- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 66 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 66 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 30.10.2020
Вадим Приголовкин 30.10.2020
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 66
Исторические мозаики
Саша Никитенко, академик из крепостных (окончание)
Отец его, к моменту возращения сына, окончательно в силу характера рассорился со всеми работодателями и лишился почти всех средств заработка. Семья жила крайне бедно, и заработок сына оказался крайне кстати. Преподавателем он оказался хорошим, через два года у него сформировалась целая школа детей обоего пола, собиравшаяся в доме бургомистра, купца Пупыкина. Никитенко только минуло 16 лет, но, как вспоминал он сам, с ним искали знакомства, к нему крайне по-доброму относились влиятельные лица города, и перечисляет: купец Василий Иванович Должиков, предводитель дворянства Василий Тихонович Лисаневич, дворянин Владимир Иванович Астафьев, купец Дмитрий Фёдорович Панов, смотритель училища Фёдор Фёдорович Ферронский, протоиерей Сцепинский, соборный священник Михаил Подзорский. «Они первыми протянули мне руку помощи и помогли подняться на те ступени общественной лестницы».
Строго говоря, Никитенко не имел никакого права учить, а тем более заводить школу. Но много лет затея сходила с рук только благодаря присущей русскому обществу вообще, и Острогожским обывателям в частности, готовности при всяком случае обходить закон. А закончилось так. Никитенко посоветовали просто съездить в Воронеж и лично объясниться с недавно назначенным директором училищ Петром Григорьевичем Бутаковым. Местный предводитель дворянства Лисаневич, который знал Бутакова по Петербургу и находился с ним в приятельских отношениях, дал молодому человеку рекомендательное письмо, в котором не скупился на похвалы. Бутаков принял Никитенко, письмо прочитал и вынес вердикт: «Формального письменного разрешения преподавать я не могу вам выдать. Но, пожалуйста, успокойтесь и продолжайте по-прежнему учить».
Через пару месяцев Бутаков приехал с инспекцией в Острогожск. «Его встретили единодушным ходатайством обо мне. Мало того, ему предоставили оформленную бумагу с засвидетельствованием общего уважения горожан к моему характеру и поведению. «Такой-то, - стояло в бумаге, - оказал себя во всех отношениях человеком честным, благородным, достойным всякого внимания и похвалы, и соблюдением священнейших обязанностей христианина и гражданина заслужил всеобщую доверенность. Дан 1821 года, декабря 11-го. Следовали подписи».
Бутаков дал указание и впредь не препятствовать занятиям в школе.
Надо ли говорить, что автор, воспоминания которого усеяны сетованиями на всякие несправедливости нарушения закона в России, в данном случае нарушение закона всячески оправдывает!
С Бутаковым он, спустя много лет, встретится в стенах академии наук, где они оба будут членами и будут заседать рядом.
Кажется, Бутаков тоже москаль?
В 1822 году Никитенко горожане избрали секретарём только открытого местного отделения Библейского общества. Отделения этого общества широко распространялись в то время в России с целью поднятия нравственного уровня народа. На открытии местного отделения Никитенко выступил с неплохой речью; собрание даже постановило отпечатать эту речь и предоставить главному президенту библейских обществ в России, министру духовных дел и народного просвещения князю А. Н. Голицыну.
Через месяц в Острогожск пришло письмо. Князь писал, что «с большим удовольствием прочёл доставленную ему речь, которая свидетельствует не только об учёности и таланте автора, но и о благородном образе его мыслей». Князь просил доставить ему сведения: «кто автор речи, какого он звания, возраста и имеет ли семейство».
Получив сведения, Голицын собственноручно обратился к Шереметеву Дмитрию, сыну, лестно отозвался о крепостном и просил дать развиться способностям крепостного, дабы они могли быть употреблены в общую пользу.
Вскоре Никитенко вызвали в Петербург.
Как получить вольную
Голицын добился от молодого Шереметева вольной для Никитенко. Как это произошло, заслуживает отдельного рассказа, но, боюсь, мы уже злоупотребляем терпением читателей. Скажем только, что за молодого человека хлопотали множество людей, москалей – ничего от него не жаждавших, только впервые его увидевших, - хлопотали просто по доброте душевной. Среди них был даже Кондратий Рылеев, декабрист, будущий висельник. Шёл 1824 год.
