- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 60 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 60 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 12.04.2020
Вадим Приголовкин 12.04.2020
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 60
Исторические мозаики
Николай I, неизвестный прохожий и жена прохожего
Ещё в этой истории была собака. Пудель. Собачка Николая Павловича, выгуливая которую император однажды отправился пешком из Царского Села в Павловск. На дороге встретился ему человек, который, казалось, принуждал бывшую с ним женщину следовать за собой, стыдя, что она кого-то до сих пор не видела. Государь невольно заинтересовался и спросил, кого же это они собираются смотреть. Мужчина отвечал, что хотелось бы видеть императора, но сделанная было ими попытка не удалась, почему жена теперь и упирается.
Далее состоялся такой диалог.
- Что же думаете вы о государе? – спросил его величество мужа. - Добр ли он?
- Полагаю, не очень-то, - отвечал мужчина. – Больно уж мучает солдат, которых нельзя не пожалеть!
- Император, желая делать дело хорошо, будучи по природе человеком, не может не ошибаться, - заметил государь.
- Быть может, и так, но не все такого мнения.
- Тем не менее, уверяю вас, что его величество добр.
- Не сомневаюсь, что по отношению к столь важному барину, как вы, это и так!
- А не хотите ли его видеть? Если да, то приходите завтра в Царское и заявите на подъезде о вашем желании.
Неизвестный засмеялся.
- Не такой я дурак, чтобы явиться за колотушками!
- Вовсе не за ними, - отвечал государь, - а для того, чтобы его увидеть; только приходите, а за успех я ручаюсь.
- Ладно!
В этот момент порывом ветра сорвало с бедняги шапку; собачка подхватила её и, убегая, наотрез отказалась её отдать. Государь кинулся за собакой. Вернувшись во дворец, много смеялся и всем рассказывал о своём приключении.
На следующее утро чета явилась. О ней доложили. Царь вышел.
Для начала государь дал посетителям вдоволь на себя налюбоваться. Потом достал из кармана 500 рублей (деньги не просто большие, а очень большие) и вручил женщине, с улыбкой прося на будущее быть о нём лучшего мнения и не портить ему репутацию.
Придирчивый читатель скажет, что за скучная сладко-приторная история: ну развлёкся император, будучи в хорошем настроении. Что ему 500 рублей, при его-то деньгах?
Соль истории в другом. Как заметили присутствующие при встрече наблюдательные придворные (а само положение придворного человека подразумевает тонкую наблюдательность и знание человеческой психологии - не обладающие этими качествами при дворе надолго не задерживаются), если мужчина при виде императора стоял ни жив, ни мёртв, то женщина, видимо, женской своей интуицией предугадала, кого они встретили и чем встреча закончится. И была совершенно спокойна. Мудрая женщина, хоть и не видела императора, и пусть и не сразу, но догадалась, кто повстречался им на дороге, кто мог так уверенно заранее уверять, что завтра на встрече всё пройдет хорошо ... и поняла, что бить её мужа никто не будет. Оказалась психологом не хуже придворных, просчитала самого императора. Так что 500 рублей получила вполне заслуженно.
Истории о жизни и любви: как оженить не слишком настойчивого кавалера, или сватовство Панаева
Тётка Валериана Панаева, пожилая девица, служила в Екатерининском институте. Однажды тёплым осенним днём Валериан был у тётки в гостях, сидели у открытого окна. Вдруг из института повалили девицы в сад. Увидя тётку у открытого окна, большая стайка девушек подошла к нему, о чём-то поговорили. Панаев сразу выделил одну девушку необыкновенной красоты, прекрасного роста, с изящной фигурой, с зелёнокаштановыми волосами. Когда девицы отошли, спросил тётку, кто эта девушка, стоявшая там-то, только что говорившая с ней.
- Её фамилия Мельгунова, первая красавица предстоящего выпуска. Её мать живет в ваших валдайских краях.
