• Главная
• Разделы журнала
• Литературная страница
• 1970. Тамань. Холера

1970. Тамань. Холера

Михаил Гусаков 17.06.2024

Михаил Гусаков 17.06.2024

1970. Тамань. Холера

«Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да ещё вдобавок меня хотели утопить».

М. Ю. Лермонтов, повесть «Тамань», 1837 год.

В тот год случилась холера. Она захватила весь северный Кавказ, Астрахань и Крым, она дошла по южному берегу Крыма до Одессы и Молдавии. Южный берег России и Украины впал в неистовое безумие. Народ очумел, в прямом и переносном смысле. Всё сорвалось с места. Все побежали, приезжие и местные, – все решили, что холера никого не щадит и посему надо мотать удочки или рвать когти. И все рванули кто куда. Движение людских потоков пошло на север. Там нет такой жары, там много медиков, там идут дожди, там хорошая вода (не отравленная Эль-тором, так красиво звали возбудителя холеры). И как бежали! Вокзалы, порты, автобусные станции, аэродромы, обочины дорог – всё было запружено людьми, чемоданами, баулами, тюками, кулями, мешками и всякого рода носимой кладью. На них сидели, лежали, по одному, по нескольку человек, и вообще ночевали. Так начался мгновенный исход, называемый страхом, страхом перед костлявой, безглазой с косой в руках. Смерть ведь никого не щадит.

Паника среди отдыхающих пошла как волны иприта или фосгена, отравление было полное.

Мы, археологи, живущие на маленьком кусочке Таманской земли, ничего этого не знали, нам говорили местные, что кругом свирепствует холера, мы спрашивали: «Народу много умерло?» - да нет, у нас никто не умер, но в соседней станице, говорят, умерло несколько человек. Но точно мы не знаем.

Мы были веселы и беззаботны.

И вот, валяясь на раскладушках, мы - Топа Белогорский, Юра Десятчиков и я - решили, что пора нам, сильно натрудившимся, погулять. Хорошо бы погулять в славном городе Керчи. Хорошо бы. А как? Денег у нас нет. Десятчиков сказал, что надо у Кокочки попросить.

- А ты думаешь, он даст? Не уверен, – парировал Топа.

- Гусаков, иди, проси, он тебе даст.

- Сколько просить?

- Проси много! - сказал Топа.

- А отдавать кто будет? Топа, ты об этом не подумал, сам ты ему ни копейки не дашь.

- Не дам, - довольный своим ответом пропел Топа.

- Проси 10 рублей! -  сказал Десятчиков.

- Ладно, пойду просить, но почему мне говно возить? - сказал я.

- Иди, иди, и это тебе зачтётся, – пропел Топа и завалился в полную жару спать.

Моя миссия удалась: дома были оба Сокольских, а так как Нина Петровна мне симпатизировала – упросила Колю дать нам немного денег.

- Но вы, ребята, вернётесь, точно - как штык! - в понедельник утром! – сказал Николай Иванович, наш руководитель.

- Конечно, Николай Иваныч, обязательно, как договорились, – сказал я и ушел почти на крыльях. Такое дело провернул: у кого-кого, но у Коли взять червонец было почти невозможно.

Как только я подошёл, Топа кинулся ко мне:

- Чего так долго? Мы уже с ума чуть не сошли!!! О чём с ним говорить?

- А ты бы сам сходил? Какого хрена ты на меня наступаешь? Я получил деньги - всё, поехали.

И мы быстро покинули лагерь и на попутке добрались до вокзальной станции, одноэтажного домика в степи. Людей было много, мы попали в водоворот событий, к которому совсем не были готовы. Народ стоял у закрытой маленькой дырки в кассу и ждал, когда начнут выдавать билеты на свободу. Над кассой, как в Гражданскую войну, висел маленький клетчатый листок, вырванный из детской тетрадки, на нем чернильным карандашом было косо написано: «Билетов до сентября месяца нет». Подпись – Кассир.

Всё, живи - как хочешь! Для нас это был приговор – куда ехать? И тут вдруг, как всегда в России, что-то обрывается или приходит. Чудо! Едет поезд, явно пассажирский, народ у касс заволновался. Все отвалили и разбежались по узенькому асфальтовому перрону. Поезд деловито подкатил и с долгим ожиданием открыл двери. Проводники стали кричать, что сажают только с билетами. Топа подбежал к проводнику и спросил коротко: «Довезёшь за трешник до Керчи?» Ответ был удивительный: «Если сможешь – садись!» Топа свистнул нам, и мы втроём, как римские солдаты, друг за другом втиснулись с трудом в тамбур. И как только последний вошел, проводник с помощью публики и нас закрыл дверь.

