• Главная
• Разделы журнала
• Исторические факты
• УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 87 Исторические мозаики

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 87 Исторические мозаики

Вадим Приголовкин 31.07.2022

Вадим Приголовкин 31.07.2022

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 87

Исторические мозаики

Князь Оболенский нарушает закон

Весной 1902 года в Харьковской и Полтавской губерниях вспыхнули аграрные беспорядки, охватившие огромный район. Это был первый случай больших крестьянских волнений, сильно озаботивших правительство: организованный характер вспыхнувших разом на большом пространстве выступлений просматривался вполне; крестьяне грабили помещичьи имения и захватывали землю.

Только что, 2 апреля в Петербурге террористом был убит министр внутренних дел Дмитрий Сергеевич Сипягин. Времена были трудные: сменивший Сипягина Вячеслав Константинович Плеве, принимая пост, более чем понимал, что он теперь мишень, что обречён^[1], но тем не менее не колебался.

С высочайшего разрешения Плеве выехал в Харьков для ознакомления с положением дел.

Но ещё до его приезда и быстро беспорядки в Харьковской губернии были прекращены харьковским губернатором князем И. М. Оболенским. Энергичный и деловой, он выезжал с казаками даже в соседнюю Полтавскую губернию, где губернатор растерялся и не принимал необходимых мер.

Нарушая все действующие законы и циркуляры, Оболенский при наведении порядка в самых широких размерах применял телесные наказания. В числе подвергнутых наказанию оказался даже один священнослужитель и несколько лиц, не принадлежащих к крестьянскому сословию. Такая деятельность Оболенского встретила на месте и, конечно, в обществе и в печати самую разнообразную оценку и вызвала бурное обсуждение.

Многие негодовали, а юристы указывали на недопустимость того, что на юридическом языке называется превышение власти.

Другие князя поддерживали, хвалили, говорили, что как бы то ни было, а деятельность его увенчалась успехом, волнения прекращены.

Остряки в ресторанах пили здоровье князя Оболенского особым шампанским, называвшимся Оболенский-сек^[2].

И всех интересовало, как расценит деятельность князя новый министр внутренних дел. Отношение это скоро выяснилось. Приехавший на место Плеве всецело стал на сторону Оболенского. По его докладу харьковскому губернатору была пожалована, вне очереди^[3], Владимирская звезда.

Полтавский губернатор А. К. Бельгард был уволен.

Расследование показало, что сразу возникшие у властей подозрения в организованном характере волнений были совершенно правильны. На процессе в Харьковской судебной палате арестованные крестьяне из числа грабителей показывали подлинные прокламации, где «грабить панов» разрешено было… государем! Развозили эти прокламации какие-то лица на тройках в мундирах с золотым шитьем. Крестьяне оправдывались, что грабили усадьбы они с царского соизволения, а «казённого не брали».

Примечательно, что защита на процессе в подтверждение этих показаний приводила факты, что почти всюду, при повальном грабеже, винных лавок не трогали и бережно их обходили, дескать, «они царские»!

По показаниям свидетелей, наивность грабителей была изумительна! Бабы приходили в имения с торбами узнать, скоро ли начнут разносить амбары. Мать одного подсудимого, показывали свидетели, будила и отливала пьяного сына с упрёками: «Все порядочные поехали на подводах хлеб в экономии разбирать, а ты спишь…»

И подобных историй было море.

Напомним - место действия Полтава и Харьков. Глядя на сегодняшнее, поражаешься: века идут, а глубинный характер народа не меняется. В 1906 году на харьковском процессе спорили, наивность эта действительная или деланная! Сегодня также поражаешься, слушая попавших в плен братьев малороссов и украинцев, искренне каются или хитрят?

Плеве нашёл действиям Оболенского юридическое обоснование. В итоговом за год всеподданнейшем отчёте министра внутренних дел действия князя были подведены под статью закона^[4], гласившую, что не почитается превышением власти, когда должностное лицо в каких-либо исключительных обстоятельствах возьмёт на свою ответственность принятие чрезвычайной, более или менее решительной меры и потом докажет, что мера эта в виду государственной пользы была необходима.

