- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 59 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 59 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 24.03.2020
Вадим Приголовкин 24.03.2020
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 59
Исторические мозаики
Чего боялся русский царь
Весной 1847 года внимание петербургской публики было приковано к делу Тришатного. Генерал-лейтенант Тришатный, командир отдельного корпуса внутренней стражи и Александровский кавалер, обвинялся в допущении разных непростительных беспорядков и, вместе с тем, в действиях, дававших повод подозревать его в лихоимстве. По высочайшей воле генерал был удалён от должности и предан военному суду, с содержанием во время следствия в крепости. На имущество генерала был наложен секвестр. Император Николай I шуток с государственным имуществом не любил, хотя, надо отметить, все эти меры соответствовали порядку, предписанному законами.
Тришатный среди подчинённых и в обществе пользовался репутацией человека грубого, дерзкого и даже с подчинёнными жестокого, почему не вызывал к себе никакого особенного сострадания; однако вскоре в городе распространилось большое неудовольствие, вызванное, как все толковали, суровостью, коей петербуржцы сочли обыск на квартире генерала и даже самой его жены и дочерей.
На сочувствии к семье непопулярного генерала сошлись все. Она состояла из жены, трёх дочерей, фрейлин высочайшего двора, между прочим, и двух сыновей, офицеров гвардейской артиллерии. Секвестр имущества лишил семью всех средств существования: несчастные фрейлины уже начали подыскивать себе места для занятий в частных домах, хлеба насущного ради.
Многие порицали также, что военному суду, составленному из всех наличных в Петербурге полных генералов под председательством генерал-аудитора князя Шаховского, велено было собираться в Георгиевской зале Зимнего дворца, то есть у подножия трона, от которого, полагали, надлежало исходить одним милостям. Вот так расценивали русские люди самодержавие в середине позапрошлого века! Кстати, достаточно часто встречаемая в XIX веке в мемуарах точка зрения современников.
Ещё не нравилось, что это была та самая зала, которая служила для главных празднеств при брачных церемониях в царском доме.
Русские самодержавные монархи в XIX веке, как известно, прислушивались к общественному мнению гораздо более трепетно, чем всенародно избранные президенты века нынешнего. Николай I тут же во всеуслышание заявил, что обвиняемый ещё не есть осуждённый: Тришатному отвели в крепости пять или шесть заново отделанных и убранных комнат, сняли стоявший перед ними караул и перевезли туда жену и дочерей. Во всё время продолжения суда всю семью содержали на казённый счет, даже прислали для неё повара с придворной кухни.
Суд начался в конце апреля и собирался каждую субботу, вплоть до августа. Для допросов Тришатного перевозили через Неву из крепости во дворец в особом катере. Все члены суда заседали в парадной форме, в шитых мундирах и лентах.
Государь однажды сказал князю Шаховскому:
- Я очень рад, что председателем в этом деле ты. Ты старик, да и я уже не молод; мы остережёмся, чтоб не запятнать нашей совести какой-нибудь лишнею строгостию или опрометчивостью, потому что и Тришатный старик, так чтобы нам не совестно было встретиться с ним на том свете.
Вердикт суда: лишить подсудимого чинов, знаков отличия и дворянства и разжаловать в рядовые.
Государь при утверждении приговора в знак уважения к прежней отличной службе Тришатного повелел не лишать бывшего генерала дворянства, а за полученные на службе раны производить ему инвалидный оклад пенсии по прежнему чину с разрешением жить, где пожелает.
Впрочем, к августу дело Тришатного в Петербурге уже мало кого занимало: насколько много о нём говорили в начале суда, настолько же приговор прошёл почти незамеченным. Общественное мнение оно такое: быстро возгорается и столь же быстро остывает.
А русский царь, получается, боялся двух вещей: общественного мнения своих подданных, несмотря на то, что был он царь самодержавный и вроде бы «я царь, что хочу, то и ворочу» - ан нет, и этому есть многочисленные свидетельства в нашей истории, - и Бога. Как не хочется некоторым людям верить, что религия - это всего лишь обманка для управления, русские цари действительно были людьми богобоязными, и исключений среди них не было. От Тишайшего до Александра I с его легендой о Фёдоре Кузьмиче, которая даже если легенда, то всё равно не на пустом месте родилась; и до Николая II, принявшего смерть лютую, – все были людьми искренне верующими, и этим определялись их поступки, их достижения и даже их неудачи под венцом Мономаха. И этой верой определялась жизнь всех их подданных, в полной мере.