Хлопотали по просьбе Рылеева какие-то учёные мужи и даже кавалергардские офицеры, товарищи Дмитрия Шереметева по полку; эти даже сделали графу на счёт крепостного Никитенко письменное представление. Просили дамы, традиционно игравшие огромную роль в гостиных столицы, а значит во всей общественной жизни страны. Графиня Чернышева как-то на приёме в своём доме, подавая графу руку, заявила во всеуслышание: «Мне известно, граф, что вы недавно сделали доброе дело, пред которым бледнеют все другие добрые дела ваши. У вас оказался человек с выдающимися дарованиями, который много обещает впереди, и вы дали ему свободу. Считаю величайшим для себя удовольствием благодарить вас за это: подарить полезного члена обществу – значит многих осчастливить». Чернышева прекрасно знала, что вольная ещё не подписана, но хитрила, понукая графа освободить молодого человека.
Шереметев подписал вольную. В канцелярии графа выдали 100 рублей. Хватило на год столичной жизни.
Добрых слов о графе, даже просто нейтральных, в своих мемуарах Никитенко не оставил.
Спустя 9 лет, в апреле 1833 года, попечитель университета Константин Матвеевич Бороздин, все эти годы опекавший талантливого малоросса, впал в немилость императора Николая Павловича и был вынужден подать в отставку. Прощаясь, сказал Никитенко:
- Ты знаешь, что я всегда видел в тебе и, действительно, имел не чиновника, не подчинённого, но сына. Мне жаль с тобой расставаться. Но вот что я могу для тебя сделать… когда и твоей ладье в этом политическом море придется спасаться от камней и мелей – спеши ко мне. Я назначил тебе из моего имения двадцать душ и около 200 десятин земли. Там, по крайней мере, ты найдёшь приют.
Никитенко ничего не смог сказать: как пишет, помешали слёзы. Они горячо обнялись.
На протяжении всех своих мемуаров и дневника он не жалеет слов, обличая крепостные порядки. И это понятно. Но когда выпала возможность самому заиметь десяток-другой душ, слов для отказа у него не нашлось. Слёзы помешали.
В университет его зачислили без экзамена. Сказалось заступничество Голицына и других лиц, среди которых молодой малоросс стал на какой-то момент модным, и эти люди теперь в определенной мере оказались заинтересованы его судьбой. Надо признать, что, не имея систематического образования, при всей своей одарённости, он вряд ли бы сдал вступительный экзамен. Это понимали уже тогда, с этим соглашались все исследователи жизни Никитенко спустя полвека.
Его без проверочного испытания допустили к слушанию первого курса, обязав сдать вступительные экзамены при переходе на второй курс.
Знакомство или почти дружба с Рылеевым и другим декабристом, Оболенским, у которого Никитенко даже проживал на квартире с лета 1825 года, занимаясь воспитанием его младшего брата, чуть не погубили его в декабре. Никитенко даже уничтожил свой дневник за весь 1825 год. А дневник свой он вёл всю жизнь, с 13-14-летнего возраста по самый день кончины в июле 1877 г.
На третий год обучения в университете ему положили 500 рублей годового жалования, по причине: «Студент философско-юридического факультета, Александр Никитенко, по бедности своей находится в затруднительном положении…», - так было написано в прошении на имя министра народного просвещения попечителем университета.
Когда он болел, то доктору платили из сумм университета.
Много преподавал, читал лекции в университете, в Смольном.
Много лет был цензором, по назначению Уварова, министра народного просвещения с 1833 года. Достиг на этом поприще высоких постов: директор делопроизводства комитета по делам книгопечатания, позже - член главного управления цензуры и член совета министров по делам книгопечатания. Был даже в составе комитета, рассматривающего поступающих в театр драматических пьес! Много лет состоял при министерстве народного просвещения для исполнения особых поручений. При министре народного просвещения Норове в 50-х годах был на положении ближайшего сотрудника.
Через его цензуру прошли все наши классики: Пушкин, Жуковский, Гоголь, Лермонтов, Некрасов, Бенедиктов, Гончаров, Тургенев.
Получил звание экстраординарного профессора русской словесности.
