• Главная
• Разделы журнала
• Литературная страница
• Три мушкетёра и принцесса

Три мушкетёра и принцесса

Артём Артёмов 4.05.2020

Артём Артёмов 4.05.2020

Три мушкетёра и принцесса

Пролог

  Я с трудом влез в переполненный троллейбус, приложил к турникету карточку и протиснулся в середину салона.

    - Садитесь, пожалуйста! – уступила мне место молодая светловолосая девушка.

    - Спасибо!

   Движение было медленным, только трогались, как тут же приходилось останавливаться. Форточек в салоне конструкцией предусмотрено не было, вместо них работал кондиционер, однако солнце прогревало салон сильнее, чем он его остужал, и все изнывали от жары и духоты.

    - Эти пробки здесь навечно, - пробубнила полная пожилая женщина, сидящая рядом со мной.

    Было непонятно, что она подразумевает под словом «здесь», именно это место на шоссе Энтузиастов или весь город целиком. Уточнять я, конечно, не стал.

    Рывками мы продирались сквозь затор, легковушки в попытке проскользнуть вперед хоть на полметра лезли под колеса, и один раз водителю пришлось слишком резко нажать на тормоз так, что в салоне послышался недовольный гул. Уступившая мне место, девушка со светлыми волосами, державшая в обеих руках полиэтиленовые пакеты, чуть не упала.

    - Давайте их сюда, - предложил я.

    - Ну что вы, - попыталась она отказаться.

    - Давайте, давайте. Мне не тяжело, поставлю на колени, а вы освободите руки, чтобы держаться.

    Девушка поблагодарила и передала мне пакеты. В одном, судя по всему, были вещи, а в другом, к моему удивлению, книги. Стараясь сделать это незаметно, я чуть приоткрыл пакет с книгами, совсем немного, так, чтобы хватило увидеть старые, потрепанные корешки, на одном из которых я прочитал: «Три мушкетера».

   - Тётя ремонт делает, вещи кое-какие передала, а книги хотела выбросить, но я не дала.

    Я смутился. Оказывается, моё бескультурное любопытство не осталось не замеченным.

   - Извините! Просто нечасто встретишь молодёжь с полным пакетом книг. Можно мне посмотреть?

    - Конечно, - разрешила она.

    Уже легально я достал толстую, в старом переплёте, с выцветшей бордовой обложкой книгу Александра Дюма. Это была книга из моего детства. Открыв обложку и перелистнув пустой лист, прочитал: «Госкомиздат. Москва, 1935 год». Когда-то я знал наизусть её содержание, где и какая иллюстрация, между какими листами вложена засохшая ромашка, на какой странице пятно от капнувшего варенья. Открыв наугад и перевернув несколько листов, я открыл 252 страницу, пятно было здесь, я точно помню, в левом нижнем углу чёрно-белой иллюстрации. Но это, конечно, была другая книжка, на пожелтевшей странице никаких пятен не было.

    Голова закружилась, и я откинулся на спинку кресла.

    - Вам плохо? – спросила девушка.

    - Нормально. Жарко просто…

   В это время троллейбус вполз в тень железнодорожного моста и остановился. Над головой раздался шум, всё загрохотало - по мосту шёл поезд.

  Раньше моста не было, а в этом месте был железнодорожный переезд, с будкой смотрителя и деревянными шлагбаумами. Редкое движение по шоссе останавливалось, когда раздавался предупреждающий звон и опускались полосатые перекладины. По обе стороны переезда скапливалось по две-три, как правило, грузовых машины, водители открывали двери, некоторые выпрыгивали на асфальт и, разминая ноги, закуривали. Из-за поворота, со стороны платформы «Серп и Молот» появлялся дым, и вскоре на переезд неспешно выползал окутанный паром и дымом паровоз, чаще серии Э, прозванный народом Эшак, а иногда и новенький и красивый ФД (Феликс Дзержинский), тянущий грузовые составы, или ИС (Иосиф Сталин) с пассажирскими вагонами. И весь день туда-сюда сновал небольшой маневровый, трёхосный.

   Недалеко от нашего дома была сортировочная станция Москва-Рогожская, и там отцепляли вагоны, загоняли их в тупики, формировали новые составы. С завода старый, с опалинами ржавчины по бокам, маневровый, тяжело пыхтя, волочил несколько гружёных стальными заготовками вагонов, стыковал их с другими. А в голове каравана, с чёрным столбом дыма из трубы, поднимал пары магистральный паровоз. И вскоре раздавался лязг, передаваемый от сцепки к сцепке, и медленно-медленно, как во сне, постепенно ускоряясь, состав начинал свой многодневный путь на запад или восток, туда, где строились заводы и города.

    Задумавшись, я не заметил, как проехали Третье транспортное кольцо. Справа начались дома, и чуть впереди уже видно было махину торгового центра. Когда-то здесь все было иначе. За трёхэтажными кирпичными домами, построенными вдоль шоссе, стояли деревянные бараки, и между ними деревянные же сараи. Чуть поодаль, ближе к кладбищу, стояло еще несколько кирпичных двух-трехэтажных домов. В одном из таких, в коммуналке на втором этаже, жили мы с мамой.

    Я до сих пор помню эти дворы с вечно развешенным бельем на веревках и сидящими стариками на лавках. Заводской гудок, утром и вечером, созывал рабочих к доменным печам, а чуть в стороне пыхтели и подбадривали себя гудками паровозы. Рабочая окраина, из культурного досуга признающая кино и раз в год цирк на Цветном, где под звуки духового оркестра по опилкам манежа, накрытого круглым ковром, носились лошади, прыгали акробаты и смешно падали клоуны.

    - Простите, мне выходить, - я очнулся от голоса девушки.

    - Да, да… - я протянул ей пакеты.

    Когда она взяла их, я попытался засунуть в один книгу, которую так и держал в руках.

    - Если хотите, можете оставить себе, - предложила девушка.

    - Правда? – растерялся я.

    - Конечно, - она улыбнулась. - Пусть это будет подарок.

    - Спасибо!

   Она кивнула и вышла из троллейбуса, оглянувшись по сторонам, тряхнула головой, поправляя упавшие на глаза волосы, и пошла вглубь дворов. Двери закрылись, объявили следующую станцию, а я сжимал в руках старую книгу и смотрел ей вслед, и видел не молодую современную девушку, а худую девочку, ветром войны занесенную в наши дома, тем же характерным взмахом головы поправлявшую непослушную светлую чёлку.

Глава 1. Прерванные каникулы

    До станции мы добирались несколько часов на старой, скрипящей телеге. Впереди маячила спина дяди Семёна в полинялой от пота и солнца рубахе, а позади осталось село с роднёй.

    Встали рано, было прохладно, и на траве лежала роса. Село уже проснулось: мычали коровы, слышались голоса во дворе у соседей. В нашем доме тоже не спали, дядя Семён запрягал старую лошадь, его жена Домна приготовила нам завтрак, а сама ушла в хлев доить скотину. Мои двоюродные брат и сестра сидели возле сковородки и ложками уминали жареную, с золотисто-коричневым луком картошку. Мне всегда казался странным деревенский завтрак: во-первых, был он всегда ранним, когда в городе все ещё обычно спали, а во-вторых, непривычно обильным.

    - Ну, всё, пора, - вошёл в дом дядя Семён. - Иди с бабкой попрощайся, она уже не спит.

    Я накинул куртку, пожал руку брату, кивнул сестре и пошёл в дом напротив - к бабке Варваре, у которой я собственно и жил обычно. Однако она неделю назад заболела и не вставала. Местный фельдшер, проводя осмотр, только покачал головой и о чём-то пошептался с дядей Семёном во дворе, после чего дядя переселил меня в свой дом. А позже сообща меня решено было отправить обратно к матери, чтобы не мешался у временно приютившей меня семьи, по горло занятой своими делами.

    Просунув руку между штакетником, повернув щеколду, вошёл в калитку. Дверь дома, как обычно, была не заперта, бабка лежала под цветастым, из лоскутков, одеялом, отламывала от хлеба куски мякоти, которые сосала.

    - Прости уж, Лёшка, что так, - тихо сказала она. - Вот приходится тебе обратно в Москву… Теперь уж до следующего года прощеваться будем…

    - Ты главное выздоравливай побыстрее.

    - Куда мне деваться-то, выздравлю. Матери скажи что хвораю, но на ногах, не пугай её, а то скажешь ишо, что бабка помирать надумала… - она улыбнулась. – Домна тебе узелок на дорожку даст, там яйца вареные и картошка, ехать-то долго…

    Каждое лето меня отправляли в деревню, где родилась моя мать и где жила моя бабка и мамин брат, дядя Семён. С июня по август мы пасли лошадей, наперегонки скакали без сёдел на реку купать их, по вечерам в воскресение ходили к водяной мельнице, туда, где на мостике старшие ребята и девчата устраивали танцы под гармошку, а мы смотрели на них с берега, а когда темнело, рассказывали друг другу байки. В этот раз, из-за болезни бабушки, мои каникулы прервались, только начавшись, и на пятничном московском поезде меня решили отправить обратно домой. Уезжая, я не досадовал по не проведённому лету в деревне, наоборот - Москва манила меня друзьями, оркестрами в парках и прочей столичной мишурой.

    Я был уверен, что на следующий год вновь приеду сюда, к бабе Варе, дяде Семену, двоюродному старшему брату Кольке и сестре Любке. Я ошибался. Ни бабку, ни дядю Семёна, ни Николая я больше никогда не видел. Бабка не пережила воспаления лёгких и померла через месяц после моего отъезда, дядя Семён погиб где-то под Сумами в самом начале войны, а Николай в сорок третьем пропал без вести. Тётку Домну я увидел в 48 году, когда через год после демобилизации приехал сюда с матерью. Увидел и не узнал: из пышнотелой крепкой женщины она превратилась в седую высохшую старуху. Любка выросла, выучилась на тракториста и с утра до вечера пропадала в полях на довоенном гусеничном Г-75. Домой приходила поздно, в промасленном комбинезоне, была немногословна и, как мне казалось, не могла простить то, что я вернулся, а её брат и отец - нет.

    Но всего этого я тогда знать не мог и спокойно ехал на верхней, без белья, полке пассажирского Ростов-Москва. Скорость наша была не больше сорока километров в час, и дорога занимала часов двенадцать. За окном сухие степи незаметно сменили перелески, а потом пошли сплошные леса. Устав глазеть в окно, я удобнее устраивался, брал в руки захваченную из дома книгу в бордовом переплете и уносился в мир мушкетёров и гвардейцев кардинала, в мир приключений и подвигов.

    Мне тогда уже было целых 15 лет. Ну хорошо, почти пятнадцать - в октябре должно было исполниться. Мы с матерью жили возле Рогожского кладбища, на Шепелюгинской улице в двухэтажном доме, в коммуналке на четыре семьи. Район наш - три улицы, четыре переулка - был тогда окраиной. С трёх сторон его окружали железные дороги, а с четвёртой, прямо за шоссе Энтузиастов, бывшим Владимирским шоссе, стояла громада завода «Серп и молот», коптящего небо трубами мартеновских печей. Мать моя работала в столовой наркомата иностранных дел, на Малой Лубянке, куда устроилась по знакомству, а отец уже два года отбывал наказание за хищения из магазина, где был товароведом.

    Приехал я поздно, когда было уже совсем темно. За окном медленно проплывали темные силуэты подсобных привокзальных построек из почерневшего, когда-то красного кирпича. Наконец, освещённый белыми электрическими фонарями показался вокзал. Пустой перрон с несколькими ожидающими и десятком носильщиков с тележками резко наполнился людьми, чемоданами, мешками и узелками. Меня встречала мать. От вокзала до дома пешком было полчаса, и мы, разговаривая, не торопясь, шли по Костомаровскому, затем пересекли по мосту Яузу, оставили слева белевшую в темноте громаду Андроникова монастыря, вышли на Тулинскую, а оттуда было уже рукой подать до нашей улицы. В те годы, ночного движения автотранспорта почти не было, разве что припозднившаяся полуторка пролетит по шоссе, или под утро приедет хлебный фургон в магазин, так что шли мы в тишине и тусклом свете редких фонарей и успели обо всем поговорить. Я рассказал о деревне, а мать сообщила, что от бати пришло письмо, в котором он просил выслать ему посылку. В её голосе мне послышалось недовольство, поэтому я спросил, отправила ли она её? Она долго молчала, потом сказала, что да.