В России крепостное право отменили, а в Англии метро пустили
По сути, за сотню лет в нашей стране взрастили несколько поколений людей, убеждённых, что до 1917 года в России ничего хорошего почитай не было, зато за границей, на Западе, был рай, порядок и правда. И разделяют этот подход одинаково как люди советские по воззрениям, так и их идейные противники и антагонисты, условно называемые либералами.
Апофеозом этого мнения можно считать известное выражение, ставшее крылатым: «В 1861 году в России отменили крепостное право, а в Англии пустили первое метро».
А вот как в научной дореволюционной России оценивали, к примеру, освобождение крестьян в той же Германии. Из работы С. Г. Алексеева «Местное самоуправление русских крестьян XVIII-XIX века». Юридически крепостное право в Германии, а точнее в той её части, что называли Пруссией, было отменено в 1807 году. В реальности крестьян отпустили на волю не только без земли, но даже не отменили те повинности, которые крестьяне должны были, будучи крепостными, нести по отношению к своим бывшим хозяевам.
Фактически прусские господа-помещики, сняв с отменой крепостного права с себя всю ответственность перед своими бывшими подданными-крестьянами, сохранили за собой все свои привилегии. Такой вот нехитрый фокус.
Алексеев констатировал просто: «Закон 1807 года отменяет личное подданство в Пруссии, но сохраняет все повинности, исходящие из владельческих прав.
Конечно, личное освобождение без надела землёю и выкупа повинностей было пустым звуком на деле…». Правда, он же оговорился: «… но, принимая во внимание, что другие государства (Австрия, Мекленбург) не приступили даже еще к этой полумере, придётся и этот прусский закон считать за значительное движение вперёд в сфере крестьянской жизни».
Попытки как-то разрешить вопрос о повинностях крестьян перед бывшими господами обернулись фикцией. «Закон 1810 года разрешает выкуп повинностей по добровольному соглашению, но так как последнего не происходит, то и закон не повёл за собой никаких практических результатов», - сухо констатирует русский исследователь. И далее продолжает: «Хотя прусское правительство законом 1807 года отменило крепостное право, а законом 1811 года предоставило право крестьянам-домохозяевам выкупать земли, на которых они водворены, этот последний закон был значительно ограничен в 1816 году установлением выкупа только в крупных крестьянских угодьях».
И только в 1850 году «… отменены безденежно всякие личные почётные преимущества и повинности, связанные с крепостным правом. За поземельные помещичьи повинности определена была выкупная ссуда, рассчитанная из годового дохода имения, помноженного на двадцать».
Казалось бы, дело сделано: «Отменой обязательных отношений, предоставленных ранее на усмотрение заинтересованных лиц, и открытием крестьянам кредита для выкупа земельных угодий исполнение крестьянской реформы было обеспечено. Однако дворянство не могло легко расстаться с своими, нажитыми веками правами и почётными преимуществами. Оно воспользовалось неясностью законодательной регламентации в отношении определения выкупных и невыкупных привилегий дворянства и возбудило немало споров и прений по этому предмету с целью если не остановить поток начавшихся реформ, то хоть затормозить или ослабить его. Были землевладельцы, требовавшие полного и «законного» вознаграждения» по оценке таких почётных преимуществ, как вотчинный суд, полицейская расправа, попечительства над школами и пр. Действительно, поползновение дворянства к сохранению своих патримониальных прав была отчасти удовлетворена прусским правительством, издавшим в 1858 г. распоряжение о прекращении выкупной операции».
И как итог, автор констатирует: «Вследствие этого распоряжения и постоянной политики прусского правительства, клонящейся к поддержанию поместного сословия, дворянство продолжает среди крестьянского населения играть почти ту же роль, какую играло оно владея jus patrimonium».
В общем, на Западе (и не только в Германии, речь обо всей Западной Европе), отпуская крестьян на волю, власть имущие, если попросту, избавили себя от ответственности, а приобрели дешёвую рабочую силу, которая обходилась им много дешевле, чем содержание тех же самых крепостных. На Руси в такие игры не играли. Русская реформа в отличие от европейских была человечной. Русские крестьяне единственные получили землю, поделив её с бывшими господами. Наши власти пусть и наивно, но пытались удовлетворить всех. Естественно из этого мало что вышло, но все эти реформы из разряда тех, которые не решаемы к всеобщему удовольствию в принципе.
