- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 63 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 63 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 11.07.2020
Вадим Приголовкин 11.07.2020
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 63
Исторические мозаики
Особенности уездного образования
На весь город Томск было всего одно казённое учебное заведение. Да и город-то был небольшой: в основном деревянный, с деревянными же мостовыми, с домами в один-два-три этажа, с редкими вкраплениями каменных строений. Даже городской сад с беседкой на горе, где играли в кегли, и изредка дудел в трубы духовой оркестр, был ничем иным, как просто огороженным участком кедрового леса, переходящим за этой оградой в такой же лес, только бескрайный, уходящий куда-то в тайгу.
Учились в этом Томском уездном училище дети всех сословий вместе: дворяне, купцы, мещане, солдатские дети и дети крестьян.
Классов было три – приготовительный, первый и второй, и учителей было тоже три, каждый в своём классе учил всем предметам. Ещё в училище был, конечно, директор, который во время учения находился постоянно во втором классе, сидел за особым столом, в углу, со своим секретарём.
Сословные отличия, конечно, были, как же без них. Тем более дворянские дети были детьми высших томских чиновников и, в основном, ходили в училище только для проформы, чтобы только не баловались и не повесничали дома. И если мещане, крестьяне и солдатские дети учились всерьёз, то детей чиновников учителя даже ни о чём не спрашивали. Сидели они во всех классах на первой и второй лавке, остальные держались на задних лавках.
Должности надзирателей, кои были в то время во всей Империи, в томском училище не существовало; их обязанности по наблюдению за приходящими из разных концов города учениками до прихода учителей выполняли два сторожа - весьма добродушного характера отставные солдаты, которые жили в особой каморке при училище и, честно говоря, ни о каком наблюдении за учениками и не думали. В свободное время, то есть все время после обеда, когда училище было заперто, оба занимались ловлей соловьёв и других певчих птиц, которых потом продавали охотникам и любителям. Сторожка их потому была вся увешана множеством нитяных и деревянных клеток с певчими птицами; ещё она была страшно прокурена махоркой, а спёртый воздух в ней вместе с махоркой весь был пропитан запахами различных спиртуозных веществ, распределить которые по сортам не взялся бы ни один самый знающий химик. Нечего и говорить, что ученики обожали толочься в этой строжке в дурную погоду.
В хорошую погоду, преимущественно зимой, устраивались во дворе гимназии кулачные бои, стенка на стенку, в которых дети чиновников не участвовали, оставаясь зрителями. Только сын одного из советников губернского правления Кротова, родом сибиряка и сам сибиряк, крепкий и здоровый парень, с удовольствием бился с простыми на кулаки. Во время боя кто-то из учеников становился за калиткой и давал знать товарищам, что учитель подходит, тогда бой прекращался, и раскрасневшиеся, с разбитыми носами и украшенные синяками бойцы усаживались на лавки.
Естественно, учителя всегда знали, что происходит до их прихода, знал и директор, но никто из них не вмешивался. Довольно им было того, чтобы ученики аккуратно ходили на лекции и учились сносно.
Годовой экзамен был событием более чем училищного масштаба. Он проходил публично, в присутствии властей и высших городских сановников: губернатора, вице-губернатора, председателя губернского правления, казённой палаты и прочих. Детей солдат, купцов, мещан и прочих низших сословий экзаменовали как следует, правильно, и выдавали каждому, по степени его знания, свидетельство, похвальный лист, а лучших награждали книгами.
С детьми чиновников было так. Накануне экзамена учитель того класса, в котором он находился, приглашал к себе в дом и там проходил с ним тот вопрос, который намеревался спросить, ученик вызубривал ответ и очень бойко отвечал на экзамене. Интересно, что и сами учителя, и мальчики 9-12 лет одинаково хранили тайну успешных ответов, и отцы этих самых детишек - высшие томские чиновники, радующиеся успехам отпрысков, о сговоре не догадывались, полагая, что их детей хоть немного, но чему-то учат. Впрочем, ничего удивительного в этом нет – стукачество во всех учебных заведениях империи во все времена по неписанным и, следовательно, самым крепким законам считалось самым страшным грехом, в отличие от – подумаешь! - надувательства на экзаменах.
10-летний тогда Берг, коему мы обязаны этими милыми подробностями, позже вспоминал, как однажды, собираясь в школу, забыл одеть сюртук и накинул шинель прямо на рубашку. Недостаток костюма выяснился уже в классе, когда мальчик снял шинель. Весь класс, конечно, хохотал, а учитель Павлин Алексеевич и сам директор, тоже посмеявшись, только и сказали: «Ну, оставайтесь так, что ж делать».
