- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 58 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 58 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 16.02.2020
Вадим Приголовкин 16.02.2020
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 58
Исторические мозаики
Русская армия
Осенью 1914 года в 11-й Изюмский гусарский полк прибыло пополнение, подготовленное в 6-м запасном кавалерийском полку. Вольноопределяющиеся прибывшей партии, вчерашние гражданские, попавшие на службу с началом войны и только что прошедшие в запасном полку краткий курс первичной военной подготовки, держались вместе. Двое из них были постарше, за тридцать, остальные - молодёжь 20-25-ти лет.
«Стариками» были Розен и Сергеев. Служба у обоих не задалась. Сергеев в мирной жизни был помощником присяжного поверенного в Луцке, где до войны стоял Изюмский полк. Он увлекался конными скачками, имел собственную лошадь и был знаком с большинством офицеров полка. Сергеев искренне желал сразиться с врагом России, но в первый же раз, попав под пули и взрывы, не выдержал. Он оказался трусом. Но в полку, как ни странно, к этому отнеслись вполне терпимо. Сказалось то, что он не скрывал своей боязни, и вообще был хороший и деликатный милый человек. Его даже прозвали «честный трус». Ему стали поручать длительные командировки по делам полка в тыл, и это было выгодно полку, так как будучи богатым человеком, многие поручения он выполнял на собственные деньги. Вообще, подобное достаточно терпимое отношение к человеческой слабости было нередким в той России. Так, в XIX веке на постоянно воюющем Кавказе к струсившим в первом бою относились настолько терпимо, что над ними даже не смеялись, и если подшучивали, то вполне добродушно: считалось, что в первом бою растеряться может каждый, и только во втором – третьем деле можно судить, кто есть кто.
Остзейский барон Розен, кажется, пал жертвой шпиономании. Хотя ещё в запасном полку он громогласно извещал, что с удовольствием «вонзит пику в брюхо жирного пруссака» - а может именно поэтому некоторые вольноперы относились к нему недоверчиво. Бобринский даже однажды сделал ему замечание, когда барон заговорил с каким-то повстречавшимся остзейцем на немецком, сказав, что «русскому солдату недопустимо говорить во время войны на немецком».
24-летний граф Бобринский в мирной жизни был зоолог, летом 14-го года сдал выпускные университетские экзамены; в полк он записался добровольцем на второй день войны, с благословения матери: «Это война священная с нашим исконным врагом». Солдатом он заслужил два георгиевских креста, был ранен, произведён в офицеры.
Четверо остальных вольноопределяющихся были: караим Габай, московский армянин Джамгаров, страстный цыганофил Балашов – настолько, что не только знал все цыганские романы и песни, но и говорил по-цыгански, и даже утверждал, что составил русско-цыганский словарь. Последний вольноопределяющийся был настолько незаметен, что не запомнился никому.
Все эти разные люди дружили между собой и честно, хоть и с разным успехом, выполняли свой долг. Война вскоре разметала их всех. Сергеев уехал в длительную командировку, Балашов был тяжело ранен стрелой с аэроплана, заболел и попал в госпиталь. Джамгаров, бесцветный вольноопределяющийся, исчез почти сразу, пропал где-то на дорогах войны Габай.
Весной 1915 года только-только надевший первые офицерские погоны на свою солдатскую гимнастёрку прапорщик Бобринский был откомандирован в пехоту. Та по традиции несла наибольшие потери, в отличие от кавалерии, вот кадрами последней и решили укрепить пехоту. В пехоту графу не хотелось, но делать было нечего. Вопрос кому идти в пехоту в Изюмском полку решили, как было принято в русской армии, честно – жребием. Бобринскому не повезло.
Во Львове, куда было приказано явиться, будущий пехотинец обратился за помощью к влиятельному родственнику: дядя прапорщика, известный думский деятель Владимир Алексеевич Бобринский, состоял кем-то вроде адъютанта при Львовском генерал-губернаторе Георгии Алексеевиче Бобринском, тоже родственнике, только дальнем (троюродный брат).
Дядя внимательно выслушал, сказал подождать и вышел в канцелярию, а вернувшись, отказал: оказалось, что неохота кавалеристов идти в пехоту была заранее учтена наверху, и потому существовало указание - не допускать никаких исключений. Но добрый совет дядя дал: «Сейчас во Львове набирают офицеров в Туземную дивизию, где сильно пострадал офицерский состав. Дивизией командует брат Государя, а ему закон не писан (вот он, Февральский переворот, вызревает). Если ходатайство о твоём откомандировании пойдёт за его подписью, то, конечно, отказа не будет. Тебе следует незамедлительно отыскать офицеров Туземной дивизии и уговориться с ними».