    Домой мы вошли, стараясь не шуметь, разулись и тихонько прошли в комнату, только мать выходила на кухню вскипятить чайник. Старые, родные запахи волной обрушились на меня. Так всегда бывает, когда возвращаешься после долгой разлуки. Потом их не замечаешь, но в первые минуты они ярки и опьяняют воспоминаниями.

    В субботу я отсыпался с дороги и на улицу выбрался только после обеда, обнаружив своих дружков на железнодорожной насыпи, спорящих о том, куда поедет товарняк. Одни говорили, что в Харьков, потому что на одном вагоне мелом было написано название этого города, другие утверждали, что в Сталинград, так как об этом городе говорили обходчики, обстукивающие молотками коробки с подшипниками, проверяя наличие в них масла.

    На следующий день, в воскресение, мы, как обычно, целой ватагой носились по окрестностям, реализовывая свои важные и не очень планы. С утра мы на Рогожской сортировочной наблюдали за пыхтящими паром маневровыми паровозами, как те с лязгом зацепляли с тупика цистерны и товарные вагоны и формировали состав. В одном вагоне из черноты проёма незакрытой раздвижной двери, взволнованно фыркая, выглядывали конские морды. Сопровождающий их конюх благосклонно разрешил покормить их травой, которую мы нарвали пучками прямо между шпал и, глядя в умные глаза, вставая на цыпочки, гладили мягкие и теплые носы.

    Потом мы переместились в Парк культуры и отдыха имени Сталина (теперь это Измайловский парк). По выходным здесь, на летней эстраде играл духовой оркестр, по дорожкам гуляли нарядные отдыхающие: мужчины в широких светлых брюках и рубашках и женщины в лёгких платьях. На Круглом пруду, лениво опуская в воду вёсла, на лодках плавали пары. То тут, то там продавалось мороженое, стояли тележки с сиропом. У некоторых из нас были кое-какие копейки, и они покупали стаканчики с «Ситро» или «Крем-Соду», и мы, делясь на маленькие группки, распивали на троих, поровну.

    Неожиданно в 12 часов дня оркестр замолчал, и из динамиков на столбах мужской голос объявил: «Внимание, говорит Москва! Передаём важное правительственное сообщение!» А затем мы услышали обращение комиссара иностранных дел Молотова: «Граждане и гражданки Советского Союза, сегодня в четыре часа утра, без всякого объявления войны, германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война!..» Все отдыхающие замерли, сгрудившись кучками возле громкоговорителей, которых в парке было много. Жизнь замерла, исчез смех, замолкли разговоры, лодки на пруду застыли, опустив в воду весла. А в моём мозгу крутилась одна только выделенная голосом фраза: «Началась Великая Отечественная война!»

    Мы были детьми, и, конечно, ничего не понимали в политической обстановке в мире, слабо представляли очертания западных границ СССР, которые подверглись нападению. На нас произвела впечатление интонация сообщения и реакция людей на него. Мы не были подавлены, наоборот, изнутри поднималось малопонятное и необъяснимое пьянящее чувство: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

    После правительственного сообщения всем было не до отдыха, люди в военной форме прощались с девушками и друзьями и уходили к местам службы, остальные обсуждали услышанное. Молодёжь хорохорилась, слышались призывы поскорее покончить с врагом, старики больше молчали, а некоторые плакали. Мы же забрались на чердак ближайшей к парку четырёхэтажки и стали в небе высматривать вражеские самолеты.

    Славка, у которого отец был командиром, рассказывал нам о современных самолётах, которые он однажды видел на аэродроме, оказавшись там с батей, и даже рисовал их очертания пальцем на пыльном полу. Мы слушали, иногда поправляя и споря, так как самолёты на парадах видели все.

    Толстый, неуверенный в себе Пашка молча стоял у чердачного окна и всматривался в небо. Мы иногда отвлекались от спора и Славкиных чертежей и спрашивали его:

    - Ну как, тихо?

    - Тихо пока, - серьёзно отвечал он.

    - Если увидишь, ты главное это … штаны не замочи! – сострил Игорёк.

    Все засмеялись, и Пашка тоже смущённо улыбнулся.

   В конце концов решили, что самолётов в этот день не будет. Тем более, что кто-то вспомнил из учебника по географии, что расстояние от наших западных границ до Москвы слишком велико для беспосадочного перелёта.

    - Конечно, не прилетят! – жарко стал доказывать Славка. - Во-первых, им наши не дадут - враз покромсают, во-вторых, границы-то мы передвинули, теперь им совсем далеко.

    Тогда мы стали выдвигать версии, через сколько дней наши победят. Кто-то говорил через месяц, кто-то утверждал, что недели вполне хватит.

    - А если не получится сразу победить? – вдруг тихо спросил Пашка.

   Его вопрос настолько был несуразным, не умещающимся в наших головах, что поначалу никто не знал, как ему ответить.

  - Ты чё, дурак? – после паузы захлебнулся в негодовании Игорёк. - Как это не получится?!

    - Да, я так спросил, - Пашка весь сжался. - А вдруг? …

   - Чтоб я от тебя этого не слышал! Понял? – Игорёк возвышался над ним, сжав кулаки, - И ни от кого чтобы не слышал!

    - Извини… - почти прошептал Пашка. - Я это так, … не подумав…

    - То-то! – сказал Игорёк, оттаивая. - Не ссы! Ещё как победим!

Глава 2. Эхо войны

    Прошло три недели от начала войны. Военное положение в городе было объявлено 25 июня, но её ещё не было слышно. Ничего как бы и не изменилось явно, однако мы её уже ощущали: по очередям в военкоматы из убывающих и провожающих, по военным эшелонам, которые, отстоявшись до вечера в тупиках, залив воды в котлы и загрузив угля, получив приказы, вечером или ночью убывали прямо на фронт. Некоторые платформы были загружены техникой, и из-под туго натянутого брезента проступали очертания пушек или танков. К ним дополнительно цепляли цистерны, и чёрный паровоз утягивал их куда-то на закат. Очень хотелось подойти, заглянуть под брезент, потрогать руками, но вокруг стояли часовые с винтовками. А иногда мы видели теплушки с солдатами, и к ним можно было подойти. На вопрос «куда» они отшучивались про военную тайну, однако мы видели, что они и сами этого не знали.

     В городе работали кинотеатры, бесперебойно ходил общественный транспорт, были открыты магазины, но атмосфера изменилась, став наэлектризованной до предела. Вечерние улицы больше не освещались электрическим светом, красивый город исчезал с сумерками, превращаясь в темную махину угловатых силуэтов с непроглядными лабиринтами улочек и переулков, где на каждом шагу попадались ямы и рытвины.

    Сводки Совинформбюро каждый день сообщали тревожные новости с фронтов. В первые дни фашистам удалось захватить города Белосток, Гродно, Брест, Вильно, Каунас. Бомбили Севастополь, Киев, Минск, Ригу. Мы ликовали, когда сообщалось, что в ответ наши самолёты бомбили Констанцу, другие вражеские города и нефтяные базы. «Так им и надо!» - восклицали мы! И, конечно, нас воодушевляли сообщения о потопленных вражеских подводных лодках и мониторах на Дунае, об уничтоженных дивизиях и танковых частях, о сбитых в небе самолётах противника. Но везде шли ожесточённые бои, на некоторых направлениях Красная Армия отступала, сдерживая на отдельных рубежах напор противника, и даже мы, дети, не могли не понимать, что происходит что-то страшное. Поражала и линия фронта, раскинувшаяся от Северного Ледовитого океана до Чёрного моря.

    Однажды Володя, самый старший из нас - ему уже исполнилось шестнадцать лет, - пригласил нашу ораву к себе домой. В это утро он проводил отца на фронт. Его бабушка поставила на стол вазочку с баранками и ушла заваривать чай, а мы в это время в комнате его отца стояли у огромной карты Советского Союза, прибитой к стене.

    - Вот отсюда и досюда, - палец Володи опустился от Баренцева моря до Финского залива. - Потом вот так, до самого Чёрного моря.

     Он чертил невидимую линию по западной границе нашей страны.

  - А вот те самые направления ударов противника: Бессарабское, Минское, на Барановичи, Лида, Рига.

  Все эти города мы знали из курса географии, об этих направлениях в сводках сообщалось ежедневно, но в тот момент сильно упрощенная картина дел на фронтах материализовалась, и от ее масштабов стало жутко. Нет, мы не сомневались в победе и мудрости руководства, но впервые в уголках наших детских голов появилась мысль о страшной цене, которую нам всем придется за это заплатить.

    Чай пили, расположившись кто где, так как наша компания в десять человек за столом уместиться не могла. После Володя предложил сходить на Угрешский железнодорожный узел. Кто-то ему рассказал, что там огромное количество техники и солдат, и он думал, что среди них может быть его отец, сегодня утром ушедший в военкомат.

     - А почему на Угрешку? – спросил Пашка. – Может, с Белорусского?

    Мы за день до этого как раз были на этом вокзале, видели, как под оркестры отходят поезда с новобранцами.

    - Его вроде на Угрешку отвезли, там сборка большая и узел железнодорожный, многих оттуда увозят.

   Нас не надо было уговаривать, мы все, как один, были «за» - посмотреть солдат и технику. Железнодорожной насыпью дошли до Окружной железной дороги, и там совсем ничего до станции Угрешская.

    Однако там мы не увидели чего-либо внушительного: несколько эшелонов с бойцами на запасных путях и пара одиночных товарных вагонов, возле одного из которых стоял часовой. Мы проторчали там часа три, но все впустую, один состав шел транзитом с Коврова, два других были с Рязани.

    - Недавно эшелон ушёл, - закуривая, сообщил нам усатый старшина, прогуливавшийся неподалеку. – Кажется, там как раз новенькие были. Но не факт, батьку твово могли и из другого места отправить поездом.

   - Дяденька, а вы сами откуда будете? - спросил Славка.

   - Оттудава, - он махнул рукой в сторону, куда уходили рельсы. - Аккурат с Белоруссии. Даст Бог, туда и поедем, а то тревожно как-то за своих…

    Старшина сплюнул, потрепал стоящего рядом Славку по голове и пошёл к вагонам.

    - Что делать будем? – спросил я.

    - Видать, уехал отец, - проговорил Володя.

    - Тут недалеко река, может, искупаемся? – предложил Игорек.

    - А что, хорошо бы искупнуться, жарко! - поддержал Славка.

  Мы обогнули холм с деревянными домами и бараками, чтобы не встретиться и не объясняться с местной шпаной, потом шли вдоль колхозных огородов с картошкой и свеклой, а слева от нас были большие свалки, огороженные покосившимися деревянными заборами. И, наконец, вышли к блестевшей синевой Москве-реке, особенно широкой в этом месте, в районе Южного порта, большие краны которого виднелись ниже по течению. Берег здесь был низкий, поросший камышом, однако нас это не остановило. Через прорубленную кем-то тропку мы пролезли к воткнутым рогатинам для удочек. Володя, зайдя в воду по илистому дну почти по пояс, нырнул первым, а потом мы все последовали его примеру. Несколько человек до середины реки плыли наперегонки, остальные загребали степенно, как взрослые, осматриваясь по сторонам и изучая противоположный берег. Там, на холме, видны были деревянные домики Коломенского, и чуть левее, подальше, виднелась белоснежная вершина храма.