Это, напомним, николаевская Россия, 1831 год. Но Сибирь. Попробовали бы они так, без сюртуков, в Европейской России. Другой раз в класс влетел воробей и стал метаться и биться об окна. Маленький Берг бросился его ловить, птица не давалась, Берг носился за ней по всем партам от окна к окну. Гомерически хохотал весь класс во главе с учителем, директором и его секретарем, лекция прекратилась. Наконец учитель Павлин Алексеевич воскликнул: «Да поймайте ему этого воробья!» Несколько учеников бросились на помощь, птица была поймана и выпущена на волю. Порядок был восстановлен, лекция пошла своим чередом.
Справедливости ради надо заметить, что при всём при этом, к чести учеников дворянского происхождения, держали они себя по отношению ко всем другим сословиям очень правильно, по-дружески и очень просто, и все вместе, вся эта куча ребят всех сословий от 8-летнего возраста представляла одно целое – весёлый и живой кружок, где никаких крупных беспорядков и бесчинств не происходило решительно никогда. Берг потом не мог вспомнить ни одной ссоры, буквально ни одной, за все время пребывания его в училище.
Свой выпускной экзамен – выпуск в свет - Берг сдавал так: «Павлин Алексеевич сказал мне, чтобы я побывал у него, и когда я пришёл, объявил мне, что «необходимо приготовить несколько ответов; что из географии он спросит у меня главные города в Европе и реки, чтобы я это хорошенько выучил. Из русского языка вопросов особо не будет, но я должен выучить «басню «Метафизик» Хемницера и сказать её наизусть. Кроме того, представить какой-нибудь рисунок горным карандашом. Причём дал мне голову какого-то римлянина и просил её нарисовать на большом веленевом листе. Я нарисовал дня в три, в четыре; выучил наизусть басню Хемницера «Метафизик», главные города и реки в Европе и опять отправился к Павлину Алексеевичу. Он спросил у меня весь этот урок. В «Метафизик» поправил чтение некоторых мест; голову римлянина, нарисованную мною весьма немудро, оставил у себя и превратил в нечто такое, чего я и никто из учеников никогда ни за что бы не сделали. Таких подготовок было сделано несколько. Всем детям чиновников были заданы уроки. Только Павлин Алексеевич не рисовал им никаких голов».
Последнее объяснить просто. Отец Берга, председатель губернского правления Томска, в это время был за самого губернатора, по случаю отъезда последнего. Нечего и говорить, что экзамен прошёл на ура. И похвальный лист Берг получил из рук своего отца, после чего важно раскланялся и сел на место.
Меняются времена, власти и идеологии. Но что-то в России остаётся неизменным, несмотря на столетия. Ваш покорный слуга, набивая эти строки, вспоминает времена своего счастливого советского детства. Не на экзаменах, но по случаю более важного события - присутствия на уроке некой важной комиссии из вышестоящих органов, моя любимая учительница истории милейшая Л. П., немного смущаясь, и оттого несколько возбуждённо раздавала классу заранее намеченные вопросы: «Я задам такой-то вопрос и спрошу Иванова, но вы обязательно поднимайте руки все, а на этот вопрос спрошу Петрова, но тоже тяните руки все, нужна массовость». Директриса и завучи все были в курсе, от этого зависело и их благополучие. Директриса даже зашла в класс во время распределения вопросов; сама не раздавала, но зафиксировала, так сказать, что в курсе. В общем, изменилось одно: привилегированных среди нас не было; оно и верно - революция их уничтожила, привилегированными стали все. Свобода, равенство….
Насильный брак
В декабрьском 1846 года номере «Северной пчелы» были напечатаны несколько стихотворений графини Евдокии Петровны Ростопчиной, в том числе баллада под несколько несуразным названием «Насильный брак». Баллада вызвала сенсацию, как сказали бы сегодня! Суматоха и толки во всем городе Санкт-Петербурге!
Краткое содержание: рыцарь барон сетует на жену, что она его не любит и изменяет ему, а она ему возражает, что и не может любить его, так как он насильно овладел ею.
Естественно, что публика восприняла так, что графиня говорила о своих собственных семейных проблемах – отношения её с мужем были неприязненные, и это всем было известно. Удивлялись, прежде всего, смелости, с которой она вынесла на суд публики свои семейные дела, и тому, что избрала для этого «Северную пчелу».
Более того, именно так, о личном, восприняла стихи всемогущая цензура! Цензоры тоже подивились смелости графини и допустили балладу к печати!
А ларчик оказался с двойным дном, и не с личным, а с политическим.
Выяснилось, внезапно для всех, что барон – это Россия, а насильно взятая жена – Польша!
Каково, а! Весь охочий до сенсаций Петербург смаковал бытовую сплетню – кто жалел графиню, кто осуждал, кто мужу пенял… А тут оказалась политика!