Валериан Александрович Панаев закончил Институт путей сообщения. В валдайских краях оказался по выпуску, получив назначение на строительство первой русской настоящей железной дороги Петербург-Москва, а правильно - Николаевской; на шестом строительном участке был он начальником дистанции, или по-другому производителем работ. Кстати, таким же производителем и товарищем Панаева был Миклухо-Маклай, правда, был он гораздо старше Панаева и других молодых строителей, и в семье его уже подрастал будущий исследователь Новой Гвинеи.
Первые годы производители жили в прилегающих деревнях, на третьем году начальство разрешило построить каждому на своей дистанции дом, однако урезав первоначально отпущенные 2500 рублей до 1600, но разрешив строить каждому по-своему, без казённого плана. Панаев, удачно купив задёшево лес, отстроил себе домик 12 на 12, с мезонином, на самом берегу реки Щегринки, на окраине леса, вдали от всякого жилья. Речка славилась своими форелями, до 30 футов длиной (полтора метра), быстрым течением и кристальной водой, температура которой не превышала 120 в самую сильную жару. Ещё в начале столетия водились в Щегринке раковины с жемчугом, правда, мелким, но некоторые окрестные красавицы щеголяли в ожерельях из оного.
На лето 1847 года к Панаеву приезжала мать, а зимой, в занесённых снегах 23-летнему поручику было немного скучно, но он, кстати, выписал из Франции газету «La Presse» и больше не испытывал зимнего одиночества. В Европе как раз начались революции, и чтение газеты с излишком наполняло свободное время.
И всё же в молодости одними газетами сыт не будешь. Выручали соседи. Иногда, собираясь вместе, инженеры отправлялись с визитами. Соседей, правда, было немного, и жили они далеко. Например, семейство Щербаковых в 60-ти верстах. Потому ехали к ним дня на три-четыре, и дорога на тройках занимала два дня, с ночевкой на славящейся поваром почтовой станции Зимогорье, на полпути после которой на остатке пути устраивались гонки на тройках.
И вот год спустя, во время одного из таких визитов в семействе Фроловских появилась эта девушка - София Мельгунова. Оказалось, она их племянница. Мать её, вдова, жила верстах в четырёх, никого у себя не принимала, потому девушка стала почти постоянно гостить или жить у Фроловских.
Молодому человеку сразу захотелось почаще бывать у Фроловских. К сожалению, для этого нужен был предлог, ибо он должен был посещать чужой дом, а не дом матери девушки.
Тогда Панаев стал ездить в Валдай, без всякой необходимости. До Валдая 50 верст, поместье Фроловских как раз на полдороге; проехать мимо знакомого семейства неловко. Надо заехать, покормить лошадей; тут сумерки, хозяева оставят ночевать, а на другой день пока то, сё, подойдёт обед. На обратном пути из Валдая всё то же самое.
А вот объясниться с девушкой никак не удавалось. Панаев и много лет спустя в своих воспоминаниях винил в этом строгие светские порядки, царившие в доме Флоровских: остаться девушке одной с молодым мужчиной считалось неприличным, а о том, чтобы молодым людям прогуляться одним в саду, не могло быть и речи. Но мы позволим в этом усомниться. Панаев сам сознаётся, что глава семьи скоро догадался, что его поездки в Валдай суть просто предлоги и, полюбив молодого человека, всячески способствовал его посещениям.
Что там Флоровский, скоро уже по всем окрестностям ходили слухи, что между молодыми людьми всё решено, хотя в действительности ничего и в помине не было. Об этом судачили, и в этом были уверены все: и помещики, и крестьяне окрестных деревень, и товарищи Панаева, инженеры-строители. Эти уже и подзуживали, приводили в пример историю коллеги Черкасова. Барон Иван Иванович Черкасов увлёкся не на шутку дочерью пожилых помещиков Козляниновых, проживавших в имении около его строительного участка – девушкой лет 18-ти, очень красивой, видной и прекрасно образованной. Увлёкся всерьёз, да всё колебался, никак не решался сделать предложение без одобрения своей старухи-матери, проживавшей в Петербурге и с семейством Козляниновых никак не знакомой. Колебался два года, дождался: девушку объявили невестой другого, тоже из инженеров-строителей, по фамилии Поссе. В те годы многие помещики по линии строительства Николаевской железной дороги обрели счастье для своих дочерей. Ваня Черкасов очень страдал, товарищи пеняли, что в этом деле долго раздумывать не приходится.