   Потом долго лежали на солнце, вяло перебрасываясь пустыми фразами. Я, повернув голову набок, сквозь раскачивающиеся на ветру травинки наблюдал за рекой. За спиной остался город с его суетой и военными приготовлениями. Шелест травы в тишине убаюкивал, в итоге я уснул. Сквозь сон я слышал, как пацаны побежали купаться второй раз, а вдали еле слышно гудел паровоз. Мне приснилось, что я на бронепоезде попал на поле боя. Вокруг взрывались снаряды, наступали черно-белые враги, точно такие, как на экране кинотеатра. А из-за спины, с шашками наголо, вырвалась наша конница, в бурках и с развевающемся на ветру флагом. Черно-белые побежали. Кавалеристы кричали «ура» и, глядя на них, закричал и я.

    - Лёха, ты чего орёшь? – донеслось из глубины сна. - Вставай!

    Я открыл глаза, надо мной склонился Пашка и тряс меня за плечо.

    - Пора идти, все уже собрались.

    Я быстро натянул штаны и рубашку, влез в ботинки, побежал догонять ребят.

    Обратно шли тем же путём, в обход бараков, чтобы дальше по насыпи железной дороги добраться до своих мест. Когда проходили мимо станции, нас вдруг окликнули. Недалеко от военного эшелона стоял молодой солдат.

   - Эй, робяты, подь сюды, - сильно окая, попросил он.

    Повторять было не надо - слетев с насыпи, мы обступили красноармейца.

   - Тут дело такое… Вы пионеры? – мы дружно закивали. - В обчем-то, ничего особого, так, просьба у меня будет. Сестра моя недалече от Москвы живет, в Кубинке. Она писала - от Москвы совсем недалеча… Я-то деревню помню, а дом, номер, запамятовал. Письмо передадите, а?

    - А улица там какая? – деловито спросил я.

   - А нет там улицы. Без улицы всегда писали: деревня, дом такой-то, получательница такая-то - и все… Ну что, передадите? Маманя просила. Наспех, когда провожала, написала. А адрес, я думал, в дороге допишу, да вот закавыка какая…

    - Передадим. Не переживайте, товарищ красноармеец, - отчего-то официально сообщил Славка.

   - Ой, спасибо вам, - солдат полез в вещмешок, повозился там и достал чуть замятый квадратик письма.

    Славка смотрел выжидательно, но солдат, помешкав, передал письмо мне. Краем глаза я заметил, как Славка сразу демонстративно отвернулся, как будто ему стало неинтересно.

    - Вот тут написано кому, куда… Ну, только номера дома нет, но тама спросите кого - покажут. Про меня скажете, мол, поехал родину защищать, как только ворожину разобьют, сразу вернется. Может даже в гости по дороге заедет.

    - Хорошо, передадим, - сказал я, пряча письмо за пазуху. - А вы-то сами откуда?

    - Костромские мы.

    - А сестра как здесь оказалась?

    - Замуж она вышла, и сюда подались к родственникам мужа. И вот осели. Уже детишек двое. Я-то её лет с двенадцати не видал, всё письма пишет.

    - По вагонам! – раздалось от эшелонов.

    Солдат резко оглянулся, напрягся.

    - Наш, кажись… Я побёг, робяты…

   И он, придерживая вещевой мешок за спиной, побежал к своей теплушке. Вдоль вагонов уже быстро шагал молодой командир в сопровождении солдата с винтовкой. Он заглядывал в каждый вагон, что-то там говорил и бежал дальше. У самого паровоза, из первого вагона вышел ещё один командир, постарше, молодой ему доложил что-то, тот кивнул, и оба они залезли по ступенькам в вагон. Старший скрылся внутри, а молодой, держась за поручень, наполовину высунувшись, смотрел назад, вдоль вагонов. Паровоз набирал давление в котлах, окутываясь черным дымом сожжённого угля и белыми клубами пара. Через пять минут раздался гудок, лязг вагонных сцепок, колеса, сделав на месте пол-оборота, упёрлись в металл рельс, отталкиваясь, и состав натужно сдвинулся с места. Во всех вагонах были открыты двери, и возле них сгрудились солдаты. Некоторые сидели, свесив ноги, другие стояли за ними, провожая взглядами низкий холм с бараками и почерневшими деревенскими избами, как будто прощаясь.

     Там впереди их ждали бои и подвиги. Так думали мы тогда, глядя вслед набирающему ход эшелону.

Глава 3. Война

    Никто не был осведомлён о военных приготовлениях в столице лучше нас, пацанов, снующих целыми днями по дворам и заводским окраинам. Озираясь по сторонам, мы гуляли по центральным улицам, обсуждая каждую замеченную зенитную точку, и правильность выбора места для аэростата. Мы были большими специалистами во всех областях, начиная от танкостроения, заканчивая тактикой противовоздушной обороны. Ничто не могло ускользнуть от наших внимательных взглядов: ни щёлка света, в нарушение указа о светомаскировке пробивающаяся сквозь неплотно завешенное одеялом окно, ни зенитная батарея, оборудованная в бывшей голицинской усадьбе на окраине города Перово, ни, тем более, новый бронепоезд, транзитом проследовавший с востока на запад.

    Витрины больших магазинов обкладывались мешками с песком, во дворах рыли щели для спасения от бомбежек, в местах скопления людей на стенах домов в беспорядке расклеивались военные приказы, появились «окна ТАСС», призванные информировать население о делах на фронте и в тылу. Город наш за считанный месяц преобразился из столичного, щегольского в строгий военный, хоть ещё и не прифронтовой. А вместе с ним изменились и мы. Отцы, у кого были, и старшие братья почти все ушли на фронт. Только у Игорька батя оставался на заводе, так как на него была выписана бронь. Один раз его забрал патруль в военкомат, но туда сразу примчался представитель завода, и его отпустили. Игорька этот факт смущал, и хотя ему никто ничего не говорил, он сам, выпятив подбородок, с нажимом рассказывал о незаменимости своего отца на производстве, в связи с чем его никак не хотят отпускать на фронт, несмотря на неоднократные просьбы. Мой отец по-прежнему сидел, так что и мне гордиться было нечем. Поэтому, когда затевались общие разговоры о том, кто, где воюет и сколько немцев он убил, мы с Игорьком отмалчивались в сторонке.

    Письмо, полученное от красноармейца, мы так и не завезли. Во-первых, было некогда, а во-вторых, Славка, обидевшись, что письмо доверили не ему, резко охладел к просьбе и сказал: мол, отдали тебе, ты и доставляй. А сделать это в одиночку было трудно, так как я даже не знал, где эта Кубинка находится. Ничего, успокаивал я себя, всё образуется, доставим, вот только всё кругом успокоится, и сразу доставим.

    От начала войны прошёл уже ровно месяц. Вечер в этот день был тёплым, небо ясным, и на закате красиво наливался алым горизонт. Домой я зашел, когда уже стемнело. Мать пришла раньше и устало сидела на диване, глядя в занавешенное окно.

    - Где сегодня были? – увидев меня, спросила она.

    - Так… - я неопределенно махнул рукой.

   - Мой руки, картошка на столе. И полбанки тушёнки. Только всё не ешь, оставь на завтра.

    Голода ещё не было, но с продуктами становилось тяжелее.

   - Ты сама ела? – спросил я.

   - За меня не беспокойся, я в столовой поела.

   Так и не поняв, обманывает она меня, успокаивая, или взаправду была не голодна, я, постояв, пошёл мыть руки и потом сел за стол. В кастрюле лежало три картошины средних размеров, в «мундире», чистить их в условиях продовольственных затруднений было глупостью. Я съел две, а одну и четверть тушёнки оставил на завтра.

    - Утром пополам съедим.

    Мать хотела что-то сказать, но передумала, кивнув.

    - Мам, а как ты думаешь, до Москвы дойдут?

   - Нет, конечно, куда им… Послушай, я вот о чем думаю… Наш наркомат в Куйбышев собираются эвакуировать, значит опасно в Москве будет… - мать наконец оживилась. - Алёшка, может тебе к бабушке уехать, пока война не закончится?

    Я даже поперхнулся почти прозрачным чаем.

    - Как это?

    - Ну, поживёшь там, поможешь ей.

    - А ты?

    - Меня в Москве оставляют. Здесь тоже должен кто-то работать.

    - Никуда я не поеду! – твёрдо заявил я. - Что я трус что ли? Да и тебя одну не оставлю.

    Мать долго смотрела на меня, потом вновь откинулась на спинку дивана.

    - Ну ладно, будем вместе. Давай убирай со стола и спать. Устала я сегодня что-то…

   Комната у нас была только одна. Мать спала на диване, а я доставал из-за шкафа раскладушку и, скрипя всеми пружинами, устраивался на ней. Мать уснула сразу, я слышал по дыханию, а я некоторое время лежал с открытыми глазами.

    Из-за фанерной стены было слышно, как Пашка о чём-то разговаривает со своей мамой, тётей Лидой. Она была беременна, и вот-вот должна была родить. Дядя Егор, его отец, ушёл на фронт неделю назад. Тётя Лида тогда причитала и цеплялась за его пальто, не отпуская, а Пашка стоял молча рядом и смотрел себе под ноги. Я подошёл, стал рядом и пихнул его плечом: ничего, всё образуется. Дядя Егор разжал пальцы жены, поцеловал её в лоб и подошёл к нам.

    - Бывайте, ребята. Будет тяжело - держитесь вместе. А ты, - он положил Пашке руку на плечо, - заботься о матери.

    И ушёл.

   О чём Пашка разговаривал с матерью сейчас, я разобрать не мог, слышал только ее недовольный голос и оправдывающийся Пашкин. Под их бубнёж я и уснул.

   Проснулся оттого, что за окном выла сирена. Это была воздушная тревога. Несколько дней назад её уже включали, проверяя исправность. Этот режущий, неприятный звук иногда преследует меня во снах и сейчас.

   Я вскочил, не понимая, что надо делать. Проснулась мать, она села на диване, сжав руками виски, потом встала и спокойно сказала мне:

    - Одевайся. Возьми в ящике буфета конверт с документами и пошли в бомбоубежище.

  Когда мы вышли из своего подъезда, на улице было темно. По направлению к бомбоубежищу с разных направлений спешили люди. Бомбоубежище было оборудовано в подвале соседнего дома. Там убрали всё лишнее, вкрутили лампочки, поставили несколько скамеек и штук десять металлических кроватей для стариков и женщин, а также организовали дежурства. Дежурили там одни только девушки, на рукавах у них были повязки и через плечо перекинуты противогазы.

   - В доме номер пять тоже оборудовано бомбоубежище! - кричала девушка на входе.

  Непонятно, зачем она это говорила, так как желающих развернуться и пройти в обратном направлении три квартала не было.

    Мама моя села на скамейку, а я примостился на полу рядом, подложив под зад обломок доски. Рядом с нами на кровати пристроилась Пашкина мама, а он сам сидел рядом с ней на краешке.

    - Алексей, садитесь рядом с Павлом, - предложила мне тётя Лида.

    Я поблагодарил, но отказался.

  Деревянную дверь, обитую металлическими листами, закрыли, и шум сирены стал глухим. Так мы сидели примерно полчаса. Вначале все были напуганы и молчаливы, а если разговаривали, то шёпотом. Но спустя время подвал наполнился гулом голосов, и кто-то сказал, что тревога-то учебная. Нервы стали отпускать.

    - Тише! – вдруг крикнули от двери.

    В наступившей тишине мы услышали гул.

    - Это зенитки… - сказал тот же голос.

    И тут заговорила зенитная батарея, прикрывающая железнодорожный узел неподалёку от нас. Отчетливо слышно было, как выплевывают в небо десятки снарядов скорострельные зенитные стволы, как бахают крупные орудия, как строчат сдвоенные или счетверённые пулемёты, установленные на крыше здания заводского управления. А через несколько минут к этой какофонии добавились звуки более мощные - это взрывались авиационные бомбы. Сидя в подвале, нельзя было понять, где, на какие районы они падают, но, судя по всему, это было ещё не близко.