Оставалось найти офицеров Туземной дивизии. Где их искать? В ресторане! В лучшем ресторане Львова! И надо же, в оном заведении Бобринскому сразу же бросился в глаза стопроцентный черкес в чёрной черкеске со штаб-офицерскими погонами, белым бешметом, с газырями на груди и кинжалом на поясе.
Бобринский, недолго думая, представился, коротко отрапортовал старшему по званию своё дело. Офицер, любезно привстав, внимательно выслушал, а потом произнёс с сильнейшим акцентом: «Я по-русски не понимай». Причём акцент, к изумлению графа, оказался не кавказским, а западноевропейским. Оказалось, что человек в черкеске был чистокровный англичанин по фамилии Коквуд; он сообщил, что через час сюда приедет ротмистр Туземной дивизии Альбрехт, которому поручено вербовать офицеров в Туземную дивизию.
Прапорщик ждал, волнуясь, как оказалось, совершенно напрасно. Поступить в Туземную дивизию по системе ротмистра Альбрехта (толстого кавказца с совершенно круглой головой – прозвище в полку Шар) оказалось проще простого.
- Сегодня ехать можете? - с сильной одышкой только и спросил Шар, выслушав просьбу прапорщика.
- Так точно!
- Вечером тогда-то отходит поезд, вы найдёте меня на вокзале.
- Слушаюсь.
Так граф Александр Бобринский оказался в Татарском полку (в советское время этот Татарский полк назвали бы Азербайджанским) Дикой дивизии, в котором отвоевал всю войну и никогда об этом не пожалел. В Изюмском полку он был, в определённом смысле, пришлым из вольнооперов, пришедшим в сплочённую кадровую довоенную офицерскую семью полка с вековыми традициями. В Татарском такими пришлыми были все: полк был сформирован уже после начала войны, и Бобринскому этот полк стал родным.
Офицерами в полку на тот момент были в основном русские и грузины.
Знакомились и вливались в офицерскую полковую семью так.
После ночной поездки с ротмистром Альбрехтом в товарном вагоне, на сене, на нужной станции офицеров встречал корнет Татарского полка Митя Джорджадзе, проводил к нужному дому, где в большой комнате с длинным столом с бутылками и снедью сидели офицеры, все в папахах (было принято в Туземной дивизии не снимать папаху в помещениях). Ротмистра Альбрехта встретили шумно и радостно, приезжие тут же оказались за столом. Во главе стола сидел подполковник с окладистой бородой – командир полка Половцев, рядом, в серой черкеске, молодой генерал-лейтенант, высокий, худой – командир дивизии Великий Князь Михаил Александрович; держался брат Государя очень просто, даже застенчиво.
Соседом Бобринского оказался высокий, стройный, сухощавый штаб-ротмистр с серьгой в левом ухе и довольно необычным для офицера бритым безусым лицом. Оказалось, что это был временно командовавший 4-ой сотней Трояновский. Он задал прапорщику несколько вопросов о знакомых офицерах-изюмцах, и не успели разговориться, спросил: не согласится ли прапорщик поступить в его сотню. Поблагодарив за честь, тот не преминул принять предложение.
День Бобринский провёл с порученным ему взводом, а уже следующим утром был отправлен сменить заставу.
На заставе было так.
На высоком крутом обрыве над рекой, за сколоченным из досок столе сидел офицер и ел курицу. Рядом сидели и лежали на земле несколько всадников, жарили шашлык.
Скомандовав «смирно», Бобринский поздоровался с корнетом. Тот, продолжая грызть курицу, пригласил к столу и задал несколько важных вопросов: каких женщин прапорщик предпочитает – брюнеток или блондинок, какое мясо курицы он больше любит – белое или тёмное, и, выслушав ответы, заявил: «Значит, мы будем друзьями – нам нечего делить, поскольку у меня противоположный вкус. Вашу руку!»