Панаеву и этот урок был не впрок. И то сказать: человеку, которому одна только вовремя оформленная подписка на политическую газету «La Presse» позволяет хорошо в одиночестве провести целую зиму, не так легко решиться на объяснение с прекрасной девицей.
Словно напророчили - появился соперник. В один настоящий русский весенний день, в распутицу, когда нельзя ехать ни на колёсах, ни на санях, подъехал к домику Панаева тарантас, из него вылез начальник соседнего участка, некто А-ий. Знакомство у них было самое шапочное: с визитами друг у друга они никогда не были, только встречались раза два или три у общих знакомых. Визитёр был лет на 12 старше, в чине подполковника; Панаев не жалеет слов, характеризуя соперника как человека ограниченного и даже глуповатого, несколько нахального низкопробного фата, «черты лица его были недурны, но выражение ограниченности и нахального самодовольства бросались в глаза». Так ли это, или в Панаеве говорила ревность, нам судить трудно, но в одном приезжему не откажешь: в отличие от нашего героя недостатком решительности пред прекрасным полом он точно не страдал. Да и не только пред прекрасным полом, доказательством чему состоявшейся диалог.
Панаев:
- Куда это вас Бог несёт в такую распутицу? Вероятно, к Семичеву (начальник строительного участка, начальник Панаева) по экстренному делу?
- Нет, я специально к вам с просьбою.
- Готов служить – что прикажете.
- Вы, кажется, хорошо знакомы с Фроловскими?
- Да, знаком!
- Я хочу с ними познакомиться, представьте меня.
- С удовольствием, только тогда, когда дороги сделаются лучше.
- Нет, я желал бы теперь.
- Нагрянуть в такую распутицу будет неловко. Отложите до другого раза.
- Помилуйте, я проехал 70 верст. Значит, вы не желаете представить меня?
Последняя фраза была рассчитана тонко: намёк на то, что Панаев опасается и не желает иметь конкурента! Взыграла дворянская гордость.
- Хорошо, хоть это и неловко, поедемте, а теперь отдохните с дороги.
- А завтра будет другой предлог. Скажите напрямки, что вы опасаетесь конкурента, - теперь это был уже не намёк, вдобавок А-ий разразился хохотом.
- Извольте, поедем сегодня; но по настоящей распутице мы проедем часа четыре и попадем часам к 9-ти вечера. Поэтому неловкость нашего несвоевременного приезда примите на себя.
- В деревне это дело обыкновенное, - гостя было невозможно смутить.
Делать было нечего, Панаев приказал запрягать лошадей. И так сам привёз к Флоровским соперника. А на другой день тот ещё отказался уезжать, заявив: «Какой же хозяин отпустит по такой распутице гостей?» И оставался аж три дня, выглядывая, не решено ли у Панаева с девицей Мельгуновой. И Панаев оставался все эти дни с ним, наивно сообщая в воспоминаниях: «Я, конечно, уехал бы, но не мог, потому что привёз его на своих лошадях». Ох уж эти мемуаристы!
И, видимо, убедившись, что между молодыми людьми ещё ничего не решено, через десять дней А-ий вновь пустился к Флоровским.
В этот раз, не доезжая верст 10-ти до Панаева, он приказал ямщику повернуть направо, в Новотроицкое.
- Далеко, барин, лошади пристали, поедем на Щегринку, туда ближе, а оттуда возьмёте свежих лошадей.
- Говорят тебе, ступай прямо, на Щегринку я не поеду.
Щегринка была местом жительства Панаева.
- Да вы зачем, барин, в Новотроицкое-то едете?
- А тебе что за дело?
- Да ведь там Щегринский-то барин порешил!
- Ты почём знаешь?
- Как же не знать, ведь я из Щегринки, у нас все знают.
- Верно ли?
- Верно, барин.
- Поворачивай налево и ступай в Великуши, - сказал А-ий.