Вдвойне ситуацию делало пикантной то, что «Северная пчела» была в то время чуть ли не единственной частной газетой, открыто стоящей на проправительственных позициях, высмеивавшей всякие парламенты Англии и прочих демократий. И тут такой афронт!
Стихи к тому же были недурны, и весь Петербург твердил их наизусть.
Вот пара строк. Барон:
Её призрел я сиротою,
И разорённой взял её,
И дал с державною рукою
Её покровительство моё;
Одел её парчой и златом,
Но недовольна и грустна
Неблагодарная жена.
Я знаю – жалобой, наветом,
Она везде меня клеймит,
Я знаю – перед целым светом
Она клянёт мой кров и щит,
И косо смотрит исподлобья,
И повторяя клятвы ложь,
Готовит козни… точит нож…
А как современно звучит, согласись читатель. Будто не 170 лет назад написано!
Жена в ответ:
Я-ль избрала
Себе жестокого супруга?
Сама ли клятву я дала?...
Жила я вольно и счастливо,
Свою любила волю я…
Но победил, пленил меня
Соседей злых набег хищливый…
Я предана, я продана…
Я узница, а не жена.
Ну и так далее.
Тут-то все удивились: как сразу-то не поняли, что это про политику – ясней ведь не скажешь!
Булгарина вызвали к графу Орлову. Все ждали грозы.
Петербург, конечно, радовался – столица всегда рада, если нечто занимает её хотя бы на день. А о стихах Ростопчиной токовали еще неделями во всех гостиных.
Государь, как достоверно стало известно, был очень недоволен и велел было запретить Булгарину издавать «Пчелу». Но защитил граф Орлов, объяснив, что Булгарин не понял смысл стихов, решив, как и все, что это о несчастной жене. Государь на это якобы заметил:
- Если он (Булгарин) не виноват как поляк, то виноват как дурак.
По крайней мере, так говорили в гостиных, с такой уверенностью, будто каждый из славных жителей Петербурга лично присутствовал при разговоре Государя с министром.
Впрочем, на этом дело и кончилось.
Дело против графини Ростопчиной было прекращено личным распоряжением императора.
Только Ростопчиной отныне запрещено было приезжать в Петербург.
Я верю: под одной звездою
Мы были с вами рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны…
Это Лермонтов. Уезжая на Кавказ, в журнал Ростопчиной.
Графиня Евдокия Петровна Ростопчина, замужем за сыном того самого московского губернатора 1812 года, урождённая Сушкова, получила прекрасное образование: знала языки немецкий, французский, английский, итальянский. Писала стихи с 12 лет, а ещё пьесы, прозу. Ей отдавали должное Пушкин, Жуковский, Гоголь, посвящали стихи Тютчев и Огарёв, её знали Дюма и Герцен. В знаменитый политический салон Соллогуба ей, единственной из женщин, был разрешён доступ. Была столь же талантлива, сколь умна и красива. И несчастлива. Что в личной жизни – брак с богатым светским шалуном и кутилой, человеком со странностями был не по любви и неудачен во всех смыслах; что на литературном поприще – познав славу и успех – в конце жизни от неё отвернулись, забыли все: и патриоты, и либералы. А во времена успеха о ней много сплетничали и злословили в свете, чему она давала повод.
Я женщина во всём значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне;
Я только женщина, – гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. отдайте балы мне!
Это она о себе.
Умерла 46-ти лет, в Москве, тяжело…
Что хочется сказать по данной истории?
Что там сегодня в Европе, с её борьбой за равноправие женщин? Вот вам русская женщина – эмансипированная, совершенно свободная, прекрасно образованная, безумно талантливая. И это два века тому…
Не поспевает Европа за нами, не поспевает отсталая.
И ещё.
Господа и товарищи, не рассказывайте нам сказки и всякие научные теории о социальных и экономических причинах революции 1917 года, о страданиях народа, о глупостях императоров, о роли партий большевиков, меньшевиков и всяких гениев, вроде Ленина и прочих. Страна была обречена. Если графини пишут такие баллады, то революция - лишь дело времени. Пусть даже между 1846-м и 1917-м 71 год. За поколением стихослагателей обязательно придёт поколение бомбистов: не столь поэтично талантливые, но столь же страстные дамочки извлекут из ридикюлей браунинги и начнут вдохновенно палить в губернаторов.
И это значит - России конец!
По хорошему б мужу каждой, да где взять на всех …
Как императору выразить свой гнев
Рассказывали люди, близко стоявшие к государю Александру II Николаевичу, - при этом люди маленькие, например, камердинеры, - то есть знавшие государя, прежде всего, как человека.