Само собой разумеется, что против Оболенского и поддержавшего его министерства внутренних дел в обществе и в печати, и не только в его либеральном и революционном, начался настоящий поход. Увенчался этот поход покушением на Оболенского. Рабочий Качура стрелял в него, но промахнулся.

Князь Оболенский в октябре 1902 года, будучи в Ялте, горячо хлопотал перед государем и Плеве об отмене вынесенного Качуре смертного приговора и очень радовался, добившись замены оного каторжными работами.

Русские судьбы: о долге, о любви, о политике

Самоубийство всегда трагедия. Писать об этом тяжело и, честно говоря, не люблю, но тем не менее в приведенных примерах отражается нечто о людях прошедшего времени, что нам хорошо бы знать, помнить и понимать.

Как пишет полковник Рерберг в своих воспоминаниях, за время его командования 3-м гренадерским Перновским полком в полку произошло три случая самоубийства нижних чинов. Каждый по-своему примечателен.

Весной 1911 года, готовясь к предстоящему выходу в летние лагеря, из полка в лагерь была отправлена команда мастеровых – плотников, столяров, маляров и пр., готовить лагерь к приему личного состава.

Старшим в команде от 5 роты был прекраснейший, по выражение Рерберга, ефрейтор Петр Лосяков.

Фельдфебель Шепилов, приехав смотреть работу, как и положено настоящему фельдфебелю, нашел неисправности, недочёты, и чтобы их исправить, велел Лосякову «добыть», где он хочет, две доски. Ситуация для всякого служившего в советской армии банальная и донельзя знакомая.

Каждой роте из полковых сумм на обустройство были выделены какие-то деньги; конечно, денег было мало, и они уже кончились.

Возле барака вольноопределяющихся лежала гора купленных ими досок.

Лосяков, пишет Рерберг, «по непонятной причине поддался искушению и ночью «взял» из этой кучи две доски и перенёс их в роту. Он был уличён в краже».

Старший полковой команды мастеровых прапорщик Виноградов, производя по горячим следам дознание, «разнёс» виновника, уличая его в воровстве.

Лосяков весь день маялся по лагерю, не мог работать и говорил товарищам, что он не допустит, чтобы он, ефрейтор Лосяков, предстал перед судом и осрамил тем самым полк и мундир.

Вечером он самовольно ушёл из лагеря. Утром командиру полка доложили по телефону, что в лагере произошло какое-то несчастье: на Круго-Московской железной дороге найдено тело раздавленного поездом перновского гренадера.

Рерберг тотчас помчался в лагерь, вместе с прапорщиком Виноградовым приехали на место трагедии: на насыпи прикрытое шинелью лежало тело Лосякова. Было назначено дознание. Ничего нового оно не выяснило.

Всех тронуло, что Лосяков, решив умереть, позаботился о казённых вещах: чтобы их не портить, он снял шинель и мундир, аккуратно сложил на бревне железнодорожного полотна, сверху положил бескозырку и лёг под поезд.

Днём в лагерь, командиру 5-й роты капитану Шейко, доставили письмо, с которым он поспешил к командиру полка.

Конверт и бумага были из своей, полковой солдатской лавочки. На конверте типичным солдатским почерком был написан адрес: в полк на имя командира 5-й роты. Марка на конверте была городская, с почтовым штемпелем Пресненского почтового отделения, что означало, что письмо было опущено в ящик ночью где-то на Пресненском участке.

В письме было написано приблизительно следующее: «Ваше Высокоблагородие, простите меня, Вашего неразумного гренадера, простите за мой проступок, что я сделал, ещё прошу прощения у всего нашего начальства, что я так плохо сделал для Перновского полка, я очень мучаюсь, сил у меня больше нету, я не могу больше жить, и я пойду умирать под железными колёсами тяжёлого паровоза. Ещё раз простите меня за все беспокойство, что я Вам причинил. Ваш гренадёр Петр Лосяков».

Два старых солдата, Рерберг и Шейко^[5], прослезились над этим трогательным письмом: «Бедный Лосяков, как он перемучился, пока решился умереть и написать это письмо». Это Рерберг, командир полка, слуга царю, отец… о своём солдате он вспоминал много, очень много лет спустя.