К слову, если уж речь зашла о сравнении русских и немецких крестьян. Немецкие крестьяне делились в описываемое время на три разряда, а именно:
а) полные домохозяева; к ним относились крестьяне, владевшие размером земли в 30 моргенов, около 7,5 десятин на русские меры, этот размер считался достаточным для прокормления семьи;
б) половинщики: это были крестьяне, обрабатывающие чужую землю частью собственным, частью хозяйским инвентарём, взамен чего они отдавали хозяину земли половину всего произведенного на этой земле;
в) огородники, арендовавшие земли у общинников и находившиеся от них в такой же зависимости, в какой сами общинники находились у землевладельца.
Скромно заметим, что о таких кабальных условиях не только русские государственные, но и частновладельческие крестьяне и знать не знали, а вздумай какой барин или само государство ввести нечто подобное, то пылали бы помещичьи усадьбы от Бреста до Урала и дальше. Но, само собой разумеется, наши люди всё равно считали, что живется им хуже всех, а за границей всегда слаще. Для сравнения: в России нормой для крестьянской семьи считалось 15 десятин, вдвое больше, чем у самых благополучных немцев (на деле, конечно, реальный надел зависел от количества населения, но тем не менее), а любой уважающий себя казак претендовал на все 30, и то зачастую, особенно на приграничных дальних землях, обрабатывать его самостоятельно не хотел, сдавая свой участок в аренду туземцам. А что – глупых нет: сдаст казачок свой участок в аренду каким-нить китайцам али киргизам, под надзор жены, а сам на сезон на границу, на браконьеров маньчжурских охотиться: дело хорошее, границы державы казак защищает, службу царскую правит, а заодно с браконьеров много законной добычи можно снять, больше, чем трудом праведным с участка. А долгой русской зимой можно послания властям в Санкт-Петербург писать, жаловаться на тяжкую долю и прося увеличения льгот и пособий, и защиты от местных чиновников. Широк русский человек, и не дурак!
Ну, это мы отвлеклись. Вернёмся к немцам. Наш автор подытоживает: «Таким образом, крестьянство вольное и подневольное доведено было немецким дворянством до крайних пределов хозяйственного порабощения. Мало того, землевладельцы присвоили себе право вмешиваться в домашние хозяйственные отношения крестьян, даже семейные… Так как сами помещики не обрабатывают своих полей, то для них нужен особый класс рабочих, который и образовался из их прежних крепостных. Большинство из этих бывших крепостных имеют в соседних сёлах свой дом и небольшой участок земли, или вообще не имеют ни того, ни другого, и нанимают квартиры у крестьян. Другие образуют из себя сельский пролетариат, в полном смысле этого слова, нанимаются по контракту на сельские работы, единолично или обязуясь приводить с собой другого работника или жену, а в вознаграждение за работу получают, кроме денежной платы, жилище, отопление, корм для одной коровы, участок земли для возделывания картофеля и других овощей и какое-то количество ржи».
Такие контракты «… возобновляются в течение всей жизни контрагентов, и рабочие превращаются как бы во владельческих крестьян».
А так – да, крепостное право в Пруссии было отменено в 1807 году. Много раньше, чем в России, и много раньше пуска лондонского метро!
Жаль только, что ничего этого не рассказывали нам в советской школе; старых русских академических знаний мы были лишены, иначе, глядишь, по-другому бы смотрели на свою страну и на себя самих, а, значит, и история нашей страны сложилась бы по-другому. Например, в 1991 году наверняка.
Дело подпоручика Шубина, или как разошлись во взглядах на офицерскую службу военный суд, генерал-аудитор князь Шаховской и император Павел Петрович
Подпоручик Шубин из дворян, в службе состоял с 1789 года, чин подпоручика получил в 1798 – не карьерный, не скоро, но боевой, «в походах и действительных сражениях находился» – это мы цитируем послужной список; там же сказано: «в штрафах не бывал», было ему 27 лет.
В том же 1798 году, в котором получил Шубин чин подпоручика, стоял он в карауле, и случилась с ним там не просто беда, а страшное!
Конечно, подпоручик был пьян, что уже само по себе в карауле является преступлением, но ещё он в этом состоянии буянил, и буянил не тихо, где-нить в караулке своей при верных солдатиках, а напоказ, на улице, приставал к прохожим, дрался. А когда товарищи по приказу полкового командира попытались сменить его, то смениться отказался, и даже за шпагу хватался.
В общем, история вышла громче некуда, с оглаской. Император Павел Петрович повелел: «Судить!»
Суд официально обвинил подпоручика в следующих преступлениях, цитируем: «1) во время стояния его, Шубина, в карауле был пьян, с прохожих срывал шляпы и без всякой причины бил обывателей; 2) когда за сии проступки было велено его, Шубина, с караула сменить, то он, Шубин, не имея о сем письменного приказа, присланного для смены ево прапорщика Шалимова, до того не допустил и, наконец; 3) когда дежурный майор Орловский приказал взять его, Шубина, под арест, то против посланных обнажил он шпагу».