Академик.
Книги писал. Журналист.
Вращался в высших кругах. Его и в царской семье знали.
Пытался соперничать с Пушкиным за сердце Анны Петровны Керн. Ну, как пытался. Больше в мечтах, но всё же.
Ай да Пушкин, ай да сукин сын
Надо отдать должное красавице-генеральше Аннушке Керн. Вчерашнего крепостного она принимала как равного, звала в гости, обменивалась с ним письмами, звала на прогулку. Ну, подумаешь, опробовала на нём свои чары – пара произнесённых со значением фраз, особенный взгляд, и готово: несчастный у её ног. Порой в буквальном смысле: послушно сидит, держа в расставленных руках моток шелка – генеральша работает. Ну, так она женщина, пусть и первая красавица Петербурга, ей все равно надо чувствовать свою силу: «Я вернулся в свою комнату отуманенный и как бы в состоянии лёгкого опьянения». Но никакого снобизма. Впрочем, снобизм – это не про нас, не про Петербург. Скорее сноб Никитенко: этот бывший крестьянский мальчик часто делит людей на передовых и отсталых.
Впрочем, вернёмся к делам сердечным. Одно только появление в городе Пушкина ставит точку в этом невинном флирте. «На меня смотрят очень холодно… Анна Петровна находилась в упоении радости от приезда поэта А. С. Пушкина, с которым она давно в дружеской связи. Накануне она целый день провела с ним у его отца и не находит слов для выражения своего восхищения… Даю себе слово больше не думать о красавице». Слово он, конечно, не сдержал.
И Пушкину Анну Керн естественно не простил. И отомстил. Нет, никаких дуэлей! Дуэли – это удел вырождающихся аристократов; гордые сыны южнорусских степей мстят по-другому. Например, на страницах дневника (мы, любители истории, конечно не против; нам больше свидетельств, хороших и разных). Выстрел в вечность называется.
Как известно, император Николай I сам рецензировал произведения Пушкина. Но году в 1834, пишет Никитенко, министр Уваров лично приказал ему поступать в отношении поэта на общем основании. Правда, отчего-то возложив эти обязанности на Никитенко, министр решил лично отрецензировать поэму «Анджело» и потребовал исключить из неё несколько строк. По крайней мере, так утверждает Никитенко. Наверное, Уваров решил личным примером вдохновить подчинённого на трудовые свершения?
Как бы то ни было, Никитенко с начальством не спорил. Даже записал в дневник: «Поэма эта или отрывок начата, по-видимому, в минуты одушевления, но окончена слабее».
Получив свою поэму с урезанными стихами, Пушкин взбесился (выражение Никитенко). Смирдин (Смирдин Александр Филиппович, выдающийся книгоиздатель, известный щедрыми гонорарами литераторам, с чего в итоге и разорился. Но именно ему мы обязаны всей великой плеяде наших писателей тех времен) платил ему за каждый стих по червонцу, следовательно, пишет Никитенко, Пушкин терял несколько десятков рублей. «Он потребовал, чтобы на место исключённых стихов были поставлены точки, с тем, однако ж, чтобы Смирдин всё-таки заплатил деньги и за точки!»
22 сентября 1827 года мстительный вольноотпущенник записывает: «Поэт Пушкин уехал отсюда в деревню. Он проигрался в карты. Говорят, что в течение двух месяцев ухлопал 17000 рублей. Поведение его не соответствует человеку, говорящему языком богов и стремящемуся воплощать в живые образы высшую идеальную красоту. Прискорбно такое нравственное противоречие в соединении с высоким даром, полученным от природы… Ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией. И рядом с этим, говорят, он плохой сын, сомнительный друг».
А вот как он писал Пушкину лично. Интересно сравнить стиль его послания к Александру Сергеевичу с тем, что и как пишет в дневник, для себя. Вот, например, ответ Никитенко поэту в ответ на просьбу того рассмотреть «Повести Белкина», готовящиеся ко второму изданию: «С душевным удовольствием готов исполнить ваше желание теперь и всегда. Да благословит вас гений ваш новыми вдохновениями, а мы готовы».
Если он так отвечал всем писателям, то неудивительно, что многие считали его цензором добрым и просвещённым.