   Все сидели и слушали, только маленькие дети, испуганные происходящим наверху и физически ощущаемым страхом взрослых, плакали, прижавшись к матерям. Несколько бомб упало неподалеку, наш подвал сильно тряхнуло, в углу, с потолка и стен осыпалась подмоченная грунтовыми водами штукатурка.

  Налёт продолжался часа два, потом все стихло. Сидели в тишине, потом стали разговаривать, но усталость брала своё, и люди засыпали, кто сидя, прислонившись к стене спиной, кто на кроватях, а я задремал на полу, облокотившись на материны колени.

   Уже рассвело, когда нас выпустили из бомбоубежища. Я оглядывался по сторонам, стараясь заметить следы страшных разрушений, но ничего такого не было, только на горизонте, в десятках мест, в небо тянулись чёрные дымы.

    Часов в 9 утра мы с Пашкой побежали искать наших и нашли их на железнодорожной насыпи - с недавних пор излюбленном наблюдательном пункте. Отсюда хорошо было видно поезда, стоящие в отстойниках и проезжающие от Курского вокзала. Также просматривалось шоссе, по которому иногда шла военная техника.

  Все сгрудились вокруг Славика и Володи. Оказывается, они не побежали в бомбоубежище, как все, а остались дежурить на улице, и даже помогали дворнику потушить зажигательную бомбу.

    - Она горячая вся, руками ни-ни! Вмиг обожжёшься! – важно рассказывал Славик. - Её варежками специальными надо или щипцами. А Иваныч её лопатой в песок, а мы сверху горстями накидали. Штуки три, наверное, было у сараев. Остальные - на пустырь да на кладбище, а там гореть нечему. А вообще-то стороной нас обошло сегодня.

    Володя стоял рядом, но больше молчал, только иногда отвечая на вопросы.

  - У неё корпус тоже горит, - сказал он. - Он из металла такого сделан, что тот нагревается и искры вокруг раскидывает.

    - А самолёты-то видели? – спрашивал кто-то.

    - Один раз в прожектор попал. Высоко было.

    - Сбили?

    - А то как же!

    - А куда упал?

    - Там куда-то… - неопределённо махнул рукой Славик.

   - Очень трудно разобрать, - вступил Володя. - Кругом прожектора, трассеры, с неба осветительные бомбы падают, горят ярко, минут по десять, наверное. Все кругом грохочет, взрывается.

    Конечно, мы побежали в центр смотреть последствия налёта. Но особых разрушений не было. На Таганке мы увидели воронки и осыпавшийся подъезд дома, по развалинам которого бродили бывшие жильцы в надежде подобрать что-нибудь уцелевшее из вещей. Дома рядом стояли без стёкол, около магазина с разбитой витриной дежурила девушка-милиционер. С Таганского холма, там, где Яузский спуск, хорошо было видно город. Кремль не пострадал, это мы установили сразу. За рекой, в районе Лабазной или Садовнической, отсюда не разберёшь, ещё шёл дым. Но в основном досталось, видимо, северу и западу, там до сих пор в небо упирались столбы дымов.

    Следующие ночи тоже бомбили. Как мы узнали позже, налёт совершало еженощно по двести самолётов. Я уже не прятался в бомбоубежище, а дежурил подле деревянных сараев, готовый в любой момент броситься туда, где заискрится «зажигалка». Первое моё дежурство окончилось большим скандалом дома, но я был твёрд, и мать устало махнула рукой. А в бывшем Красном уголке, в подвале дома номер 1 по нашей улице нам рассказали, какими бывают зажигательные бомбы, и как их тушить и нейтрализовать.

    По шоссе Энтузиастов потянулись колоны беженцев, с запада на восток. От них мы узнавали реальную картину происходящего. Позже вечером, пересказывая услышанное матери, я вначале столкнулся с недоверием, но потом мама разрыдалась.

     - Может, всё же к бабушке? – вновь предложила она.

    - Нет, - твёрдо ответил я. - Мне уже почти пятнадцать, и я всё же мужчина. Я здесь буду.

    Мать удивлённо посмотрела на меня, вдруг осознав, что перед ней уже не мальчик. Больше разговоров об эвакуации она не заводила, даже когда было совсем тяжело.

    С началом налётов на Москву, появлением беженцев война стала осязаемой. Теперь о ней мы знали не только из сводок Совинформбюро и газет, мы её видели своими глазами, слышали о ней своими ушами от уходящих на восток понурых и оборванных людей с узелками и чемоданами. Вместе со взрослыми мы ездили на ленинградское направление копать противотанковые рвы и линии окопов на случай, если враг всё же подойдет к городу. В это, конечно, никто не верил, но работа шла слаженно и скоро. Москва готовилась к обороне.

Глава 4. Принцесса

    Война наступала, наши войска оставляли за городом город, её география неумолимо приближалась к нам. Люди были подавлены, разговоры велись только о фронте и о продуктах, которых становилось всё меньше, и даже на карточки не всегда удавалось отовариться хлебом. Мать приносила из столовой еду, при этом строго предупреждала, чтобы я никому об этом не говорил. Но мне удавалось вынести часть во двор и разделить с оставшимися пацанами.

    К середине октября из нашей компании в столице остались только я, Пашка и Володя, все остальные с родителями разъехались вслед за эвакуировавшимися заводами и учреждениями. Втроём у меня дома, поделив между собой две принесенных матерью из столовой котлеты и макароны, запивая несладким чаем, мы отпраздновали мой день рождения. Школы были закрыты, за окном лил дождь, и мы коротали время в моей комнате.

    - От отца вчера письмо получил, - сказал Володя. - Где-то под Смоленском ранило, сейчас лежит в госпитале в Вязьме. Вернее, лежал, письмо, судя по дате, еще в августе написано было.

    - А мой не пишет… - глядя в окно, сообщил Пашка. - Ни разу не написал…

    Мой отец тоже давно не писал, но говорить об этом я не стал.

    - Слушай, Лёшка! А письмо того бойца у тебя? – вдруг вспомнил Володя.

  Я молча открыл дверцу буфета, достал оттуда помятый квадратик и протянул его товарищу. Он повертел его в руках.

  - Кубинка, - прочитал Володя. - Я, кажется, знаю эту станцию, раньше мы в том направлении снимали дачу, ну, когда мама жива ещё была… Рядом с Одинцово. Кажется, Кубинка это ненамного дальше.

    Он помолчал, вспоминая.

   - Ну, да… Можайское направление. Я видел название этой станции, когда смотрел расписание пригородных поездов. Совсем не далеко.

   - Сейчас оттуда все едут на восток, - вставил Пашка, имея в виду толпы беженцев.

  Со вчерашнего дня к людям, едущим или идущим с запада страны на восток, прибавились столичные жители, которые, поддавшись панике, спешно подались из города. На Заставе Ильича и вчера, и сегодня происходило невообразимое: казалось, что все жители Москвы враз решили оставить её бегством. На площади образовались заторы из грузовиков и легковых машин. Некоторые из них, груженные мебелью и прочими личными вещами, рабочие даже переворачивали. Кто-то пустил слух, что немцы рядом, и началась истерика.

    - Не поддавайся панике! Там всё спокойно, - продолжал Владимир. - Я по сводкам слышал, что фронт гораздо западнее.

    Я уже понял, куда он клонит

    - Хочешь туда добраться?

    - Слово-то дали…

    - Так, может, она уже уехала, тю-тю…

    - Может и так, - спокойно сказал Володя.

    - И что? Поедем? – робко спросил Пашка.

    Владимир молча смотрел на меня.

    - Я за! - сказал я.

    - Я тоже… Главное, чтобы мама не узнала, - пробормотал Пашка.

    - Хорошо. Завтра поедем, пока там всё спокойно, - подытожил Володя. - Сбор у меня, в восемь.

    На следующий день, проводив мать на работу, я зашёл за Пашкой. Его мама за ширмой кормила младенца.

    - Куда собрались? - спросила оттуда она.

    Пашка смотрел на меня и делал жест руками, как будто копает лопатой землю.

  - С завода группу отправляют щели копать по окраинам, съездим, поможем, - сориентировался я.

    Пашка облегченно вздохнул.

    - Хорошо. Лешка, ты за старшего, присмотри там за Пашенькой.

    - Конечно, тёть Лид!

    Пашка опять вздохнул, на этот раз обреченно, и с осуждением посмотрел в сторону ширмы.

    - Всё будет хорошо, мам. К вечеру вернёмся.

    - Пораньше давайте! Чтобы не перед самым комендантским, не как в прошлый раз.

    - Хорошо! – ответил Пашка, закрывая дверь.

    - Побежали, - бросил я, срываясь вниз, перепрыгивая сразу через две ступеньки.

    Пашка бежал сзади, тяжело дыша и громко топая ботинками сорок третьего размера по сырой земле.

   Перед Володиной дверью мы остановились, чтобы отдышаться. Когда на стук её отворил Володя, мое дыхание было уже ровным, а из Пашкиных лёгких с сипом вырывался воздух.

    - Ну что, пошли? – спросил я сходу.

    - Погоди. Зайдите.

    Володя был немного озадачен чем-то. Он распахнул дверь шире и, не дожидаясь, пока мы войдем, ушёл на кухню. Сняв ботинки, мы пошли следом, но, ввалившись на кухню, остолбенели. Володя примостился на краешке подоконника, его бабушка сидела к нам спиной, подперев ладонями голову, а перед ней сидела худая девочка со светлыми растрёпанными волосами и ела суп.

    Девочек мы видели и раньше, но эта была особенная. В серой старой кофте она сидела на стуле с прямой спиной, держа голову ровно. Бесшумно опуская в тарелку ложку, она подносила её ко рту каким-то особым движением, не так, как это делали мы, а поднеся, не то выпивала бульон, не то выливала его в рот. Всё это было в полнейшей тишине, ни чавканья, ни звуков прихлёбывания, ни даже, стука ложки о тарелку. Увидев нас, она положила ложку и сложила руки на коленях.

    - А, мальчики, - повернула голову в нашу сторону бабушка, - познакомьтесь, это моя племянница и Володина двоюродная сестра, Таня.

    - Лёха… - буркнул я.

    - Павел, - представился Пашка.

    - Суп будете? – спросила бабушка.

    - Нет! – в один голос ответили мы.

    Для меня и Пашки вдруг стало очевидным, что никогда мы не сядем есть суп рядом с этой… Принцессой. Лучше с голоду сдохнем, но флаг не опозорим, как говорил Славка до того, как их семью эвакуировали в Саратов.

    - Таня из Ленинграда, - тихо пояснила бабушка, снова упирая подбородок на ладони. - Ночью приехала. Их, детей, кораблем по Ладоге вывезли. А потом составом через Вологду. Ей повезло - до Москвы добралась, к родным.

    Таня посмотрела на нас. Спокойно посмотрела своими серо-голубыми глазами, но мне стало не по себе – такую тяжесть и боль я увидел в этом взгляде.

    - Доедай и иди в ванну, я воду нагрел, - сказал ей Володя. - А вы идите в мою комнату, я скоро приду.

    Своей комнатой он с недавних пор стал называть комнату отца. Мы с Пашкой расположились на диване и стали ждать. Через десять минут пришёл Володя, достал из шкафа сложенное полотенце и вышел вновь, но уже через минуту вернулся и сел за письменный стол.

    - Рассказывает, что тяжело там, - без предисловий сказал он. - Город блокирован, бомбят и ночью, и днем. Продукты - по карточкам, впритык, чтобы ноги не протянуть. Вывозили их двумя баржами, одну самолёты потопили… С детьми… - голос его дрогнул. - Им тоже досталось, но доплыли - туман помог. Две недели добиралась. Чудо, что вообще доехала.