- Трёшник давай, - сказал проводник.

Топа, ничего не смущаясь, ответил:

- У него деньги, - и пальцем ткнул в мою грудь. Проводник повернулся ко мне.

- Давай, - я достал деньги и выдал три жёлтеньких рубля.

- А за себя?

- Что и мы должны тебе? - одновременно выпалили я и Десятчиков.

- Да.

- Нет у нас денег, мы сами едем работать в Керчь, - тут же сочинил Топа.

- Ладно, - как-то неохотно сказал он, - черт с вами, только до Кавказа!

Мы согласились.

Вот и порт Кавказ, что на Таманском берегу. Нам через пролив в Керчь. Прошли к парому, сели. Не помню, какие деньги отдали за всё это, но мы уже поняли, что все деньги оставим на переездах, выпить нам не на что купить.

Стоял дождливый день, тучи метались над городом царя Митридата, чайки вопили, народ - хмурый и нерадостный - пошёл в город. Вышли, Топа стал вспоминать адрес, где жила его баба: оказывается, у него там жила баба, нам он ничего не говорил. Пошли, благо это было недалеко от порта. Он спросил прохожего, и нам показали на низкие мазаные дома с маленькими окнами. Вышла к нам удивлённая Валя, так звали девушку. Она так обрадовалась, что тут же расплакалась, по-моему, мы были для неё что-то вроде армии спасения. Она с мужественным лицом сообщила хозяйке, что уезжает, собрала здоровый коричневый чемодан, в который можно вполне сложить человека, и вышла решительно во двор. Она громко объявила Топе, что может ехать с ним хоть на край света и уже готова это сделать. У Топы была такая рожа, что описать её просто нет слов, там было все: отчаянье, ярость, что его так надули, почему надули, выяснится чуть позже, мольбы, чтобы его оставили в покое, что он зашёл к ней на минуту, чтобы засвидетельствовать своё почтение и только, что он с друзьями приехал посмотреть город, что мы завтра должны быть на раскопе. В общем, его понесло, но её лицо было неприступно как скала. После некой паузы в её словах прозвучал приговор:

- Толя, ты что, меня оставишь в городе, когда в нём начинается холера?

- Откуда ты взяла, что в городе холера?

- Об этом говорит весь город. Толя, я медик и знаю, что это такое, поэтому мы немедленно должны убраться из этого города, иначе мы останемся в карантине, и уже неизвестно, выберемся мы из него когда-нибудь!

Ни хрена себе история? Холера! Мы были убиты. Как это? Мы так хотели попасть в Керчь, и тут на тебе – холера.

Топа соображал быстро и тут же решил, что мы сейчас быстро смотрим храм Иоанна Предтечи, где хранилось надгробие с сарматским воином, это нужно было Десятчикову, и дуем из города. Пошли в музей. Нашли храм и плиту, сфотографировали, и тут музейная дама нам и говорит, что в Нимфее (небольшой город под Пантикапеем) работает Игорь Пичикян. Там холеры нет и там можно искупаться. И, конечно, попить вина. Хорошо, мы сели в набитый автобус и доехали до Нимфея. Как это место называется по-русски, до сих пор не знаю.

Народ, копающий Нимфей, мы увидели сразу, поговорили, посидели и попили вина, искупались и стали соображать: «Что делать?» Как вдруг на пляж выкатилась медмашина, из неё вышли люди, взяли пробы воды из моря и быстро по мегафону объявили, что пляж закрывается, в воде Эль-Тор. Народ рванул к станции автобусов. Мы за ними, с Валей и её чемоданом. Как мы влезли в последний автобус, уходящий в Керчь, не знаю, это фатум. Но мы вошли. Приехали в Керчь, и тут же выяснилось, что уже корабли на ту сторону в Тамань  не ходят, на поезда посадки нет, они запломбированы, и их поливают хлоркой. Остался паром, но на него надежды мало. Нам с матом удалось уговорить мужика отвезти нас к порту. Приехали и увидели, что огромные портовые двери закрыты. Всё обнесено здоровенным кирпичным забором высотой в три метра. Наверху забора разбитые бутылочные стекла – защита от желающих залезть в порт. Но нам деваться уже было некуда, и я по акации залез вверх, мне кинули чемодан, я его сбросил вниз, но уже с той стороны, потом подтянул Валю, и за ней пошли мужики. Спрыгнули мы в кусты буксуса и по ним, обдирая одежду, пролезли до самого пирса, рывком добежали до борта парома, по сходням проскочили, как зайцы, нас не пропускают, но мы прошли. Капитан разрешил. Мы были последние, кто сел на паром, уходящий на Кавказ.