Вместо послесловия
Заметки об Александре Васильевиче Никитенко вопреки обыкновению получились непомерно длинны, посему добавим несколько слов (кто давно читает эти заметки, возможно помнит, что мы обещались не утруждать читателя авторскими измышлениями). Современники, близко знавшие Никитенко, особенно в конце его долгой жизни, и помнившие весь его путь от крестьянского сына, «родившегося под ярмом крепостного ига», до уважаемого профессора и академика столичного Санкт-Петербургского университета и большого чиновника, называли его «честным гражданином дорогого отечества», «сыном земли русской». Да он и сам считал себя русским. И при этом малороссом, что для того времени было вполне естественным.
Современники пишут, что самые известные литераторы нашли в Никитенко цензора просвещенного, доброго. Который многим из них потом становился настоящим другом на долгие годы.
Наверное, это так.
И всё же, читая записки Александра Васильевича и продолжившие их дневники, никак не мог отделаться от мысли, что стою у истоков свидомизма. Уверенность автора, что малороссы лучше москалей… Во всём: грамотнее, добрее, честнее. Над этой уверенностью можно посмеяться. Мы и смеёмся. Как над детьми, временами раздражённо, но терпеливо, без долгой внутренней злобы.
Кажется, против воли автора дневника, из-под им же написанных строк, из-за лика полувекового столичного жителя, уважаемого профессора и академика, временами выглядывает деревенский парубок: в меру хитроватый, жадноватый, завистливый, не умеющий прощать, видящий только свою правду. И все возвышенные слова, которые и поныне так любит произносить наша передовая интеллигенция, для него зачастую только средство оправдать свои поступки, не более.
Наверное, я пристрастен…
Но так и не смог отделаться от ощущения, что спустя пару сотен лет именно подросшие Никитенки вышли на майдан и окончательно отреклись от своего русского имени. А слово «малоросс» стало для них ругательным.
Они о нас
Любим мы читать, что о нас думают иностранцы.
Полковник Фридрих фон Гагерн был назначен нидерландским королем состоять при принце Александре, сыне королевы и великой княжны Анны Павловны, дочери Павла I, во время путешествия принца в Россию. Путешествие состоялось в 1839 году.
Вот несколько интересных замечаний этого иностранца о России и русских. Возможно, одни из самых интересных в этом роде.
«Русские во многих отношениях обладают прямодушием, являющимся от сознания превосходства своих сил и надменности».
Повели гостя осмотреть Сиротский институт (Александровский для малолетних кадетский корпус, находящийся под покровительством императрицы: она пожелала лично показать его иностранному принцу). «В институте около 120 воспитанников, мальчики от 3-х до 10-ти лет, четырёх вероисповеданий – православного, католического, лютеранского и магометанского. Дети смотрят довольными и счастливыми, но должны слишком много учиться, на что мне жаловался один из инспекторов. Воспитание детей предоставлено дамам, а обучение мужчинам. Много гимнастических упражнений. Там все дети дворян; они обмундированы и уже в этом возрасте воспитываются по-военному и приучаются к командованию. Дети учатся четырём языкам. Дети были очень ласковы с императрицей, которая обращалась с ними совершенно как мать».
Д. говорил о просвещении, о правосудии и положении русских крестьян, и говорил при этом совершенно так, как стал бы говорить об этом русский. «В России нет ни правосудия, ни законов, ни какой-либо защиты для крепостных; все основано на предании и обычае, но помещики имеют свою выгоду быть справедливыми; по крайней мере, в тяжбах крестьян между собою дела решаются скоро и патриархально ex aequo et bono («по справедливости, и по добру», лат.).
Жалоба на финансовую систему, на тягости, которые должны нести помещики, и на упадок имений. Помещики должны содержать семейства крепостных, когда последние не могут делать этого сами. В том, что главной причиной разорения служит расточительность, не хотят сознаться.
Императрица имеет несколько сот demoiselles d´honneur; это отличие для барышень знатных фамилий; но через это они вовсе не обязаны находиться при дворе, и лишь изредка, при случае, исполняют свои обязанности. Настоящие demoiselles d´honneur, живущие при дворе, большею частью сироты или дочери заслуженных, но не имеющих средств родителей, которым хотят оказать благодеяние. Они получают около 2500 руб. в год на свой туалет и отдельные подарки от императрицы. Когда они выходят замуж, то им дают от 12 до 15000 рублей – pour tout potage («на всё про всё», фр.), раз и навсегда.