    - А мама и папа её? – спросил подавленный рассказом Пашка.

    - Отец воюет. Там, на Ленинградском фронте. Мама - на фабрике. Эвакуировали детей помладше, но мать как-то уговорила, взяли её.

    - Сколько ей лет? – спросил я.

    - Пятнадцать.

    - Я думал, не больше тринадцати… - удивился Пашка.

   - Это из-за худобы, - Володя встал, подошёл к карте, всмотрелся в то место, где был обозначен Ленинград. - Натерпелась бедная…

    Я представил себе баржу с детьми. Все они стояли на палубе, худые, с серо-голубыми глазами, и смотрели вверх, откуда, ревя моторами, на них падала смерть.

    - Сволочи! – прошептал я.

    Володя стоял спиной ко мне, кулаки его были сжаты. Он, видимо, думал о том же.

    - Мы сегодня никуда не пойдем? – спросил Пашка после пяти минут молчания.

   Но ответить ему никто не успел, дверь бесшумно отворилась, и вошла Таня. На миг остановившись, она осмотрелась, прошла вперед и встала спиной к окну, опершись руками о подоконник, взмахом головы поправив сбившиеся на лоб влажные волосы. Она уже сполоснулась и вымыла голову. Вместо кофты на ней было синее платье, не по размеру, видимо, из бабушкиного гардероба. На босых ногах надеты тапочки из парусины.

    - Вот, - как бы извиняясь, сказала она, - ничего другого не нашли…

   - Я поговорю с мамой, быть может, что-нибудь найдём, - неожиданно подал голос Пашка.

    - Спасибо вам, Павел. У меня ничего не сохранилось из вещей, в дорогу взяла только узелок, да и тот потерялся в суматохе. А вы куда-то собирались? Я услышала случайно. Из-за меня меняете планы?

    - Ничего страшного, - ответил Володя. - Мы перенесем поездку на завтра. Это не срочно.

    - Что-то важное? – она почему-то посмотрела на меня.

   - Нас попросили письмо передать по одному адресу, красноармеец один, проездом был… - пояснил я. - А мы никак не можем до адресата доехать.

    - Письмо? Кому?

    - Сестре, - вмешался Володя. - Его мать передала с ним, думала, он сможет заехать, это рядом с Москвой. А он нас попросил. Лёш, покажи письмо.

    Я достал письмо и протянул его девочке. Она взяла его своими длинными пальцами, повертела, прочитала адрес.

    - А там спокойно? – она посмотрела на Володю, тот кивнул. - Мальчики, знаете что? Не надо откладывать, поезжайте. Если это не опасно.

    Пашка вскочил с дивана, вслед за ним встал и я. Она была чуть ниже меня и смотрела снизу вверх, но от её взгляда мне казалось, что я стремительно становлюсь меньше ростом. Таня протянула мне письмо.

    - У меня просьба. Если время будет позволять, когда вернётесь, зайдите все сюда. Я буду вас ждать и постараюсь не заснуть. Хорошо?

    Мы кивнули и направились к выходу. Володя по пути заглянул на кухню предупредить бабушку и догнал нас уже на улице. Мы молча шли в сторону Белорусского вокзала.

    - Я не знал, что у тебя сестра есть, - нарушил я молчание.

    - Да. Тётка по отцу вышла замуж в институте за ленинградца и после окончания уехала с ним.

    - Она хорошая! – невпопад вставил Пашка.

  - Хорошая, - серьёзно ответил Володя. - Я её видел всего один раз, когда мы с родителями ездили к ним в гости. Я тогда первый класс закончил. А она в садик ходила, мелкая и толстая.

    - Толстая? – не поверил Пашка.

    - Ну, не толстая… Упитанная, скорее. Пышка такая, с щёчками.

    - Надо её подкормить, - увидев смеющийся взгляд Володи, смутился я. - Не в смысле, чтобы пышкой стала, просто худая очень.

Глава 5. Санитарный поезд

    Весь путь до вокзала мы проговорили о Ленинграде и других городах, осаждённых Гитлером. А перед вокзалом было столпотворение, подъезжали грузовики, из которых спрыгивали на асфальт солдаты, сигналил чёрный начальственный автомобиль, стараясь протиснуться поближе ко входу. Неподалеку стихийно расположились ряды развала, где продавали, но чаще меняли вещи на еду: хлеб, сахар и консервы приобретали, отдавая шубы и костюмы. Драгоценности за буханку хлеба и банку тушенки станут отдавать позже. В ближайшие дни будет издан приказ об особом положении в Москве, и все эти стихийные рынки разгонят, но пока торговля шла бойко.

    - Нет, тут нам ничего не светит, - задумчиво сказал Володя.

    - Надо обойти, там составы формируются, поглядим, что к чему, авось с кем-нибудь и договоримся, чтобы подобрали, - предложил я.

    Обойдя здание вокзала, мы подошли к путям со стороны ипподрома. Множество рельсовых тупиков были забиты эшелонами, в некоторые из них были «запряжены» паровозы, а какие-то безголовые только формировались. Те составы, возле которых стояли часовые, мы благоразумно обходили стороной, у вагонов попроще старались найти кого-нибудь и разузнать о направлении и возможности доехать до нужной нам станции. Однако это было не просто, законы военного времени предписывали хранить военную тайну, поэтому многие, с кем мы разговаривали, и сами не знали, когда и куда поедет их эшелон, а те, кто был в курсе, подозрительно косились на нас. Впрочем, мы и сами понимали, что выглядим, по меньшей мере, нелепо, а то и подозрительно, снуя вдоль путей и стараясь разузнать направление и время отбытия.

    Первым не выдержал Володя.

    - Нет, пора это всё прекращать, - сказал он, отходя в сторонку и присаживаясь на краешек бетонного основания огромной осветительной мачты, - чувствую себя каким-то диверсантом, пытающимся узнать секреты.

    Пашка моментально плюхнулся рядом, улучив возможность отдохнуть. Мне кажется, будь его воля, он давно бы махнул на всё рукой и свалил бы домой.

    - Всё? Отбой? – раздражённо спросил я.

    Мне и самому давно стала понятна бесплодность наших попыток в такое время добраться до этой Кубинки. Но стоило только представить, как мы, уставшие, вернемся домой, зайдем к Володе в комнату, и на вопрос Тани: «Ну как? Получилось?» я молча достану из-за пазухи не отданное письмо, мне почему-то становилось стыдно.

    - Можно пешком пойти, - предложил я.

    - Ага, по путям. Километров сорок, наверное, - отмахнулся Володя.

    - Значит, к коменданту пойдём! Расскажем всё, объясним, он же человек, должен же понять!

    - На несколько суток посадит для выяснения, вот и весь разговор.

    - И то верно, не надо вам никакого коменданта, - раздалось вдруг из-за спины.

    Мы резко вскочили. Устало прислонившись к вагону с нарисованными красными крестами, в накинутом на плечи ватнике стоял и курил старик.

    - Вам до Кубинки?

   - Письмо просили завезти, - быстро стал оправдываться Пашка. - Один красноармеец, на Угрешской, ещё летом…

    - Покажите! – потребовал старик.

    Я быстро достал письмо. Тот повертел его в руках, внимательно прочитал адрес.

    - Оно давно уже написано, может и не нужно это никому.

    - Может и не нужно, - пробурчал я. - Но мы обещали.

    - Они обещали!.. Пионеры, что ли? - протянул старик. - Ладно, мы утром отправляемся за ранеными. Могу подбросить. Там тихо ещё.

    - Правда? – я не верил свалившейся удаче.

    - Правда.

    - Утром? – с сомнением протянул Пашка.

    - Да. Рано. Во сколько точно не скажу, ещё команда не поступила, но затемно.

    - Но… - Пашка мялся, - нам до комендантского часа нужно домой.

    - Нужно так нужно, - без всякой интонации сказал старик и, бросив окурок, собрался уходить.

    - Подождите! - остановил его я. - Мы поедем.

    Я посмотрел на Володю, тот молча кивнул.

   - Хорошо. Мы там раненых забирать будем. Но… Там же война рядом, не сдрейфите?

   - Нет. Спасибо.

   - Вместо спасибо окажете помощь, - старик достал из портсигара ещё одну папиросу и, не решаясь закурить, мял пальцами. – Услуга за услугу. Мы только ночью с передовой, раненых привезли, а ночью возвращаться, и люди устали, трое суток не спали. Помогите с уборкой.

    - Конечно, поможем! – быстро согласился я.

   Володя снова кивнул. А вот Пашка смотрел себе под ноги, ковыряя мыском ботинка землю.

    - Лёш, можно тебя на минутку? – пробормотал он, не поднимая головы.

    - Понимаешь, мне маму надо предупредить, - зашептал он, когда мы отошли. - Ей и так сейчас тяжело, молока совсем мало стало, кормить нечем скоро будет. Нельзя ей волноваться…

    - Тогда иди домой.

    - Нет, что ты! Я не об этом. Предупредить её надо, чтобы не волновалась. Я ей скажу - и сразу обратно.

    - Хорошо, успеешь - возвращайся. Если что-то не так пойдет, не переживай, оставайся дома.

    - Я так не смогу… Что я трус что ли?

    Мы вернулись к санитарному поезду.

   - Наш товарищ должен домой сбегать, предупредить. У него мама только родила, волноваться будет.

    - Как угодно, вам решать, - сказал старик. - Остальные пошли за мной.

    - К моим забеги, - попросил Володя Пашку, - предупреди, чтобы не волновались.

    - Ко мне не заходи, мать сегодня на дежурстве, - предупредил я Пашкин вопрос.

   Мы шли за стариком вдоль вагонов, на бортах которых были нарисованы большие красные кресты, а между ними, над сцепками, на верёвках сушились простыни и бинты с ржавыми пятнами не отстиравшейся крови. Дойдя до последнего вагона, старик, держась за поручни, приподнялся на ступеньку и заглянул внутрь.

    - Лидия! – позвал он. Потом увидев кого-то, сказал уже тише. - Лидию позови мне.

    Через минуту на землю тяжело спустилась пожилая женщина в грязном белом халате и накинутой на плечи фуфайке.

    - Вот, пополнение тебе привёл. До Кубинки с нами поедут. В твоё распоряжение поступают. Покорми, а потом задачи поставь.

    - Мы не голодны, - запротестовал Володя.

    - Накорми! - не отводя взгляда от женщины, с нажимом сказал старик.

    Лидия устало обвела нас взглядом и кивнула старику. Тот молча развернулся и пошел в обратную сторону, к голове поезда.

    Внутри вагона было темно, окна закрашены белой краской, а лампы на потолке светили тускло. Тётка завела нас в купе и усадила на нижнюю полку.

    - Сидите здесь, - буркнула она и ушла.

    На полке напротив ворохом валялась одежда, халаты, телогрейки и ещё что-то. На двух верхних полках спали, не раздеваясь, укрывшись синими казёнными одеялами.

    - Держите!

   На столик перед нами, предварительно отодвинув белую эмалированную миску со шприцами, поставили два солдатских алюминиевых котелка с прозрачными щами.

    Лидия села прямо на ворох одежды и, привалившись к стенке, закрыла глаза. Мы неуверенно, стараясь не сильно шкрябать ложками о края котелков, стали есть. Я доел первым и сидел, дожидаясь Володю. Вскоре он тоже отодвинул пустой котелок на середину стола.

    - Ну, пошли? - Лидия открыла глаза, как будто не спала.

    За ней мы прошли в соседний вагон плацкартного типа. Здесь сильно пахло карболкой и хлоркой, пол был грязный, с бурыми пятнами и то тут, то там валяющимися ошмётками бурых бинтов и марлевых тампонов.

    - Пол надо подмести и вымыть. Потом следующий вагон. Справитесь?

    Мы кивнули.