Около часа мы тихо бороздили пролив, нас всех загнали на первую (нижнюю) палубу, и самое интересное, что происходило на воздухе, мы не видели. Надо сказать, что настроение наше было отвратительным. До нас стало тихо доходить, от какого ужаса мы смотались, город Керчь превращался в карантинное заведение, и все жители превращались в заключённых, и как долго они должны были сидеть? Ответ прост: Валя сказала, что карантин длится обычно от полутора-двух месяцев. Что ждало нас на кавказском берегу? Мы совершенно не знали. Все, кто был на палубе, в один голос говорили, что нас ждёт «обсираловка», только местная. Вопрос: где эта санитарная часть, где эти бараки?

И вот мы медленно подошли к пирсу. Нам приказали по одному выходить на сходни. После трюмной духоты в лицо ударил свежий резкий ветер, и мы пошли как на расстрел. Внизу уже было полно медработников и прочих руководящих товарищей. Каждый выходящий докладывал нескольким товарищам, из которых один записывал фамилию, и т.д. Дошло дело и до нас. Десятчиков, потирая бороду, рассказал, что мы из экспедиции Сокольского, что были два дня в Керчи в командировке, осмотр музея и т.д. Тут же вопрос:

- Воду пили? Нет. В море купались? Нет. Где ночевали? В Нимфее! Это что такое? Мы стали вспоминать, как называется это место… Какой был последний стул? Жидкий или комком? Не знаем, мы не успели ещё это сделать… Мы расхохотались. Мужикам это понравилось.

- Куда следуете? В экспедицию Сокольского, в станицу Сенная. Главный врач, когда услышал, что Валя тоже медик, и что она нам сказала, что надо мотать удочки, одобрительно хмыкнул. Нас отпустили под честное слово, что в экспедиции мы примем все меры к временной изоляции. Мы дали честное слово.

С величайшим трудом сели в тамбур проходящего поезда. Через 20 минут мы вылезли и пошли к своему стойбищу. Было около девяти часов вечера. В лагере было тихо. Как только мы вошли на площадку, к нам кинулись сидящие на лавочке столовки люди.

- Ребята, вы живы???

Этого мы не ожидали. Оказалось, что в лагере, после того, как новость о холере распространилась по всему берегу, все уверились, что мы пропадём в Керчи.

То, что мы вернулись в лагерь и без моральных и физических потерь,  было маленьким чудом.

На следующий день к нам в палатку прибежал, именно прибежал, Николай Иванович, чуть ли не с порога он стал махать руками и быстро говорить, что когда он узнал, что в Керчи холера, то тут же пожалел, что отпустил нас в поездку. Он был сильно взволнован, всё время спрашивал, как мы себя чувствуем, долго ли мы там были? И что мы ели? Получив на все вопросы отрицательные ответы, он немного успокоился, и когда мы заговорили, что дали честное слово врачам, «которые Вас знают» и которые требовали, чтобы мы провели несколько дней «в изоляции», и ходили в один «толчок», и не ходили со всеми вместе.

Вокруг своих палаток (которые и так стояли на краю лагеря) мы вырыли небольшую канаву, что-то вроде священного круга, и засыпали её хлоркой. Сначала мы думали, что задохнёмся, но ветер с берега всё уносил к морю. Спать можно было спокойно.

Одну дверь в многоочковом сортире выделили нам. На двери красовалась надпись, сделанная мелом: «Холерные». Потом, в ночное время, кто-то подписал ниже: «М@даки». Топа не выдержал и стёр рукой, отчего надпись размазалась и крепче стала. С этой надписью вышел забавный казус.

Над станицей Сенной прошел редкий дождь. Сильный, но короткий. И надпись «Холерные» смыло, а вот вторая - «М@даки» - стала чётче! Как это получилось? Бог весть. Но когда я уезжал, месяц спустя, она ещё красовалась на дверях.