Потом командиры написали множество полагающихся в таких случаях бумаг. Начиная с рапорта на высочайшее имя государю.

Ещё Рерберг обратился с рапортом к командиру дивизии с просьбой забыть Лосякову его грех и похоронить его по христианскому обряду. Командир отказал: «Что вы, что вы… никто не согласится его хоронить!»

Самоубийство - грех!

Рерберг решился и поехал в монастырь (Андрониев, или в Донской), где в то время проживал преосвященный Анастасий, «друг нашего полка».

Епископ принял очень хорошо, угощал вкусным чаем, но помочь долго отказывал, говоря, что самоубийство - слишком большой грех! Всё же Рерберг убедил после долгого разговора.

Преосвященный выложил лист бумаги и потребовал, чтобы полковник в кратких чертах изложил обстоятельства дела и те духовные причины, которые побуждают командира полка ходатайствовать о самоубийце. Рерберг написал, и преосвященный Анастасий на полях этой бумаги положил своё пастырское разрешение.

Лосякова хоронили дней через пять, после выполнения всех формальностей. До самой могилы его несли на руках. За гробом шли Рерберг, все офицеры пятой роты и ещё несколько офицеров других рот, пятая рота в полном составе. Обычных в подобном случае воинских почестей, то есть полкового оркестра и вооружённой команды, не было. Пятая рота всю дорогу вся пела «Христос Воскресе из мёртвых».

В моей советской военной молодости в подобных нередких случаях «взять», или как у нас говорили «родить», две доски преступлением не считалось. Банальное дело, не для себя берёшь. А уж тем более из-за них умереть… Но времена меняются, с ними меняются и люди.

Второй случай был обычным для всех времён и всех армий случаем самоубийства из-за девушки. Хотя небанален был виновник скорбного случая.

Алексей Игнатов прибыл по призыву 1910 года и был зачислен в 15-ю роту. С первых дней обучения новобранец явил собой такие недюжинные способности, что сразу был определён кандидатом в учебную команду на унтер-офицерскую должность. Правда, со временем командиры от этой идеи отказались. Солдат оказался «слишком шустрый» и вызывал у многоопытных начальников смутные опасения. В итоге, в учебную команду Игнатова не назначили, но по просьбе полкового адъютанта определили его в качестве писарского ученика. Это устраивало обе стороны: адъютант получил делового, талантливого работника, а Игнатов получил возможность увольняться в город до поздних часов, чего он не смог бы делать, будучи в команде новобранцев.

Числясь в 15 роте, Игнатов жил в команде писарей и обратил на себя внимание в первый же праздник полковой команды писарей. После первых тостов полковой адъютант именно ему поручил произнести ответное слово от имени писарей. Молодой человек выступал столь красноречиво и хорошо, что командир полка сразу запомнил его фамилию и его лицо^[6].

В конце 1911 года, уже зимой, дежурный офицер доложил командиру полка о телефонном звонке из 2-го Пресненского участка, что легковой извозчик номер такой привёз к ним в участок человека, находящегося в бессознательном состоянии, в форме Перновского полка, в собственной шинели и в собственной фуражке, на которой написано «А. Игнатов». Полиция просила сообщить, есть ли в полку такой солдат и немедленно прислать в участок двух нижних чинов для опознания. Рерберг тотчас передал дежурному, что такой солдат есть в 15-й роте, чтобы он послал оттуда двух понятых и сам позвонил в участок. Увы, Игнатов как раз скончался.

Произвели дознание, по итогам коего доложили командиру: во всем виновата любовь. Алексей Игнатов, бывая в городе, влюбился в девушку, портниху, строгого и честного поведения. Её отец был человек бедный, но строгих нравственных правил. Игнатов сделал предложение, девушка согласилась, отец отказал и даже запретил молодым людям видеться.