    - Веник один, так что один подметает, другой моет, вон там ведро и тряпка. Вода в тамбуре в баке, но расходовать экономно. Потом, если захотите, поменяетесь.

    И она ушла, а мы стояли в растерянности, уставившись на грязный пол.

    Вначале я подметал, а Володя мыл пол, через час мы поменялись. Трудным оказалось и то, и другое. От медицинских запахов, запёкшейся крови, пропитавшихся гноем тампонов, присохших к полу, кружилась голова. Наконец с вагоном было покончено, и, накинув курточки, мы вывалились на улицу отдышаться. Свежий, холодный воздух врывался в наши легкие, но он так и не смог вытеснить запахи санитарного вагона, которые, забившись в дальние закутки, смешивались с кислородом и продолжали отравлять наше сознание.

    - Ты как? – спросил Володя. Лицо его было белым, моё, видимо, тоже.

    - Мутит…

    - Зря щи ели.

    Я кивнул.

    - Ладно, пошли следующий вагон убирать.

    Взяв ведро и веник, мы перешли в следующий вагон. Навстречу попалась санитарка с холщёвой сумкой под мышкой. Она удивлённо посмотрела на нас, перевела взгляд на наш нехитрый инвентарь и ничего не сказала.

    Этот вагон был похож на первый, только выглядел он гораздо грязнее. С ним мы провозились гораздо дольше и закончили почти в полной темноте.

    - Что теперь? – спросил я, зачерпывая из бака с водой и поливая из черпака на Володины руки.

    - Лидию, наверное, найти, - не поднимая головы, ответил он, поднеся ладони к лицу и принюхиваясь, затем вновь подставляя их под струю. - Лей давай!

   - Мыло возьмите, - выглянула из вагонной двери молоденькая, чуть старше нас медсестричка Маша, протягивая обмылок чёрного дегтярного мыла.

    Пока мыли полы, мы успели познакомиться с некоторыми сотрудниками поезда, снующими туда и обратно мимо нас.

   - Спасибо, - поднял голову Володя. - А где нам сейчас Лидию найти?

    - У себя она, - ответила Маша и скрылась в тёмной утробе состава.

    - В последнем вагоне, видимо, - предположил я. - Только давай по улице пройдём.

  В последнем вагоне её не было. Две пожилые санитарки в ватных штанах предположили, что она в головном у начальства, потому что подъехала машина снабжения. И мы пошли вдоль состава туда, где за изгибом вяло, экономя уголь, дымил паровоз.

    Возле головного вагона стояла двухосная грузовая машина с брезентовым верхом. Женщины с поезда подходили к кузову, откуда пожилой шофёр взваливал им на плечи мешки или передавал в руки деревянные ящики. От женщин валил пар, они шатались под тяжестью мешков, а ящики перетаскивали по двое, тяжело и мелко переступая, и красные от натуги, с трудом приподнимали их на уровень вагона. Никто не разговаривал, все берегли силы, и только слышно было, как со свистом и шумом выходил из лёгких белым облачком воздух. Мы молча подошли к грузовику и подставили свои спины под мешки. И вскоре и от нас тоже валил пар и рвался из груди воздух.

    Не успели передохнуть, разгрузив один грузовик, как подъехал второй.

    - Тут немного, - подбодрил шофёр, заскакивая в кузов.

    - Ага, совсем чуток! Только после вашего чутка ещё машины две подъедут, - невесело усмехнулась полная, с одышкой, женщина.

    - Ну, извиняйте, - откликнулся шофёр, перетаскивающий грузы поближе к борту.

   Эту и следующие машины разгружали прямо на землю, так как эта полная тетка, которая, видимо, была старшей на этих работах, так распорядилась.

    - По вагонам потом раскидаем, - решила она.

    Последнюю машину разгрузили уже в полной темноте. И мы с Володей сели прямо на ящики, рядом попадали женщины.

   - Перекур десять минут, - почти шёпотом объявила старшая. Было видно, что последний час она держалась только благодаря силе воли, физические силы покинули её.

    Потом мы разносили всё по вагонам. К нам уже присоединился Пашка, отправивший маму на ночь в бомбоубежище, а сам под видом дежурства для борьбы с «зажигалками» прибежавший к нам. Женщинам мы оставляли то, что полегче, а тяжёлые мешки и ящики таскали сами. Закончили часа в два ночи. За это время паровоз с тендером, разомкнув сцепку, уезжал грузиться углем и водой, и уже вновь, как ни в чем не бывало, стоял во главе эшелона, пыхтя паром.

    - Спасибо вам, хлопцы, - белыми губами, еле слышно, прошептала старшая.

   Вовка лишь махнул рукой – чего уж там.

     - Отправка через час, - сообщила появившаяся из ниоткуда Лидия, - идите спать.

    - Куда? – спросил я.

    - Там, где кормили, туда и заваливайтесь.

    В купе мы с Володей повалились на нижние полки, Пашка, которому досталось меньше, ходил по проходу и рассказывал свою одиссею. Оказывается, он успел перед самым комендантским часом вернуться и полчаса объяснялся с выставленным часовым, а потом еле разыскал нас в темноте.

   - Маме сказал, что иду дежурить, - сказал он, пристраиваясь у меня в ногах, откинувшись на стенку купе.

    - Подремли, ещё есть время до отправления, - сонно пробормотал Володя.

    - Не хочется что-то… - ответил Пашка, закрывая глаза, и вскоре он уже мирно сопел.

    Как поезд тронулся, мы не услышали. Вскочить нас заставили грохот близких взрывов и резкое торможение, сопровождаемое толчками ударов сцепок вагонов, налетающих друг на друга. Я успел выставить руку, а Пашка кубарем полетел на пол.

    - Бомбёжка! – крикнул я.

    Вокруг гремело и вспыхивало.

    - Из вагона! - донеслось из коридора.

  Мы бросились бежать, спрыгнули под насыпь и вжались в землю. Совсем рядом бабахнуло, в ушах раздался звон, остальные звуки отступили, как будто приглушенные войлоком. Я пытался приподняться, чтобы посмотреть по сторонам, но земля уплывала из-под ног, и я вновь заваливался, упираясь тяжелой головой в землю. Рядом, обхватив голову руками, стонал Пашка. Володя что-то показывал руками и кричал, но из-за контузии и шума вокруг я ничего не мог разобрать. Наконец он подполз ко мне вплотную и прокричал прямо на ухо:

    - В воронку сигай! Быстро! – он указал рукой на полутораметровую яму неподалеку.

    На карачках я дополз до её края и сполз по разрыхлённой взрывом земле. Следом за мной туда съехал Володя, тащивший за собой Пашку.

    - Будьте здесь, - сказал он и куда-то пропал.

    Через минуту он вернулся, волоча за собой незнакомую женщину. Она была без сознания, а телогрейка над правой грудью была пропитана кровью.

    - Пена красная на губах, - прокричал Володя мне на ухо. – Лёгкое, наверно, пробито. Попробуйте наложить что-нибудь на рану, чтобы кровь вся не вышла. Я скоро, там ещё две.

    Я зачем-то пошарил руками по сторонам, потом залез в карманы, в одном была грязная тряпочка, вместо носового платка, хотел было достать, но вовремя сообразил, что от неё может развиться заражение.

    - Придави рану рукой! – крикнул я Пашке.

    Но он был в шоке и не реагировал, по-прежнему обхватив голову руками, ошалело смотрел на раненую. Тогда я разорвал на женщине ворот телогрейки и увидел рваную рану, видимо, от осколка, пузырясь и пульсируя из неё вытекала кровь. Силой оторвав Пашкину правую руку, я приложил её к ране.

    - Сильно держи! – крикнул я и пополз догонять Володю.

    Он был возле леса, который был хорошо виден, освещаемый всполохами пожаров, отраженных в низком осеннем небе. Под рассечённым, сверху вниз, на две упавшие половины деревом страшно кричала женщина, вместо ног за ней волочились красно-чёрные лохмотья. Володя пытался перетянуть культи своим ремнём, но та никак не давалась, от боли выгибаясь и дёргаясь.

    - Держи её! – увидев меня, крикнул Володя. - Навались на неё, не давай рыпаться.

    Я всем весом придавил тётку к земле. Её лицо оказалось прямо перед моим, и волей-неволей я смотрел на эту гримасу боли, видел сумасшедший взгляд. Крик пробивался через звон в ушах и разрывал мне перепонки. В искаженном от страдания лице я не сразу узнал молоденькую санитарку Машу. А когда узнал, мне стало по-настоящему жутко. Вдруг женщина дернулась и затихла.

    - Умерла? – тревожно спросил Володя.

    - Дышит! Сознание, наверное, потеряла.

    - Хорошо, так ей легче будет, - ответил Володя, перетягивая ремнём остаток ноги возле таза и завязывая узел. – Ремень есть?

    Моим ремнём перемотали второй обрубок.

    - Тащи её в воронку, а я вон ту потащу, – и он подбежал к женщине, неподвижно лежащей рядом с поваленной половиной дерева.

    В воронке Пашка по-прежнему давил на рану, останавливая кровь. Увидев меня, тянущего за подмышки женщину без ног, он отшатнулся.

    - Ч-что с ней? – заикаясь, спросил он.

    - То! – не стал отвечать я на глупый вопрос.

    Следом за мной в переполненную воронку скатился Вовка с ещё одной раненой.

    - Без сознания, ран не видно, видимо, дерево по голове ударило, - пояснил он. Поднял голову к Пашке. - Как тут дела?

    - Вот, держу…

    - Дай посмотрю, - Володя наклонился над раненой женщиной и долго вглядывался в лицо.

    - Убери руку! - скомандовал он Пашке, тот не сразу сообразил, но убрал.

    - Кажется, умерла, - поднимая голову и смотря на Пашку, сказал наконец Володя.

    - Я держал. Как Лешка сказал, так и делал… - стал оправдываться тот.

    - Да при чём тут ты? От раны умерла.

    Звуки взрывов стали тише, теперь бомбили в километре от нас. Насыпь стала оживать, люди поднимались, осматривались, спешили помочь раненым. Их, кстати, было немного, в основном досталось нашему вагону. Вдоль состава шёл давний наш знакомый старичок, начальник поезда, в шинели, с петлицами военврача второго ранга.

    - Что тут у вас? - спросил он, останавливаясь напротив нас. И не дожидаясь ответа, скомандовал. – В операционный блок всех, срочно!

    И он пошёл дальше. А к нам прибежали с носилками, забрали ту, что с оторванными ногами, и ту, на которую дерево упало. Осмотрели первую, с ранением в лёгкое, покачали головой и оставили лежать. Мы пристроились в сторонке, подальше от трупа и снующих туда-сюда санинструкторов и красноармейцев. Меня мутило, Пашка стал дрожать и заплакал, Володя уставился немигающим взглядом в землю.

    - Подойдите ко мне! - раздался знакомый голос.

    Неподалеку остановилась Лидия, а с ней старик и молодая девушка в фуфайке, из-под которой выглядывал белый халат.

    - Посмотри их, Пётр Вельяминович.

    - Чего смотреть, я и так вижу. У одного шок, отходит понемногу, а у второго контузия небольшая. Подойди, - он посмотрел мне зрачки, держа голову за виски. - Жить будут. Пусть на воздухе побудут. Потом чай сладкий им сделай.

    - Сидите здесь пока, - распорядилась Лидия. - Сейчас пути освободят, и скоро поедем.

    - На фронт? – спросил Володя.

    - Обратно. Фронт, он вот уже, - грустно вздохнула Лидия, посмотрев на труп женщины. – Станция разбита, забирать раненых здесь будем.

    - А Кубинка далеко? – уточнил я.

    - За поворотом, их и бомбили. И нас заодно зацепили.

    - Сколько мы здесь стоять будем?

    - Кто ж знает? Часа два, наверное, не меньше, пока пути восстановят. Связного на станцию отправили, чтобы организовали доставку раненых сюда.