Государь всем вообще говорил «ты». А «вы» только когда гневался. И этим «вы» и ограничивалось вообще проявление его гнева, недовольства. Только потому министр или генерал, какой из опытных, мог догадаться, что государь им недоволен. Причём, это только в серьёзных случаях. В неважных, обыденных, если он видел ошибку или глупость, то говорил обычно: «Как это умно».
В редких случаях самым резким словом из его уст было «болван». Это если глупость выходила из всяких пределов.
Умер один старый генерал, которого государь любил и в квартире которого бывал. Узнав о часе панихиды, государь, не предупредив никого, сел в сани и поехал. Это были те времена, когда русские цари и гуляли в одиночку, и ездили так по всей стране с одним лишь кучером на облучке. Было это зимой, часов 8 вечера. Темно, дом большой, несколько подъездов, швейцар куда-то ушёл. Не найдя квартиры, государь сошёл вниз, и как раз навстречу дежурный городовой. Государь спросил:
- Где квартира генерала М.?
Городовой взял под козырёк, ответил с достоинством:
- Не могу знать, ваше высокоблагородие.
Он ещё и императора не узнал.
- Болван! - в сердцах высказал государь.
Приказчик из мелочной лавки этого дома, увидя эту сцену, подбежал: «Здесь, ваше императорское величество», проводил, позвонил в дверь умершего.
Накричать на нижестоящего, обругать – удел выскочек, парвеню. Перед подчинёнными грубостью утверждаются только вчерашние холопы. Настоящее воспитание этого не приемлет. Александр Дюма в своём знаменитом путешествии по России с удивлением отмечал, что «русских дворян с детства воспитывают так, что чем ниже перед ними по положению человек, тем вежливее они себя с ним ведут». И сравнивал со своей Францией, и сравнение это было не в пользу Франции, которая в то время была страной послереволюционной, со всеми вытекающими.
Рассказывал А. Михайлову, много лет прослужившему при дворе, один из камердинеров Александра Николаевича. Рассказ простой, по сути, о маловажном, но отражающий манеру общения государя с простыми служащими ему людьми. Как-то ложась поздно, после бала в Зимнем дворце, государь приказал камердинеру разбудить его на полчаса раньше обычного. Камердинер вовремя вошёл, государь спросил:
- Что тебе нужно?
- Вы приказали разбудить.
- А, да! Дай ещё четверть часа уснуть, спать хочется.
- Много ли уж тут времени - четверть часа, - говорит камердинер, - только разоспитесь, а вставать надобно, лучше вставайте сейчас, я вот и сапоги уж принёс.
- Да, это правда, - послушался повелитель почти пятой части суши, - вставать надобно, у меня дело есть.
Этот старый камердинер, вспоминая этот случай, ещё прибавил: «А бывало-то, идучи к императору Николаю Павловичу, хотя бы с сапогами, так три раза прочтёшь «Отче наш», прежде чем отворишь дверь, потому Господь ведает в каком сердце найдёшь бывало покойного».
Александр Николаевич вообще был добродушен. Сам Михайлов вспоминал такой случай. Однажды он встречал императорский поезд на станции. Поезд плавно подошёл; обер-кондуктор подбежал к двери вагона, дернул ручку, дверь не открывается, прошли две-три минуты ожидания. Оказалось, что государь в дороге играл в карты и как раз в эти минуты сам делал расчёт. Дверь открылась, встречающие увидели стол с зелёным сукном и около стола обер-егермейстера барона Ливена с мелом в руке, проверяющего счёт. Государь, проходя мимо стола к выходной двери, обернулся к барону:
- Что ты там ещё считаешь?
- Да что, государь, кажется меня обсчитали.
Государь только улыбнулся добродушно и со словами «не может быть» вышел на платформу. Подобные случаи, как известно, были и со светлейшим князем Суворовым, частым партнёром в карты, и тому тоже сходило с рук.
Способ познать Россию или хождение в народ
Что такое «хождение в народ» знают все. Ещё в школе рассказывают, как лучшие люди, революционно настроенные, ходили, агитировали, будили.
А вот почти неизвестное у нас явление. Не столь революционное. Всё это хождение имело свою предысторию, не столь революционную.
Ещё в 50-е годы ХIХ века, задолго до народовольцев, пойти путешествовать с котомкой по Руси было… просто модно среди образованной публики. К примеру, будущему известному писателю Василию Алексеевичу Слепцову, а тогда просто студенту Московского университета, его профессора предложили путешествовать с котомкой от «Этнографического отделения И. Г. Об.». Путешествовать не просто так, а выполняя научно-статистическую работу. И пошёл он со товарищи во Владимир на Клязьме, составляя описание тамошних фабрик и строившейся в тех местах железной дороги. И для здоровья полезно, и для науки, а для университета экономия.