Вот так и прошло несколько дней. А тут и гости пожаловали. Врач, который отпустил нас на пирсе, заявился в лагерь с командой сестёр, у них был объезд района. Посмотрели они на наши «укрепления» и спросили, как мы живём и какой у нас стул. Ответ был - нормальный. Твёрдый!!! Они посмеялись над нашими шутками, удивились нашей канаве с хлором, и под гомерический хохот народа, сидевшего в столовой, уехали дальше.

Потихоньку и народ привык к нашей «изоляции». Но вот, после четырёх дней нашего отсутствия на раскопе, Николаю Ивановичу надоело терпеть это безобразие. Три здоровых мужика валяются целый день на глазах трудящихся масс и изображают больных. Нет, нет и нет. Он решил нарушить это безобразие. И вот утром, через хлорные границы, он стремительно ворвался в наш маленький лагерь, бесцеремонно сел на раскладушку Десятчикова и объявил громко на весь лагерь:

- Товарищи, всё, я как лечащий врач объявляю Вам, что вы здоровы, совершенно здоровы. Вся ваша изоляция от общества заканчивается. Мы не можем столько времени тратить на пустое дело. Поэтому я объявляю, что вам выделяется отдельный раскоп, где вы будете работать и одновременно следить за ним, как это делают обычные участковые. Все – Alles Genug! Das Ende sein!

Так мы вернулись на рабочее место. Экспедиция продолжалась.

Время шло быстро, и мы уже незаметно перешли в сентябрь. Многим было пора уезжать. Вначале повалили студенты: саратовцы, волгоградцы и калининградцы. За ними поехали Десятчиков и Топа с Валей. Я оставался один.

Меня перевели на Батарейку, так называли Суворовские укрепления, на одном из них и был раскоп, который станет впоследствии известным памятником, где были найдены удивительные находки, связанные с одним из героев Боспорской войны 1-го века н.э. Хрисалиском, убитым именно в этом месте. Мы тогда со Славой Долгоруковым только начинали копать, прорезали вал и вошли внутрь. На небольшом участке, метров этак восемь квадратных, были обнаружены следы жуткого пожара, разбитые сосуды: целая группа стоявших у стены пифосов, заваленных как домино, под ними был раскрыт скелет убитого человека. У мужчины средних лет в спине торчали два наконечника стрелы. Он лежал лицом в пол, со скорченными ногами. После того, как мы его расчистили, стало ясно как на следствии, что он пытался встать или упал на колени, и уже не смог подняться. Картина была ужасающая. Мы как-то сразу потеряли всю весёлость. Стало грустно, и эта грусть навалилась ещё больше, когда мы поняли, что никого кроме нас, в этой батарейке, вдали от лагеря, больше нет. Нас привозила утром машина и отвозила вечером. Жрать хотелось страшно. Того завтрака и еды, что нам давали,  явно было мало. Николай Иванович был настроен как-то недоверчиво ко всему происходящему. Ему казалось, что это позднее событие времен печенегов или ещё кого-то в этом роде. Может быть, татары или ещё кто-то. Но когда вылезли стрелы и краснолаковые разбитые сосудики терра-сигиллята, тут он поверил, что это именно то время, которое ему нужно. Время Боспорской войны с Римом.

И вот сидим мы со Славой в один из дней, отдыхаем, и разговор вертится около еды. Куда не посмотришь, ровный, чистый горизонт. На нём никого не видно. Тишина полная, только вот иногда слегка поднимается пыль от несильного ветра. Солнце начинает пригревать, скоро середина дня. И вот на самом краю горизонта возникла точка, за ней потянулась пыль. Мы поняли, что кто-то едет, нет, не к нам, наш памятник стоит в упор к деревенской грунтовой дороге. Явно едут мимо. Мы равнодушно смотрим на дорогу и ждем, когда мотоциклист с коляской подъедет к нам и проедет мимо. Вот и он. За мотоциклом – мужик с загорелой рожей в кепке. Он поднялся, как в стременах, и крикнул нам, перекрывая рычание мотора:

- Мужики, чего копаем?

Слава в нём узнал местного агронома.

- Покойников, хотите посмотреть?

- Хочу.

Он слез с мотоцикла и, разминая ноги, поковылял к нам, ну точно слез с лошади. Мы ввели его в раскоп, сняли брезент с зачищенного места, и его глазам предстала жуткая картина убийства. Он ахнул, от неожиданности.

- Ёп твою мать! Это что такое, кого убили?

- Ну да, счас ответим, фамилию и имя назовем! Ты что мужик, сдурел – это все 2000 лет назад было!

- Не х.. себе? Ну, прямо как на следствии… тишина надолго остановила время.