Подпоручик, надо признать, оказался парень не промах: не раскис, встал в отмазку по всем фронтам, ни в чём вины не признал, даже в том, что пьян был. Так на суде и заявил: во время стояния в карауле пьян не был! А докажите! С проходящих же в немецком платье людей круглые шляпы снимал, сообразуясь с высочайшим от его императорского величества о неношении таких шляп воспрещением, и шляпы те, сняв, обратно тем людям и возвращал. Прапорщика Шалимова, пришедшего для смены его, не допустил до того потому, что он ему никакого о том письменного повеления не объявил. А шпаги ни против кого он, Шубин, не обнажал. А пусть докажут!
Суд, конечно, ему не поверил. Ведь в оных преступлениях Шубина обвиняли пять человек штаб- и обер-офицеров, а сверх того явившиеся в суд четыре человека разного звания показали, что подпоручик Шубин при снятии с них круглых шляп был пьян и мещанина Рыжинова «бил из своих рук». Благо для Шубина, сам мещанин Рыжинов на суд для показаний не явился - «за отлучкой ево по своим надобнастям не спрашиван».
Ну, и как вишенка на торте: вызванный на суд для очной ставки с уличающими его людьми Шубин «усмотрен пьяным, в безобразном виде и имел оцарапанное лицо».
Каков, а! Под судом, и ещё нарывается!
Суд постановил: Шубина лишить чинов и воинского звания … и расстрелять! Всё строго по букве закона. Кому интересно, вот подробности: «онаго Шубина по силе указа 775-го года апреля 28-го дня, воинскаго сухопутного устава 36-го, 41-го, 43-го и морского устава же 30-го артикулов и дворянской грамоты 6-й статьи лиша чинов и дворянского достоинства, казнить смертию, аркибузировать».
А до того заковали и посадили на гауптвахту.
Само собой разумеется, председательствующий на суде генерал-лейтенант Воеводский выразил особое мнение: предложил, несмотря на закон и решение суда, Шубина не расстреливать, а просто выгнать из армии, как недостойного быть в службе. Исходя из молодых лет хулигана! «Уважая молодыя онаго Шубина лета!» Напомним, что молодому было 27 лет! Но так было принято в Империи, в которой строгость законов компенсировалась… ну, вы понимаете. Так и велось почти до последних её дней, по не писанным, но почти всегда выполнявшимся правилам, каждая инстанция, включая императора, старалась хоть на ступень сократить наказание. Кого по букве закона приговаривали к четвертованию, тех в итоге просто вешали, кого к повешению – тем заменяли на вечную каторгу, кого на вечную каторгу – тем меняли приговор лет на 25, кому присудили 25 – получал в итоге 10, и так далее… Вспомним хотя бы декабристов!
Генерал-аудитор князь Иван Шаховской, на контроле которого был сей шумный процесс, с мнением генерал-лейтенанта Воеводского согласился, о чём наложил соответствующую резолюцию и октября 20-го дня 1798 года передал дело на утверждение императору.
И император ответил.
Вначале через генерал-адъютанта своего Ливена, который запиской от 26-го числа известил князя Шаховского: «Государь император соизволил указать возвратить к вашему сиятельству приложенной при сём суд … над подпоручиком Шубиным за несправедливое обвинение в поступках его, которые его величеством найдены достойными похвалы».
А дальше - больше! В тот же день: «Его императорское величество делает выговор Генерал-аудитору за пустое обвинение … подпоручика Шубина, коего поступок его величество похваляет».
А Шаховской ещё за него заступался. А тут и приговор не утвердили, и самому выговор!
