности. Вероятно благодаря этому, речь юноши, впервые в жизни выступавшему с публичной проповедью, имела успех: народ в числе до тысячи слушал, не расходясь, в полной тиши, и даже потом в городе долго её обсуждали. Сам преосвященный владыка в знак благоволения к молодому проповеднику собственноручно дал ему просфору.

Это был успех. А за успех, как известно, надо платить. И ректор затаил злобу.

Молодёжь же, и даже наивный сельский дьячок, ни о чём таком не думали, и по простоте душевной собрались праздновать. Нет, совсем уж простачками они не были - как и все студентусы за сотню лет до и за сотню после привычные меры приняли: семинарские инспектор и помощник его, призванные наблюдать за нравственностью подопечных, нашли наших семинаристов на квартирах в должном порядке, скромно пьющими чай. И только после ухода надзирателей пришло время привезенным матерью лепешкам, числом с сотню, испечённым не жалея сметаны и масла. А под лепёшечки хорошо пошла и водочка. Одна, вторая, третья... Разливал дьячок, попутно поучая молодёжь, «по первой - не закусывают» и прочим подобным вечным премудростям.

Наивные решили, что вторично проверяющие не вернутся. Но инспектор вернулся. Мольбы юношей и дьячка не помогли. Проступок рассматривали на семинарском правлении. По букве устава о духовных семинариях каждый частный случай выпивки водки семинаристами карался исключением из семинарии. Некоторые члены правления, правда, пытались смягчить наказание - уволить сразу восемь лучших воспитанников старшего класса за три месяца до окончания курса, долженствующих поступить в академию, ... это многим казалось ужасным. Но инспектор настаивал, ссылаясь на устав.

После долгих пререканий занесли в журнал предложение совета, согласно которому большинством голосов предположено было восемь учеников семинарии, замеченных старшим инспектором в состоянии незаметной нетрезвости (чудесная формулировка! - незаметная нетрезвость, согласитесь, читатель) подвергнуть аресту на двое суток; а о причетнике Петре Кузьмиче Крестовоздвиженском, как семинарскому правлению неподведомом, суждения не иметь. Инспектор не преминул вписать отдельное мнение, в котором выразил несогласие с предложенным постановлением: по его мнению, по ясному смыслу семинарского устава все ученики, замеченные в употреблении водки, должны быть немедленно удалены из семинарии с поведением «два».

В этот же день, как положено, ректор семинарии с журналом явился к владыке с докладом. Внутренние церковные порядки строги. Монашествующий монашествующему должен всё докладывать, прямо как в армии военный военному. Ректор положил на стол владыке журнал, доложил обстоятельства дела со всеми подробностями, ничего не утаил, не приглаживал.

Владыка долго не думал, наложил свою окончательную резолюцию:

«Семинаристов за их погрешность, в карцер на двое суток выдержать, - на это согласен. Семинарскому инспектору внушить, чтобы он правду, по слову апостола, растворял любовию, иначе, какой же он магистр богословия, когда не знает слова Божия, а если знает, и не исполняет, то надлежит за сие суду Божию. Дьячка Крестовоздвиженского, как излишне веселящегося, оставить на неделю в моём монастыре разметать снег, дабы он, разметая, вспоминал стих из псалма пророка и царя Давида: «и паче снега убелюся!»

Резолюция владыки всеми была признана и мудрой, и милостивой, и не лишённой юмора. Тем и кончилось посвящение в стихарь богослова Крестовоздвиженского, сына Петра Кузьмича, дьячка села Рюминского.

Весна, весна...

Пару сотен лет тому назад полиция, как и сегодня, по весне гоняла неразумных со льда. В этом смысле сотни лет ничего не изменили: власти запрещают, народ нарушает. 17 марта 1836 года двадцатилетняя фрейлина императрицы Марии Феодоровны Мария Мердер заносила в дневник подробности взволновавшего её дня:

«Гуляя с тётей, мы были свидетельницами страшной сцены.

Лёд на Неве едва держится; переправа воспрещена; но, так как переход по льду многим значительно сокращает путь, то находятся смельчаки, которые, не взирая на опасность, пытаются переправляться. (И это под самыми окнами Зимнего дворца, резиденции Императора. Что нашему народу запреты...) На наших глазах один кучер, рослый красивый парень, прекрасно одетый (какие милые подробности, отмеченные девушкой, для любой девушки, конечно, немаловажные), дошёл до середины реки, как вдруг лёд под ним проломился, но к счастью он умел плавать. В эту минуту по набережной проходили малолетние великие князья Михаил и Николай Николаевичи (младшие дети императора Николая I, одному пять, другому шесть лет). Взоры их были направлены как раз в сторону утопавшего; они тотчас его заметили и просили встретившихся мужиков помочь несчастному.

Мы остановились около великих князей.

Наступила минута тревожной неизвестности. Наконец утопающего удалось-таки вытащить, но полиция его схватила, как нарушителя порядка и полицейских распоряжений.

Великие князья, несмотря на детский возраст, отлично поняли, что спасённого ожидает наказание, и просили отпустить его. Но полицейские вовсе не были расположены выпустить виновного».

Что полиции просьбы детишек!

Кто-то догадался (девушка, к сожалению, не уточнила, кому пришла в голову эта идея, уж не ей ли самой) отправить к полицейским одного из двух сопровождавших детей придворных лакеев, уже не с просьбой, а с требованием. Обращение человека в форме произвело надлежащее действие. Спасённого отпустили; он бросился к ногам своих малолетних заступников.

назад