Агроном замолчал и совершенно обмяк. Понемногу он вернулся в реальность и неожиданно сказал:

- Помянуть бы надо?

- Чего?

- Помянуть, говорю, - сказал он совершенно сухим ртом.

- Мужики, вы здесь будете?

- А куда мы денемся? - и мы со Славой переглянулись. – Машина за нами придёт только в пять.

- Я сейчас, мигом.

И он вскочил в мотоцикл и рванул что есть сил.

Прошло минут 20-25, точно не помню. И вот опять на горизонте появилась маленькая точка с шлейфом пыли. Приехал он с бабой, которая стала доставать продукты: арбузы, дыни, куски сала, огромную краюху хлеба деревенской выпечки, огурцы величиной с кабачок. Помидоры, да такие крупные, что я даже не видел таких - на две руки. Она быстро на вершине вала разложила скатерть, поставила графин с водкой-самогонкой и пригласила нас «к столу». Она тихо спросила Славу:

- А можно мне посмотреть?

- Конечно, - и он откинул полог, она тоже ахнула от изумления.

- Господи, да кто же тебя так? - и заплакала. Славка быстро закрыл брезентом страшную картину.

Мы сели за стол и молча выпили. Поговорили, и они, тихо оставив всё не съеденное нам, укатили. Мы остались доедать. Я больше не пил, уж больно крута была самогонка и зело вонючая. Слава, как ни в чём не бывало, докушал её и завалился спать. Я пошёл дальше чистить объект исследования.

Новость быстро разошлась по станице. К нам повадились ездить смотреть. Конечно, не бесплатно. Слава брал продуктом. Водкой, хлебом и салом, брали и помидоры с кукурузой. Так жизнь превратилась в представление. Слава делал скорбное лицо и открывал полог и после пятиминутного просмотра закрывал.

Задержавшееся прощание с погибшими 2000 лет назад остановил Сокольский. После того, как он унюхал, что от Славы немного «пахнет» спиртным, он решил, что ему пора приехать и посмотреть, чем там они занимаются. Добравшись до нашего раскопа, он стал придирчиво смотреть, что мы тут натворили. Спрашивал он со Славы, я был всего лишь для стаффажа, этакая индейская личность, которая мало в чём понимает. Однако все свои замечания Николай Иванович обращал ко мне, как бы призывая в свидетели.

- Ты, Михаил, смотри сюда, вот придётся тебе копать подобный случай, обращай внимание на подстилающий слой, он тоже был в пожаре, но на нём что-то лежало, важен цвет фактуры, там было не дерево, а материя, возможно, это были циновки, приглядись, - и он снял очки и приблизил лицо к зачистке. И, отстранившись, сказал восторженно:

- Хорошо, что вы не успели испортить, – там решётка, это циновка из тростника! Плетёнка!

Он был счастлив, быстро достал из своей полевой сумки бумагу, карандаши, ручку, быстро записал что-то и повалился на пол, приблизил лицо к решетке и начал её зарисовывать. Он сделал это удивительно аккуратно и, оторвавшись, спокойно сел по-турецки, решив, что надо дать нам новое указание. Николая Ивановича совершенно не смущало то, что он сидит на голой земле, что вообще ветер в раскопе, что ему уже то ли 60, то ли 65 лет отроду.

Надо признать, что Сокольский искренне любил своё дело. Он был одержимый археолог. Но чувствовал он себя неважно. Мне не раз приходилось видеть его в такие трудные минуты. Я не знал, что его мучает, и чем он был болен, он часто жаловался на головные боли и одышку. Он вдруг останавливался, присаживался, как-то сосредоточенно дышал, словно проверял, как идёт дыхание, и потом, вдруг вспомнив, что все его ждут, вскидывал глаза, оглядывался и начинал работать.

К середине сентября, не скрою, и я устал от раскопок, тело всё гудело, как воздух в камине. Плечи особенно были напряжены, и расслабиться не было сил. Тем более, что спал я на раскладушке, и она мне так надоела, что я готов был её разломать. Досок и всякого строительного материала – на Тамани – не было. В конце 60-х там мало что было: степь и ничего более. Мне стало ясно – пора мотать отсюда. И вот я получил билет и небольшие деньги на дорогу. Слава и шофер довезли меня до станции среди бескрайней таманской степи, сурово со мной попрощались, посадили меня в пломбированный вагон. И я уехал, и больше не видел ни Тамани, ни краснодарских степей…

назад