Корнет не ошибся: с Бобринским они не ссорились всё время службы. К сожалению, оказавшейся очень короткой: корнет вскоре был убит, в один день с Митей Джорджадзе, тоже оказавшимся в 4-й сотне и ставшим Бобринскому близким другом. Всего на четыре месяца, но это ничего не значит, - нигде так не скора и не крепка дружба, как на войне. Митя был храбр, благороден, безукоризненно честен, высоко держал честь полка и офицера. Бобринский был тяжело ранен 22 августа. Вечером Митя прислал ему, ожидавшему в лазарете эвакуации, грустную записку, в которой писал, что предчувствует свою гибель, и погиб на следующий день, погиб геройски.
Командир полка Половцев примчался на войну из Занзибара, где имел кофейные плантации. Он был очень богат и очень талантлив – в своё время чуть ли не на пари поступил в Академию Генерального штаба и блестяще её окончил. Ещё он писал неплохие стихи и славился своим остроумием.
Помощник командира полка ротмистр Альбрехт прибыл с Дальнего Востока, где служил в пограничной страже, куда попал, проштрафившись какой-то историей из Конногвардейцев.
Кроме англичанина Коквуда в полку был ещё один иностранец – француз поручик Тетнуар, давно служивший в России и хорошо говоривший по-русски. Большой и толстый добродушный поручик граф Милорадович по прозвищу «Мило» имел майорат, был очень богат и всем охотно и легко давал в долг по одной-две тысячи. Командир 3-й сотни штабс-ротмистр Хоранов прибыл в полк из Америки, где был простым рабочим на заводе – нет, он не был эмигрантом и не рвался к западным свободам - не те были времена, и русские люди были другими, - Хоранов поставил себе целью изучить производство и применить потом знания на Родине. Путь не редкий в те времена, хотя больше подходивший к эпохе бояр Петра Великого, отправляемых на учебу в Европу. Но и в конце XIX-го века были у нас министры путей сообщения, начинавшие простыми машинистами в Североамериканских Соединённых Штатах.
Можно упомянуть ещё и настоящего персидского принца Фази Каджара, в чине генерала он командовал бригадой, в которую входил Татарский полк; до получения бригады он командовал в дивизии Чеченским полком. Несмотря на происхождение из правящего дома, из которого был тогдашний персидский шах, Фази был русским подданным, был, в отличие от Милорадовича и африканского помещика Половцева, очень беден и жил на одно жалование. Впрочем, мы его как-то уже упоминали в наших заметках.
Всё это весьма напоминало казачью вольницу и жило очень дружно одной семьёй. И все были на «ты», включая командира полка, ходившего под уменьшительным именем Пит (Половцева звали Пётр). Говоря «все», мы имеем в виду не только офицеров: рядовые также обращались к своим офицерам на «ты».
Такая вот Россия! Безбрежная!
О физическом насилии в семье и о правах человека и солдата
На актуальную ныне тему: по поводу ведущихся споров по поводу обсуждения проекта Закона о насилии в семье.
Будучи уже поручиком, командиром сотни в Татарском полку Дикой дивизии, 26-ти лет граф Николай Алексеевич Бобринский приехал с фронта в Москву. Дело молодое – загулял так, что три дня не являлся домой. Когда пришёл на четвёртый домой, мать стала – и, конечно, правильно, вспоминал Николай Алексеевич, - укорять, почему не дал знать, что не будет ночевать, хотя бы позвонив по телефону. Тут же сидела тётя Мисси, сестра отца София Алексеевна Бобринская, старшая дочь в семье, - окончила в Англии курсы сестёр милосердия, восьми пудов весом и очень сильная. Смеясь, она подозвала племянника, и когда он подошёл, влепила такую затрещину, «что у меня глаза на лоб полезли» - и всё это смеясь. Потом подозвала вторично, и отвесила вторую, так, что у бедняги выступил холодный пот на лбу.
- Будешь помнить, как напрасно волновать мать?
- Буду, тётя Мисси! – покорно отвечал поручик, ветеран, три года на передовой, весь в орденах…
И действительно, на всю жизнь запомнил эти две затрещины.
Он, конечно, был давно не ребёнок, но так в империи и власть родителей над детьми не заканчивалась в 18 лет.
Николай Алексеевич Бобринский - известный зоолог, профессор Московского государственного университета, автор многих научных и научно-популярных работ по зоологии. Прожил долгую жизнь, умер в 1964 году. Командуя взводом, потом сотней в Дикой дивизии, вспоминал, что хотя воины дивизии считались добровольцами, но по факту общество избавлялось от самых буйных, выбирая их в «добровольцы». Таким образом, в дивизии оказывались отменные буяны, грабители, известные на весь Кавказ абреки.