В роковой день Игнатов с бутылочкой фенола (в те годы называемой карболовой кислотой) пошёл объясняться последний раз. Получив окончательный отказ, сел на извозчика и велел везти себя в Хамовники, в Перновский полк. В дороге открыл кислоту и стал пить. Он думал, что ему хватит сил, чтобы доехать до полка, но ошибся. Как раз у Пресненского участка он впал в беспамятство. Извозчик подвёз его к участку и позвал на помощь.

Рерберг пожалел Игнатова, но самоубийство по делам романтики не вызвало у старого солдата такие чувства, как смерть Лосякова. «У Лосякова было что-то красивое, в высшей степени этическое, смерть же Игнатова была, может, и красива с эстетической точки зрения, но малодушна!»

«Что это за воин, что ради портнихи травится!» - заключил командир полка и не стал возбуждать ходатайства о погребении по христианскому обряду, представив, таким образом, госпиталю распорядиться по своему усмотрению. Он даже не назначил на похороны всю 15 роту, распорядившись отрядить на церемонию человек 6 с лопатами. Большинство писарей, однако, попросили разрешение присутствовать на церемонии. Рерберг разрешил.

Сам полковник, взяв с собой полкового адъютанта, в назначенный день, конечно же, отправился в госпитальную часовню… а там… Гроб Игнатова утопал в венках и в живых цветах. В часовне было неизвестное Рербергу духовенство и хор певчих, в курильнице курился ладан. Всем распоряжались какие-то штатские.

На вопрос командира полка, что это значит, ему отвечали, что товарищи Игнатова (по сцене!), узнав о его трагической смерти, собрались всей труппой, выхлопотали у духовных властей разрешение по христианскому установлению, и как только они съедутся, начнется отпевание.

Можно представить изумление командира полка. Его солдат Игнатов… сцена… о чём они? И вообще, выходило, что мы с адъютантом и моими писарями были здесь не хозяевами, а гостями.

Начали подъезжать экипажи и сани, в часовне собрались товарищи Игнатова: несколько мужчин и три-четыре артистки.

«Я давно не видел таких красивых, интересных и изящных женщин. Как подобранные, все высокого роста, тонкие, гибкие, в отличных платьях, в огромных черных шляпах. Таких рисуют только на картинах».

Одна актриса, совсем молодая, лет 22-23, привезла ещё много живых цветов, долго дрожащими руками раскладывала по покойнику. Потом разрыдалась, и её отнесли в сторону. Началось отпевание. Красивая актриса ещё несколько раз подходила к гробу, вновь разрыдалась.

Вся труппа. Мужчины и женщины пошли провожать гроб до могилы, как и писари и полковой адъютант, Рерберг же проводил до угла, сел в экипаж и уехал.

«Если в смерти Лосякова была этика, то здесь была эстетика».

Через несколько дней полковой адъютант рассказал Рербергу дополнительно выясненное со слов писарей, возможно артистов (заподозрил Рерберг), и какого-то приехавшего родственника.

Надо признать: Игнатов был очень талантлив. И право, судьба его просто просится в сценарий какого-нибудь фильма.

В разгар революционных событий 1905-1906 годов в Воронеже молодой совсем юноша, почти мальчик Игнатов… вы удивитесь, примкнул не к революционному модному движению, а возмущённый деятельностью революционеров и всяких подпольщиков предложил свои услуги местному охранному отделению. Его пристроили наборщиком в местную типографию, бывшую на подозрении. Юноша прикинулся крайне левым и вскоре был поставлен на ночную нелегальную работу.

В итоге, ночью все революционеры были взяты с поличным на месте преступления, в том числе и Игнатов, и отправлены в тюрьму. В тюрьме Игнатов провёл 4 месяца, продолжая выполнять задания жандармов. Через 4 месяца он был освобождён и, опасаясь мести, скрылся в Москву, где, будучи человеком разносторонне талантливым, поступил в драматическую труппу, где его ценили за недюжинный талант.

Когда по возрасту пришло ему время идти в армию, он сумел устроиться в Москве, в Перновский полк.

Вёл ли он в полку какую-либо деятельность по заданиям охранного отделения, Рербергу было неизвестно, и никаких подозрений на этот счёт у офицеров не было.