Решающим, на наш взгляд, обстоятельством оказалось следующее. Генерал-аудитор не просто положил императору на стол одну резолюцию суда для визирования приговора, но и изложил в докладе, пусть и кратко, но вполне честно, все обстоятельства дела. Как это было заведено в империи при оформлении подобных бумаг. В том числе в докладе были отражены и аргументы Шубина. Павел Петрович, будучи буквоедом и законником, сразу углядел не только то, что Шубин боролся против ненавистных императору круглых шляп, но и оплошность командира полка, не отдавшего письменного распоряжения о смене подпоручика с караула. А значит, отказываясь сменяться, тот был формально прав, пьян он был или нет. А тогда - получите…
Признаться, история бравого подпоручика навеяла воспоминания. Году так в 1985 или 86-м один из моих лучших друзей по славному Ленинградскому военно-политическому училищу младший сержант Игорь Кобзев – да простит он за давностью лет открытое упоминание его имени - явился из увольнения не просто пьяным, а пьяным настолько, что не смог и трёх слов сказать. Буквально! Заученная и памятная навсегда, сколько бы с тех пор десятков лет не прошло, всем бывшим советским курсантам формула: «Товарищ капитан (майор, лейтенант – кто там ответствовал), курсант такой-то из увольнения прибыл, во время увольнения замечаний не имел», с которой каждый курсант докладывал дежурному офицеру о своём прибытии из славного города трёх революций, моему другу не покорилась! И это несмотря на то, что бдительные друзья перехватили ввалившегося в курсантское общежитие Кобзева на самом входе и почти час удерживали его в туалете, и даже репетировали с ним произнесение оной вкупе с подходом и отходом к начальнику. Представьте картину: на фоне двух десятков армейских умывальников и кабинок! И ведь почти получалось. Иногда. И пошёл Кобзев докладываться без трёх минут час, когда до конца увольнения оставались эти самые три минуты, и откладывать больше было нельзя. Зашёл в кабинет, где в тот вечер, а точнее ночь уже, увольняемых принимал сам командир батареи и злейший враг Кобзева капитан Кабанов, подошёл к столу, очень прямо (и незаметно, что пьяный), приложил руку, уверенно произнёс: «Товарищ капитан…», и всё… заряд кончился. Опустил руку, огляделся и молча сел на ближайший стул. Ну, не мог он больше стоять на ногах.
Но ведь не упал.
А говорить не мог. Вообще.
Кабанов ликовал. На Кобзева он давно точил зуб, да всё никак. И тут вдруг тот сам так подставился. Мы слушали, таясь за дверью в коридоре, как комбат изливался, грозя всеми карами и объясняя, какой Кобзев плохой. Долго слушали. Пока комбат не заметил, что Кобзев в ответ не издал ни одного звука и вообще, похоже, его не слышит. Сидит себе на стуле, подремывает, как Винни-пух, объевшийся мёда. Кобзев действительно был такой, немного пухленький, невысокий – непонятно, как в первую батарею вообще попал, где все ребята по ранжиру на подбор (ваш автор с ростом 186 был в числе самых маленьких). Правда, срочную он служил в ВДВ, а это характер – школа!
Отправил комбат Кобзева спать, памятуя старое офицерское правило: с пьяным солдатом не беседуй, спать его уложи, до утра, а уж там…
А утром, после завтрака, когда батарея двинулась на занятия, младшего сержанта Кобзева извлекли из строя, что уже само по себе сулило страшное – занятия в нашем вузе были священны - и оставили, для явления пред ликом высшего начальства, коему уже доложили.
То есть делу решили дать ход. Это значит ЧП и увольнение из училища. На четвёртом, выпускном году. Понятно, что мы, друзья Кобзева, все были в трауре.
Возвращаемся через 6 часов к обеду, и… вся батарея, марширующая образцовым, ну или почти образцовым строем, первого, кого видит на ступеньках общежития – Кобзева. И улыбается! Причём сразу видим: улыбается не делано, не улыбкой «погибаю, но не сдаюсь», а легко, свободно. Подбегаем: «Что, как, выгоняют?…» А тот и глазом не ведёт: «Никто не выгоняет, даже замечания не объявили».
В общем, когда Кобзева предвкушающе ликующий комбат явил пред светлые лики командира дивизиона и пары замов начальника училища: «Вот, вчера, пьяный вдрызг; так пьян - говорить не мог», Кобзев с искренним изумлением откликнулся: «Вы о чём, товарищ капитан! Какая пьянка? Мне вчера просто плохо было. И вообще, я не пью». И стоял на этом до конца, глядя на трёх полковников светлыми, чистыми глазами. Как на него не давили, как не просили признаться!
Посмотрели на него полковники, да отпустили. Кабанову, наверное, высказали наедине, что не вызвал из санчасти фельдшера, не засвидетельствовал. А теперь уже поздно. Конечно, если б захотели, дело раздули. Но если б Кобзев дал слабину, то раздули б наверняка. Но так как тот стоял на своём, как партизан на допросе, и начальство наше эту его недетскую решимость непробиваемую видело, то и само решило от греха подальше не связываться. Ну его.
Наши советские полковники в логике своих поступков, конечно, бесконечно далеки были от генералов, князей, аудиторов и императоров, а вот между подпоручиком Шубиным и курсантом Кобзевым нечто общее есть. Несмотря на две сотни лет разницы. Что-то в наших людях остаётся, несмотря на все революции и смены строя. Значит, будем надеяться.