Командовать этими храбрыми, но не знавшими поначалу, что такое воинская дисциплина, людьми было нелегко.
Бобринский потом вспоминал, как во время войны Великий Князь Николай Николаевич, в бытность Главнокомандующим, разрешил офицерам в исключительных случаях прибегать к физическим наказаниям, попросту к порке, и всецело оправдывал это решение.
«Я считаю, что Великий Князь, разрешая офицерам в крайних случаях и в условиях войны прибегать к порке, был вполне прав и спас тем самым не одну тысячу, а может быть и десятки тысяч людей от расстрела. Я сам иногда пользовался этим крайним средством, зато горжусь, что за всю войну не отдал под военно-полевой суд ни одного нижнего чина, хотя поводов к этому было много.
Военно-полевой суд состоял из трёх офицеров, его решения кассации не подлежали. А приговор выносился в трёхдневный срок и мог быть троякого рода: оправдать, расстрелять или повесить (последнее применялось только к позорным преступлениям — шпионаж, предательство, измена). (Здесь мемуарист несколько преувеличивает: та же упоминаемая им порка была введена в том числе и для борьбы с «самострелами» или «палечниками», по терминологии того времени - преступления, одного из самых злостных и наказуемых и до революции, и в советское время. И «палечников» присуждали к смертной казни только в особых случаях).
Так что же нужно было делать офицеру, если он находил, например, уснувшего на посту часового? Простить такое, понятно, невозможно. По Уставу такого нижнего чина следовало предать полевому суду, где ему обеспечен расстрел. Не гуманнее ли просто хорошенько выругать его и набить морду! Кстати, в таких случаях, я никогда не бил кулаком, а только ладонью».
Революция, как известно, избавила угнетаемый народ от такого пережитка прошлого, как битие по лицу. После войны – не той, в которой недавний студент и будущий профессор зоологии, а тогда поручик-кавалерист, водил в бой лихих всадников Дикой дивизии, а другой, Отечественной, Великой: «Я спрашивал советских офицеров, что, по их мнению, следует сделать, если боец после приказа не поднимается в атаку, а продолжает, как заяц, лежать в воронке? Ответ бывал один: «Ударить нельзя. Надо вынуть револьвер и застрелить на месте как изменника».
Старорежимный граф такой подход не разделял, ни тогда, ни сейчас.
«Легко сказать - застрелить своего же! Я этого сделать не могу. Ударить с силой, может быть, даже ногой в бок, если лежит, нахлестать по щекам, наконец, пригрозить пистолетом... Так - могу и не раз поступал в необходимых случаях. И многие мальчишки-трусы становились потом отличными бойцами».
Известно, что в годы Великой Отечественной военные трибуналы вынесли 115000 смертных приговоров бойцам Красной Армии. Но это именно приговор трибунала, после суда и следствия. Понятно, что применение офицером оружия в бою, в виде вышеописанного случая, в это число не входит. Да никто эту статистику не вёл, и наверняка, что при царе, что в Советской Армии, таких после боя учитывали вместе со всеми в общей графе «пал смертью храбрых, в бою за Родину…». Оно, наверно, и правильно. Да и тому же офицеру-взводному, шедшему в цепи и применившему оружие по-своему испугавшемуся бойцу, зачастую в этой цепи сколько там жить оставалось, в этой атаке… может, несколько десятков шагов-то всего. Простая и суровая правда войны.
Не наказывайте детей строго, или последствия одного невыученного урока
Отрок Евстафий Войцеховский, круглый сирота с 1847 года, был на воспитании своего дяди в Ломже. Сейчас это Польша. Дядя был нрава крутого и сумел внушить к себе такой страх, что юный Евстафий, не выучив как-то урок на фортепиано, не решился вернуться и домой и пошёл себе куда глаза глядят.
Гулял так, что умудрился побывать даже за границей в Кёнигсберге и, наконец, спустя годы, в 1855 году был задержан полицией в местечке Устилуг Волынской губернии. Сейчас это Украина. Западный берег Днепра.
В камере товарищ по несчастию, опытный арестант, посоветовал ему назваться уроженцем некой Махновки Васильевым; но предъявленный в оной Махновке «родителю» отставному солдату Васильеву, им признан естественно не был. По решению Бердичевского уездного суда, в качестве бродяги, был отдан на один год в рабочий дом, а в феврале 1858 года выслан в Восточную Сибирь. Было ему тогда 18 лет от роду.