    - Можно мы до Кубинки? Нам письмо передать! - шагнул вперёд Володя.

    - Как хотите. Если успеете.

    - Мы быстро! – сказал я, хватая Пашку за рукав.

    - Мальчики, - вдруг тихо проговорила Лидия, - постарайтесь успеть. Немец рядом…

    - Мы успеем, - сказал Володя.

Глава 6. Кубинка

    Идти было тяжело, в темноте под ноги попадались коряги и кочки, иногда нога проваливалась в какую-то рытвину. Меня шатало, спасало то, что одной рукой я держался за Володино плечо. Позади плёлся Пашка.

   - Кому сейчас нужно старое письмо, когда такое творится? – бормотал он. - Их, поди, и нет уже - эвакуировались.

    Такие думки, признаться, тоже приходили мне в голову. Но в результате контузии на меня нашло какое-то отупение, и вяло перекатывающимся среди дурноты мыслям тяжело было пересечь границу, когда мысль становится словом.

   - Это правда, - вдруг остановился Володя, - скорее всего это письмо уже некому вручать, но даже если мы и найдём адресата, то что он почерпнёт из него? Когда всё горит и взрывается, это окажется полной ерундой.

   - Тогда возвращаемся? – робко спросил Пашка.

   - Надо вместе решить. С одной стороны, то, что я только что сказал, а с другой - наше слово тому красноармейцу.

    - Я ничего не обещал, - буркнул Пашка.

    - Ты - нет, а вот он, - Володя кивнул в мою сторону, - он обещал. Или слово товарища для тебя пустой звук? Мы начали этот путь, как приключение – отдадим письмо, будем молодцами! И вот трудности - и приключение уже не такое интересное, даже страшное. И письмо не такое уж и важное. Так?

    Пашка молчал.

   - Давайте вместе решим. Вместе пошли, вместе и вернемся. Или дойдем. Ну? – он повернулся ко мне. - Говори.

    Я опёрся спиной о ствол дерева, так как стоять мне было тяжелее, чем идти.

    - Надо отдать письмо, так будет честно. Раньше можно было не отдавать, а сейчас уже не так. Теперь обязательно надо отдать, я так чувствую, - сквозь сухие непослушные губы процедил я.

    - Я тоже так считаю, - сказал Володя. - Если бы не было этого санитарного поезда, этой бомбёжки, то я бы, возможно, и не пошёл в разбомбленный посёлок. Но сейчас, мне кажется, надо пройти оставшееся расстояние, и будь что будет.

    Мы ждали Пашку. Он молчал. Вдруг он сделал шаг вперед, обошёл Володю и пошёл дальше по тропинке.

    - Догоняйте, а то обратно к поезду не успеем, - обернувшись, бросил он нам.

    Переглянувшись, мы пошли следом, в сторону пылающего посёлка.

   Деревянный полустанок был разбит. Рядом с ним, осыпавшись и превратившись в раскаленную кучу углей, догорало здание станции, а в ее середине столбом возвышалась кирпичная труба от печки, заваленной обвалившимися балками. Рядом на боку лежал чёрной тушей паровоз с развороченным взрывом и вывернутым наружу котлом. В перелеске, за строениями полустанка, тоже горело, там мелькали силуэты людей, и виднелись палатки. Оттуда выехали две грузовые машины: на тенте одной из них был нарисован крест, а вторая была открытая, и над ее            бортами на ухабах раскачивались головы бойцов, через одного перевязанные.

    - Смотрите, госпиталю досталось… - глядя на пожары, сказал Володя.

    - Куда их повезли? – спросил Пашка.

    - Кажись, к нашему эшелону, - проследив за направлением движения, ответил Володя.

    - Надо спешить, - Пашка явно нервничал. - Куда нам теперь?

    - Сейчас спросим, вон народу сколько на улице.

    Но всем было не до нас. Мы обогнули станцию и вышли на центральную поселковую улицу. Некоторые дома на ней тоже пострадали. Возле одного догорающего стояли дед и бабка. Мы приблизились к ним и встали рядом, смотря на огонь, не решаясь спросить. Потом Володя повернулся ко мне.

    - Дай письмо.

    Я достал изрядно помятый конверт и протянул ему. Володя внимательно, приблизив к глазам, прочитал титульный лист.

    - Простите, – обратился он к старикам, - не подскажете, как нам Антонину Кашулину найти?

    Погорельцы стояли, как будто не расслышав. А может действительно, мысли их в этот момент были далеко. Мы уже хотели идти дальше, как старик медленно поднял руку, показывая вдоль улицы.

    - Через два дома живут, - не поворачивая головы, сказал он. - Там, где синие ворота.

    Поблагодарив, мы пошли в указанном направлении.

    О том, что ворота синие, мы догадались, так как в тусклом оранжевом свете ночных пожаров отличались они от соседских тем, что были темнее.

     - Этот дом, - сказал Пашка, вглядываясь в темные окна.

   Обычный дом, пятистенок. Небольшой палисадник перед окнами с резными наличниками, слева, под навесом, ворота и калитка.

    - Давай перелезу, постучу, - предложил Володя.

   - А чего утруждаться, так говори! – неожиданно раздался женский голос, мы даже вздрогнули.

    От стены дома отделился силуэт.

    - А вы кто? – спросил Пашка.

    - А вам кого? – вопросом на вопрос ответила женщина.

    - Нам Кашулиных! - вступил в разговор Володя.

    - Зачем они вам? – в голосе появились тревожные нотки.

    - У нас письмо для нее.

    - Вот как? Странно… Ну, я это.

    - А что вы здесь делаете, ночью, возле дома? – решил проявить бдительность Пашка.

    - Вам я могла бы задать тот же вопрос, - женщина вздохнула. - Тревожно нынче. Бомбежка закончилась, я и вышла с погреба глянуть, чего да как… А тут трое к дому подошли, я и затаилась.

    - Вы нас не бойтесь, мы пионеры из Москвы. Я Владимир, это Лёшка, а это Пашка. Мы письмо принесли.

    - Да, уж сама вижу, что не фрицы, а только всё равно странно. Кто ж нынче письма ночами приносит, да еще по трое?

    - Вот письмо, удостоверьтесь, - и Володя протянул ей конверт.

    Женщина повертела его в руках.

    - Не видно ничего, дома гляну. У вас всё?

    - Всё… - растерянно ответил Владимир.

   - Вы не обижайтесь, ребята. Времена нынче не те совсем, а у меня двое малых в погребе.

     В это время на том конце деревни застрочил пулемёт, к нему присоединились очереди потише, видимо, автоматные. Их звук приближался.

    - Немцы! – закричал кто-то в той стороне.

    - Ох, что делать-то? – засуетилась Антонина. - Спрятаться надо!

    Метрах в ста от нас мелькнул луч фары, мазнув дальние заборы и стены домов, он, раскачиваясь, стал светить на дорогу. За ним из-за поворота вынырнуло ещё два луча. Вскоре донеслось тарахтение мотоциклетных движков.

    - К калитке, быстро! – крикнула женщина.

    Она метнулась к ней сама, отодвинула щеколду, и мы влетели в огород.

    - Погреб там! – она махнула рукой на небольшой пригорок, и сама бросилась к нему.

    Но мы не успевали - мотоциклисты были уже рядом. Уже сквозь щели штакетника пробивался свет их фар, и вслед за выстрелами можно было различить огненные фонтанчики, вырывающиеся из дула пулемёта. Пулемётчик стрелял не прицельно, направо и налево. Над нашими головами просвистела стайка пуль, заставив распластаться на склизкой осенней земле.

    Мотоциклы проехали к станции. И вскоре там затрещало и защелкало, видимо, стреляли из всех стволов. Володя поднялся, подошёл к забору и молча смотрел в сторону выстрелов.

    - По раненым бьют! – зло зашептал он.

    - Как по раненым? – в ужасе повернул к нему голову Пашка.

    - А вот так! Это же звери!

    Через десять минут выстрелы стали стихать, и вскоре звук моторов стал удаляться.

    - Уходить надо! – громким шепотом предложил Пашка.

    - Надо на разведку сходить вначале, чтобы не нарваться! - предложил Володя и уже на ходу бросил. - Я быстро! Как вернусь, махну, и к своим пойдём!

    Он скрылся в темноте, а я повернулся к женщине.

    - Вы одна?

    - Как так одна?! Говорю же, двое у меня, в подвале!

    - Я имею в виду, одна с ними?

    - А!.. Да, одна. Муж на фронте.

    - Может, вам эвакуироваться надо было?

    - Может, и надо было!.. Да только кто это знал? Кто же знал, что супостат так далеко залезет, почти до самой Москвы?

    За оградой послышался шорох, вернулся Володя.

    - Там все мёртвые…

    - А фашисты? – спросил я.

    - Что фашисты?

    - Фашисты где?

    - Не видел. Надо бежать, пока не вернулись, и поезд пока стоит.

    - Может с нами? – я повернулся к женщине, - Тут недалеко, в километре, поезд санитарный, скоро в Москву поедет, как пути восстановят. А там и до матери доберётесь.

    Она недолго думала, потом решилась.

    - Давайте с вами! Мне из дома кой-чего забрать надо, - она повернулась ко мне и Пашке. - А вы детей из погреба заберите! И рядом узелок лежит, сразу приметите, тоже возьмите!

    В небольшом погребке светила керосиновая лампа. На маленькой скамеечке у стены сидели двое мальчишек не старше пяти лет, видимо, погодки.

    - А где мама? – испуганно спросил старший.

    - Наверху мама, не боись! – ответил Пашка. - Пойдём к ней.

    Он взял того, кто был помладше, оставив старшего мне. Я потянулся взять его на руки, но он соскочил с лавочки.

    - Я сам пойду! – важно заявил он.

    Рядом с лампой лежал вещмешок. Его я повесил на плечо, а лампу затушил. Сразу стало темно.

    После тёмного погреба на улице, освещенной пламенем пожаров, казалось светло, как днем.

    - Ну, где вы там лазаете? – прикрикнул из-за забора Володя.

    - Сейчас идём! – успокоил его я. - Только мы не одни. Они с нами пойдут.

    - Понял. Только все равно быстрее надо!

    - Я здесь уже, - рядом появилась запыхавшаяся женщина.

    Присев перед мальчиками, она заговорила другим голосом.

    - Ну как вы, мои хорошие? Не испугались? Сейчас мы все вместе пойдём в безопасное место. Потерпите…

    Она взяла младшего на руки, а старшему протянула руку.

    - Петенька, как устанешь, скажи, я тебя тоже на руки возьму.

    - Хорошо, - кивнул Петька.

    - Ну веди, разведчик, - она шагнула из калитки на улицу.

    Володя пошёл впереди, метрах в десяти от нас, внимательно оглядываясь по сторонам. Следом шла женщина с детьми, а замыкали шествие Пашка и я.

    Проходя мимо соседнего дома, на том месте, где не так давно стояли дед с бабкой, я увидел на обочине неподвижные силуэты. По сбившемуся Пашкиному шагу я понял, что он тоже их заметил. Женщине, слава Богу, было не до разглядывания окрестностей.

    Возле станции, в лесочке, ярко догорали палатки, рядом в странных позах застыли трупы.

    - Мотоциклы! – закричал Пашка.

    - Где? - я закрутил головой, ничего не видя.

    - Там, - он показал рукой за станцию, - оттуда звук!

    Я из-за звона в ушах ничего не слышал.

     - Быстрее! – закричал Володя. - Бегом! Мы здесь, как на ладони!

    Я подхватил Петьку на руки, и мы бросились бежать в сторону поезда. Тропинка была неширокая, вдоль нее росли заросли ольхи и другого кустарника, и мотоциклы с коляской там проехать не могли.