В деревне Великуши жила вдова князя У-ая с дочкой. Сделав всего два или три визита в Великуши, стремительный А-ий сделал предложение дочке и женился на ней. Возраст его приближался уже к сорока, и, похоже, он твёрдо был намерен жениться, что и сделал, доказав, что был не промах.
Ямщик потом неоднократно рассказывал этот случай Панаеву и его товарищам. «Расскажи-ка, как ты обвенчал А-го», - спросят его, и он передаст разговор, случившийся на повороте дорог. На наш взгляд, мемуарист опять не совсем верен. Спрашивать надо: «Как ты спас Панаева?»
Всё решилось так.
На масленицу 1850 года мать отвезла дочку в Валдай, оставила на праздники в семействе Гордеевых. Довольно зажиточный отставной гвардеец Гордеев с женой и двумя детьми-подростками зимой проживал в Валдае по старинке, очень открыто. В его доме с огромного стола никогда не убирали скатерть; утром чай, за которым всегда можно было встретить офицеров стоявшей в городе артиллерийской бригады; в два обед, к которому накрывали стол человек на 25 и к которому приходили без зова, когда человека 3-4, когда с десяток и больше; вечером карточная игра на трёх-четырёх столах, при всяком случае - танцы. Панаев поспешил следом. Вторым в том сезоне был бал у жандармского полковника Виланда. Украшением этого бала были так называемые живые картины, в которых участвовала дочь хозяина Мельгунова и другие девицы. Картины изображались в широких, драпированных дверях, выходящих в большую залу. Напротив была такая же дверь в кабинет. Дам было очень много, они занимали почти всю залу; мужчины смотрели из кабинета через дверь. В перерыве между каждой картиной драпированная дверь закрывалась, словно занавес в театре, и распахивалась тогда, когда постановка очередного действия была готова.
Две картины были представлены удачно, а когда драпировка распахнулась, представляя третью, зрители увидели девушку в белом, окружённую пламенем. В первый миг все подумали, что так и задумано, что огонь бенгальский, как вдруг девушка, будто кто-то её толкнул, в пламени вбежала в залу.
Дамы, спасаясь от огня, бросились прочь, а на помощь несчастной первым успел брат Панаева Ипполит; руками потушил пламя, девушка упала без чувств. Принесли холодной воды, спрыснули несчастную, она очнулась. Это была Мельгунова.
Случилось следующее. За кулисами хозяин дома помогал действу. Собираясь выходить, Мельгунова неловко повернулась, и подол её платья загорелся от стоявшей на полу рампы со свечами; хозяин хотел тушить, но не успевал, потому что рядом стоявшая его дочь тоже загорелась, тогда он распахнул дверь и толкнул Мельгунову в залу, чтобы её спасали там, а сам бросился тушить дочь.
Больше всего пострадала Мельгунова, у неё сильно была обожжена вся внутренняя сторона руки от предплечья и до кисти. Дочь Виланда хоть и обожглась, но не опасно, у самого Виланда была сплошь обожжена вся кисть одной руки.
Понятно, был большой переполох: когда Мельгунова очнулась, все старались облегчить её страдания. Натаскали вёдрами снег, кто-то принёс мыло, а какой-то умник - бутылку чернил и стал, никого не спрашивая, мылом и чернилами натирать обожжённую руку. На руке вырос страшный пузырь: натиравший порвал его; девушка несколько раз теряла сознание, в которое её приводили, поднося к носу нашатырный спирт и одеколон.
Вот тут-то, видя этот сумбур и разброд, и что некому толком распорядиться, Панаев принял на себя роль руководителя. Напомним, что девушка была в городе в гостях одна, без матери и родных. А самое интересное - все окружавшие, будучи уверены, что вопрос между девушкой и Панаевым давно решён, это его право распоряжаться признали, как нечто само собой разумеющееся.
Панаев распорядился принести много полотенец и, обмочив их ледяной водой, обмотал ими руку несколько раз. Страдания несчастной несколько облегчились, через несколько часов девушку смогли перевезти в дом Гордеевых. Панаев распоряжался, прося подруг девушки непрерывно мочить повязки больной, и то, что он распоряжался, их не удивляло.