В полку он вёл себя во всех отношениях отлично, а пребывание в команде писарей дало ему возможность получать от полкового адъютанта безотказно увольнительные до поздних часов. Во время этих отлучек он участвовал с труппой во всех репетициях и в спектаклях, считался талантливым артистом и покорил сердце одной из товарок по сцене, а сам влюбился в простую невинную девушку и погиб.

Третий случай сам по себе был отражением того бурного революционного времени. В конце 1910 года прибыл в полк солдат-новобранец Альфонс Риддель. Поляк, хорошо грамотный, смышлёный, старательный. В московском гарнизоне в те годы вообще традиционно было много солдат из поляков. Риддель попал в 6-ю роту и в свободное время посещал занятия в музыкантской команде, готовясь быть музыкантом.

Осенью 1912 года в Москве началась подготовка к юбилейным торжествам по случаю 300-летия дома Романовых. В Москве на долгое время ожидалось прибытие государя со свитой, потому Московское охранное отделение загодя принимало все меры, чтобы нейтрализовать опасный элемент. Как сегодня говорят, спецслужбы принимали профилактические меры.

В охранное отделение поступила информация, что в Перновском полку проходит службу опасный революционер, партийный работник Риддель, состоящий в переписке с самой Розой Люксембург.

В один день в полк в 6-ю роту явились чины охранного отделения для производства обыска у рядового Альфонса Ридделя и для его арестования.

Момент полицейские выбрали не самый удачный: 6-я рота находилась в полковом и бригадном карауле, что стало причиной трагедии. Как только начался обыск, кто-то из солдатиков побежал на гауптвахту и предупредил там, что «у Ридделя жандармы сундук обыскивают».

Во время обыска нашли одно письма от Розы Люксембург, на месте выписали постановление об арестовании.

Арестовать находящегося на посту солдата не так-то просто, необходимо соблюсти много формальностей: в караул вместо Ридделя был назначен другой гренадер, и были назначены два конвойных для отвода арестованного. Караульному начальнику было отдано письменное приказание дежурным по полку о замене арестуемого. Еще надо было занести присланного на замену гренадера в постовую ведомость. И только после этого вся группа во главе с разводящим отправилась на склад боеприпасов, где Риддель в это время стоял часовым.

Когда пришли, он лежал на земле, винтовка без штыка валялась рядом. Риддель застрелился. В руке у него была наспех написанная карандашом записка, в которой было написано, что он хотел честно отслужить, что намеревался бросить старые связи, но теперь его прежние связи открылись, и он не желает бросить тень на родной полк. Просит прощения, но уходит. Под запиской была его подпись.

Его не хоронили: тело после вскрытия было доставлено на кладбище, где закопано без церковного пения, без ладана, «без всего, чем могила крепка».

Рерберга во время этих событий в полку не было, он в Петербурге прощался с умиравшим отцом. Ему было не до этого бывшего революционера, уже начавшего становиться «настоящим перновцем».

[1] Получив известие о назначении, специально поехал в Троице-Сергеевскую лавру, исповедался, причастился, объяснив наместнику лавры: «я вполне осознаю, что я «moriturus», - Плеве обыграл известное гладиаторское «идущие на смерть приветствуют тебя».

[2] Игра слов: французское прилагательное «sec», то есть сухое.

[3] Награждения орденами в империи производились в строго регламентированном, освящённом временем порядке; в данном случае Оболенского наградили «через орден», который ему причитался в обычном порядке.

[4] Уложение о наказаниях, п. 1, ст. 340.

[5] Капитан Шейко 1859 года рождения, в описываемое время ему 52 года, в то время быть ротным в таком возрасте обычное дело и зазорным не считалось. «Пятнадцатилетний капитан» - издевательская поговорка из советского времени и моей офицерской молодости. Увы, по глупости своей юношеской и воспитанию считали таких неудачниками, сами-то будучи детьми ещё. И по молодости совершавшими в обращении с солдатами много ошибок, не по чёрствости и не по глупости даже, а просто в силу отсутствия обычного жизненного опыта.

[6] В служебной аттестации начальники полковника Рерберга особо отмечали «знает по именам и фамилиям многих солдат своего полка».

назад