Только тут, в Сибири, Евстафий наконец разочаровался в практичности поданного ему совета и решился назваться своим настоящим именем.
Дядя его признал. Властям он объяснил, что племянник и ранее бродяжничал, не имея склонности к наукам, проживал при костёлах и монастырях. Побег племянника он объяснил проявлением «потомственной болезни», что и заставило родственников отказаться от более настойчивых его розысков.
Весёлый город Петербург
В 1826 году молодого императора Николая Павловича волновали не только последствия 14 декабря, следствие по делу которого было в разгаре. Во второй половине августа начальнику главного штаба подали записку, без подписи, а тот доложил Государю. Доброжелатель сообщал:
«Старшины малого танцевального Немецкого клуба, на летнее время нанимающие сад при доме, бывшем графа Зубова на Фонтанке, примечали, что многие, и особенно теперь из корпусов выпущенные офицеры, вместо обыкновенного входа с платежом 3-х рублей с посетителя, перелезали с переулка через забор и таким образом пировали в саду безденежно. К отвращению сего… столярный мастер Гагеман выдумал: место забора, где офицеры лазят, вымарать дегтем, и в минувшее воскресенье 9-го сего августа 1826 г., несколько офицеров, перелезши через забор, выпачкались и с замазанными дёгтем мундирами явились в клуб, и, тем обличённые в обманном входе, завели шум и ссору с форштегерами, из коих одному офицер, кажется военно-сиротского корпуса, дал оплеуху».
Николай I одинаково не любил любой беспорядок, будь то вооружённое восстание против государства Российского, либо просто беспорядок в военной форме. И неизвестно что больше, что доказывал на протяжении всего своего царствования. Не поощрял он драки и ссоры на танцевальной площадке. Посему поручил петербургскому военному генерал-губернатору, генерал-адъютанту Голенищеву-Кутузову, произвести расследование.
Вскоре Голенищев-Кутузов доложил, письменно:
«Из личных объяснений моих и из сведений полиции явствует следующее:
1) В тот день… действительно один молодой человек, однакож не офицер, ибо был во фраке, - вошедший в собрание без билета и без платежа положенных за вход 3-х рублей, был остановлен в саду и обращён из собрания, но без всякого шума и усилий с одной и другой стороны. Имя сего человека не известно. По словам Гагемана, он сам его остановил, и кроме объяснений о невозможности ему быть в собрании без соблюдения принятых правил, - ничего другого при сём не происходило. Сей неизвестный в сад вошёл не через забор, но через обыкновенный ход, а потому и не мог вымарать своё платье дёгтем.
2) Происшествие на счет вымазания забора дёгтем происходило 4 года тому назад в доме барона Раля, который состоит в новой Голландии на Мойке, и когда там малый танцевальный клуб имел на летнее время свои собрания. По словам Гагемана, который уже несколько лет отправляет сию должность, тогда в доме барона Раля замечено было, что многие молодые люди, в том числе офицеры, - не брав билетов, входили в собрание через забор, от чего происходили объяснения, более или менее неприятные, и чтобы впредь избежать сего, ровно и загородить вход в собрание через забор Гагеман купил бочку дегтю и вымазал некоторые части забора. По словам Гагемана, он не помнит, чтобы после того кто-либо, а паче офицеры, через забор, таким образом намазанный, перелезали и входили в собрание».
А закончил доклад генерал-адъютант так:
«Чтобы дать точное понятие о собрании малого танцевального клуба, я считаю нужным в заключение изъяснить, что сей клуб состоит большею частию из одних мастеровых. В члены онаго допущены и некоторые чиновники, малая однако же часть, и то из меньших классов. В собраниях сего клуба нельзя и ожидать той строгости в соблюдении общих приличий, каковая признана необходимой в собраниях высшего сословия. Здесь вообще члены в вечерних собраниях после трудов позволяют себе употребление напитков. Таким образом и во время, когда бывают собрания с музыкой и танцами, бывает то же употребление, и сие последнее не почитается никому в предосуждение. Со всем тем тишина и спокойствие строго сохраняются. На сей конец старшины обязаны доводить до сведения полиции всякое происшествие более или менее значительное. Сверх того, находятся тут во время балов и чиновники полиции».
Вот так жил и развлекался средний и рабочий класс русской столицы. И так за ним надзирала высшая государственная власть, в лице самого императора и генерал-губернатора, и многих безымянных полицейских чинов. Но пило мало. Им бы всем сегодня на дискотеку в мою деревеньку.