В каждой комнате Царскосельского дворца находится, по старинному русскому обычаю, икона.
Австрийский врач, находящийся в свите эрцгерцога, заметил, что русские госпитали очень хороши и устроены по лучшим немецким образцам; только в госпитале, по его словам, обращаются с русским солдатом, как с человеком. Этот взгляд не разделяется всеми; из хороших источников я слышал совсем противоположные отзывы об устройстве госпиталей.
Во время ужина моим соседом был молодой русский, который, как мне кажется, служил в департаменте иностранных дел; он был очень остроумен и разговорчив; говорил со мною о русском языке, от которого, кажется, он в восторге и который равно способен подражать изящности и лёгкости французского и передавать в то же время отвлечённые идеи немецкой философии».
Неизгладимое впечатление на иностранца производили дворцы Петербурга: «Русский Версаль!» - называет он Царское Село. И делится впечатлениями: «Старый дворец, богатый свежими воспоминаниями об императоре Александре (нынешний государь, т. е. император Николай в нём никогда не живёт). В нём мы видели комнату Александра, в том же виде, как он жил в ней, его платье, шляпу, сапоги с заплатками, его кровать, состоящую из одного только соломенника, его туалет со множеством ножниц, рабочую комнату со всеми иконами и souvenirs de dames («дамские сувениры», фр.), которые когда-нибудь ему нравились, его ручную библиотеку – смесь благочестивого, легкомысленного, политического и мистического, так как там находятся молитвенники, сборники церковных песен, nouvelles ecrites par une de ses maitresses, histoire des Jacobins, des illumines. Des societies en Allemagne ets (новости от его любовниц, история якобинцев, просветителей. Общества в Германии и т. д., фр.). Хотя всё там осталось так же, как было при нём, память о нём совсем изгладилась. О многих из женских портретов, стоявших на его столе, я совсем почти забыл упомянуть. В его комнате находятся также несколько ваз, на которых изображены главные воспоминания из его жизни, например, въезд в Париж. Неизвестно, по скромности или же из христианского смирения, он велел поставить эти вазы таким образом, что изображения обращены к стене.
Русские обычаи представляют всё ещё смесь грубости, роскоши и варварства. В домах, где господствует расточительность, не достаёт часто самого необходимого.
Русские женщины средних и низших классов так безобразны, что некоторые публичные дома должны пополняться иностранками».
Но чуть позже, описывая поездку из Петербурга в Москву, сообщает: «… красивейшие крестьянские молодые девушки приносят… кренделя и баранки. И нам, при перезакладе лошадей, предлагалось это печенье ласковыми, весёлыми и довольно красивыми девушками».
Может, просто русские девушки в позапрошлом веке особо не стремились в публичные дома, оттого и завозили иностранок?
«Русские сначала очень предупредительны к иностранцам и стараются сблизиться с ними из предупредительности или тщеславия. Редко дружественные отношения завязываются надолго. Коль скоро иностранец потерял для них прелесть новизны, он наскучивает им, и к нему относятся с пренебрежением.
Русские, обладающие вообще большой ловкостью и способностью к усвоению известного лоска, не очень затрудняются объявить дураком иностранца, не особенно подвижного и говорящего испорченным языком.
Роскошь и расточительность так велики, что большинство разоряется.
Число слуг в русском доме громадно; они плохо оплачиваются, но зато и мало работают; каждый имеет свой крайне ограниченный круг занятий и не делает ничего другого; один носит воду, другой топит, третий убирает комнаты, тот ездит на запятках; одна служит прачкой, другая - судомойкой, третья вычищает судна. Небольшое, но приличное хозяйство требует человек 25 прислуги, немного большее – от 40 до 59. Старшие слуги, в свою очередь, имеют своих помощников.
В Петергофе у нас было человек 6 или 8 прислуги, которым другого ничего и не оставалось делать, как прислуживать Puro, мне и нашим так называемым камердинерам; в этом числе я не считаю конюхов и кучеров».