Днём был у больной уездный врач, вечно пьяный и с репутацией коновала. Он наложил на руку какую-то мазь; при первой перевязке оказалось, что эта мазь прилипла к покрывшей всю руку ране. От его перевязки страдания больной обострились донельзя. Доктор при этом был так пьян, что говорить не мог.
Панаев бросился искать нового лекаря. Этот констатировал, что началась гангрена, и если она достигнет предплечья, до которого оставалось менее трёх пальцев, спасенья не будет.
Можно вообразить чувства Панаева.
Доктор наложил новую мазь, обещал приехать на другой день.
Панаев сам делал перевязки девушке, с такой осторожностью, что не причинял ей страданий – подругам это не удавалось.
Ещё через день доктор сказал, что есть надежда; вскоре начали отваливаться поражённые гангреной куски кожи. Все перевязки, по нескольку в день, теперь делал только Панаев, проводя по несколько часов около девушки: «Тогда-то мы и порешили между собой дело женитьбы».
Хозяйку дома Анну Васильевну Гордееву Панаевы потом всю жизнь вспоминали с величайшей признательностью: «Она знала, что до этого времени у нас не было ничего решено, что за мной не было никаких прав на распоряжения относительно больной; но прекрасное и чуткое сердце Гордеевой признало за мной это право в силу того неопределённого чувства, которое, по её догадкам, я питал к девушке. И потому она деликатнейшим образом допускала меня до распоряжений в её доме, как бы родного ей и самой больной».
Так вспоминал Панаев много лет спустя. Он бы ещё пару лет тянул с объяснением, так о его «неопределённых чувствах» и в Петербурге б узнали. Наивный.
Длилось это месяц, после чего девушку смогли перевезти к матери в деревню.
Но перевязки руки должны были продолжаться ещё долго! А кто бы сомневался!
Когда рука зажила, место ожога представляло собой бугры и ямы, которые сглаживались потом десятки лет и на момент написания воспоминаний не исчезли ещё окончательно.
Свадьбу сыграли в конце июля в походной церкви гренадёрского полка, весьма кстати прибывшего в эти края на маневры.
Жили долго и счастливо!
Отвечая на поставленный в заголовке вопрос: получается, что для того, чтобы составить счастье влюблённого, но стеснительного претендента, всего-то нужно – один смышлёный кучер, который отведёт соперника, и маленький пожар, желательно, конечно, с реальной угрозой здоровью невесты.
Рецепт русского счастья!
Ах, да, чуть не забыл. Барон Иван Иванович Черкасов после окончания строительства Николаевской железной дороги вполне счастливо женился на княжне Оболенской.
Как попросить прибавку к жалованию, или немного о бюджете мелкого чиновника в столичном Санкт-Петербурге 40-х гг. ХIХ века
Чиновник С-вов служил в департаменте министерства юстиции. А прежде был придворным певчим, но увы, однажды лишился голоса. Хорошего чиновника из него не вышло - к серьезному труду бывший певчий оказался не приспособлен, но отличался весёлым нравом и писал стишки, за что начальники и коллеги относились к нему снисходительно. Жалованья он получал 35 рублей серебром.
Однажды С-вов подал своему начальнику, директору департамента Корниолину-Пинскому докладную записку, в стихах:
Тридцать пять я получаю
Ежемесячно рублей,
И на них располагаю
Вот как жизнею моей:
Десять стоит мне квартира,
Двадцать стоят хлеб и соль,
Пять выходят для трактира
Итого в остатке ноль.
Дальше поэт перешел на жалкую прозу: «Так нельзя, ваше превосходительство, прибавить мне что-нибудь на сапоги?»
Его превосходительство просьбу уважил.
К сожалению, мы не можем сообщить полную фамилию этого предприимчивого человека: наши предки зачастую были щепетильны и имели досадную для нас привычку ретушировать фамилию человека, о котором писали, если были сомнения, что изложенное хоть чем-то может задеть его.