   Звук моторов становился громче, теперь и я его слышал. К тому же пулемётчик, приближаясь к станции, иногда, на всякий случай, начинал постреливать короткими очередями. До перелеска оставалось ещё метров тридцать, когда по всполохам света фар чуть левее от нас я понял, что мотоциклисты уже на поляне и могут нас увидеть в любую секунду. Спине сразу стало холодно. Петьку я перехватил по-другому, чтобы своим телом закрыть его от пуль.

    Мы успели! Нырнув в спасительные заросли кустарника за мгновение до того, как их осветил своим светом немецкий мотоциклист. Раздалась короткая очередь, рядом просвистело, тонкая осина неподалеку переломилась пополам. Но стреляли наугад, и больше выстрелов не последовало.

   Обратный путь мы преодолели быстрее. Уже впереди, на фоне светлеющего неба, угадывалась туша паровоза, выпускающая вверх клубы черного дыма.

    - Стой! Кто идёт?! – неожиданно раздалось впереди.

    - Это мы! – от неожиданности крикнул Володя.

    - Кто это, мы?

   - Мы!.. Ну, мы с вами из Москвы ехали, вагоны отмывали, машины помогали разгружать! Нам товарищ военврач разрешил.

    - Как вас звать-то?

    - Володя, Лёшка и Пашка!

    - Хм… А военврача как зовут?

    - Мы не знаем… - пробормотал Володя.

    - Он нас тёте Лидии передал! – сообразил крикнуть я.

    - Лидии Ивановне? – переспросили уже спокойно.

    - Мы не знаем отчества, но она из последнего вагона.

    Впереди помолчали.

    - Евдокимов, проводи их к начальнику поезда.

    Из темноты вышел боец, на ходу перебрасывающий винтовку через плечо.

    - Айда за мной, хлопцы!

    - Мы не одни, - делая шаг вперёд, сказал Володя.

    - А кто ещё с вами? – удивился старший.

  - С Кубинки, женщина и двое детей. Они от фашистов бегут. Там в деревне мотоциклисты, медсанбат расстреляли…

    - Мы слышали выстрелы, - хрипло ответил старший. - Проходите. Евдокимов отведёт.

    - А!.. Это вы! – старичок с петлицами военврача второго ранга выглянул из вагона. - Живые? Откуда идёте?

    - Письмо в Кубинку отнесли, - доложил Володя.

    - Отдали?

    Володя кивнул, махнув головой в сторону женщины с детьми.

    - Это они. Там в деревне немецкие мотоциклы. Можно они с нами до Москвы, а там они к родственникам поедут?

    - Хорошо, - согласился начальник поезда. - Идите к Лидии, она разместит.

    И он скрылся в темноте вагона.

    - Сами дойдёте? – спросил красноармеец Евдокимов, вглядываясь в сторону леса, за которым в районе станции опять послышались выстрелы.

    - Дойдём, - ответил Володя.

    Боец побежал в сторону оцепления, а мы пошли вдоль эшелона к своему вагону. Лидию мы нашли в купе, он отдавала распоряжения и что-то писала в журнале. На столе стопками лежали разные справки и документы раненых. Увидев нас, она обрадовалась.

    Лидия на протяжении всего нашего сбивчивого рассказа по-прежнему что-то писала. Иногда в купе заглядывали, спрашивали, уточняли, она отдавала распоряжения. Мы рассказывали свою историю, а она слушала, в некоторых местах переспрашивая. Для женщины с детьми она определила две полки напротив - верхнюю и нижнюю.

    Поезд, медленно пыхтя, тронулся в сторону Москвы.

    - Куда вы теперь? – спросила Лидия у женщины, наконец отложив журнал в сторону.

    - В Кострому, там мама у неё, - вставил я, вспомнив рассказ красноармейца.

    - Почему в Кострому? В Москву, там у меня родственники. А мама умерла давно.

    Мы переглянулись.

    - Как умерла? – спросил я. - Мы же письмо от неё привезли. Летом ваш брат проездом был, передал.

    - Какой ещё брат? – в свою очередь удивилась женщина, - Три девки мы у родителей были! Отец умер в тридцатом от тифа, а мать года через три после него.

    - Но, как такое может быть? – вмешался в разговор Пашка. - Письмо для вас? Мы же спрашивали?..

    Женщина завозилась на месте, роясь в своих вещах. Наконец она нашла письмо, повертела в руках и подставила под тусклый свет, льющийся из окна.

    - Кубинка … - прочитала она. - Все правильно… Кашулиной… Антонине… Антонине! Вот, смотрите!

    - Ну да, Антонине. И что? – удивился я.

    - Я Нюра!

    - А Антонина кто? – ничего не понимая, спросил Володя.

    - Тонька! На другом конце жила.

    - И тоже Кашулина? – недоверчиво спросил Пашка.

    - Так у нас полдеревни Кашулины!

    - Вот те раз… - протянул я.

    - Уехали они давно, - устало откинувшись на стенку, сказала женщина. - Может в Кострому и уехали. Так что зря вы с письмом этим тащились.

    Она протянула письмо нам.

  - Пусть у вас останется, - после раздумья сказал Володя. - Увидите её, когда всё закончится, отдадите.

   За окном, в серой рассветной дымке проплывали приземистые избы, сложенные из потемневших бревен. Из труб в небо поднимались жидкие дымки. Мальчики валетом спали на верхней полке, их мать дремала внизу. Полупустой санитарный поезд возвращался в Москву, не успев забрать всех раненых из полевого госпиталя.

Глава 7. Мушкетёры и принцесса

    После той поездки мы подружились с персоналом передвижного госпиталя, а больше всего - с Лидией Ивановной Штеменко, выполняющей функции заместителя по тыловому обеспечению, или, как она сама себя называла, завхоза. С ноября 1941 года, когда линия фронта приблизилась вплотную к Москве и немцы заняли Химки, невооружённым глазом обозревая окраины столицы, санитарный эшелон был передислоцирован на другой участок, а персонал, частично был переведен на службу в Главный клинический госпиталь Москвы. Госпиталь этот, впоследствии названный в честь выдающегося врача Бурденко Николая Ниловича, располагался на левом берегу Яузы, куда от нас было рукой подать.

    Теперь, мы часто приходили сюда помочь с уборкой помещений, заготовкой дров и прочими подсобными работами. Времени на сон было совсем чуть-чуть, так как официально наша четверка (теперь к нам присоединилась Татьяна) числилась в противопожарном подразделении, и почти каждую ночь мы заступали на дежурства на крыши или чердаки.

    Бои под Москвой шли нешуточные, Красная Армия ценой нечеловеческих усилий сдерживала натиск врага, вцепившись в землю зубами. В госпиталь везли и везли новых раненых, которых оперировали, выхаживали, а долечиваться отправляли дальше в тыл. Но не всех удавалось вылечить. И за забором Рогожского кладбища, недалеко от наших домов, стали рыть ямы, в которые свозили умерших от ран бойцов, известных и неизвестных, которые испускали последний вздох, не приходя в сознание.

    Близился Новый год. К этому событию в госпитале решено было подготовить праздничный концерт, и Лидия Ивановна уговорила нас принять в нем участие.

    - Придумайте что-нибудь, - сказала она нам. - Не знаю, может, стихи прочитаете, песню споёте. Из вас кто-нибудь играет на музыкальных инструментах?

    - Я на пианино играю, - подняла руку Таня.

   - С пианино в палату не зайдёшь, но, может, ты на аккордеоне сможешь? Его-то мы раздобудем.

    - Наверное, смогу, - ответила Таня. - Потренироваться только надо будет.

    - А я на гитаре умею, - сказал Володя.

   - Вот и отлично! – обрадовалась Лидия. - Уверена, у вас все хорошо получится! И раненые обрадуются. Им нужны хорошие эмоции.

    Вечером, за час до выхода на дежурство, мы собрались в комнате Володи.

    - Паша, ты какие стихи любишь? – спросила Таня.

   - Я?.. – Пашка даже покраснел. - Не знаю. Я помню некоторые, которые в школе учили…

    - Прочти, пожалуйста, - попросила Таня.

    Пашка, явно смущаясь и путаясь, монотонно прочитал:

Надменный временщик, и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец и друг небла… неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей,

Взнесенный в важный сан пронырствуя… Ой! Нет! пронырствами злодей!

Ты на меня взирать с презрением дерзаешь…

    Он замолчал. Татьяна смотрела на него задумчиво:

    - Других не знаешь?

    Пашка кивнул.

    - Прочти.

На солнце темный лес зардел,

В долине пар белеет тонкий,

И песню раннюю запел

В лазури жаворонок звонкий.

Он голосисто с вышины

Поёт, на солнышке сверкая:

Весна пришла к нам молодая,

Я здесь пою приход весны…

    - Это лучше! – сказала Таня. - Немного позаниматься, попрактиковаться - и неплохо получится. А ты, Лёш, как со стихами, дружишь?

    Я ждал этого вопроса, суматошно перебирая в уме все, что учили в школе, но кроме некоторых строк в голову ничего путного не лезло.

    - Я Пушкина знаю.

    - Это интересно. Прочитай!

    - Несчастью верная сестра, - начал вспоминать я, -

Надежда в мрачном подземелье

Разбудит бодрость и веселье,

Придёт желанная пора…

    В другой обстановке я, быть может, и вспомнил бы это заученное до дыр пушкинское «Во глубине сибирских руд», но тут на меня как столбняк нашёл.

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

    Продолжила за меня Татьяна.

    - В общем-то, неплохой стих, - сказала она, хмуря брови. - Но с вами, мальчики, надо работать.

    - Да выучим мы эти стихи, - буркнул Пашка.

   - Выучить - это половина дела, нужно еще рассказать. Вот смотрите, - и она стала читать:

Под величавые раскаты

Далёких, медленных громов

Встаёт трава, грозой примята,

И стебли гибкие цветов.

Последний ветер в содроганье

Приводит влажные листы,

Под ярким солнечным сияньем

Блестят зелёные кусты.

Всеохранительная сила

В своём неведомом пути

Природу чудно вдохновила

Вернуться к жизни и цвести.

    Она читала, задумчиво глядя в окно. Без того нарочитого выражения, с каким в школе декламируют стихи отличники, спокойно, как будто делясь чем-то потаенным, своим. И я - впервые за свою жизнь - слушал заворожённо, открывая для себя новое, до этого непонятное. Посмотрел на Пашку, он смотрел на Таню, открыв рот. Володя задумчиво сидел за письменным столом, бесшумно постукивая пальцами.

    - Стихи должны пробуждать память, оживлять образы, так говорила мне мама. В удачно зарифмованных словах нет жизни, они должны рождаться в сердце. Мы с вами выберем стихи и порепетируем. Хорошо?

    Мы закивали.

    - Ещё песню надо! Наверное, не одну. Две или три.

    - Давайте «Три танкиста»! – не задумываясь, предложил Пашка.

    - Согласен, - вступил в разговор Володя. - И «Любимый город».

    Мы согласились.

    - Давайте ещё одну, - предложила Таня. - «Вечер на рейде».

    - Я не знаю такой, - наморщил лоб Пашка.

    - Знаешь, там такие слова: «Споёмте, друзья, ведь завтра в поход…», - напела Таня. - Наша, Ленинградская. Новая.

    Да, мы слышали эту песню, кажется, несколько раз в кинотеатре, под её звуки показывали хронику с фронтов. Возражений не было.

  - Что ж, как раз три песни и стихи. Нормальный такой концертик получится, - резюмировал я.

    - А можно я ещё одну спою? – спросила Таня. - «Крутится, вертится шар голубой». Эту песню? Мне она очень нравится. Её папа пел иногда.

    - Она как раз под гитару, я наиграю, - предложил Володя.

    - А какие костюмы у нас будут? – спросила Таня.

    Мы удивленно уставились на неё.

    - Ну положено, чтобы красиво было, - пояснила Таня.

    Мы задумались. Я представил Пашку в костюме, в котором в кино я видел певцов и дирижёров, и мне стало смешно.

    - Что? – поднял голову Пашка, как будто угадав, что я смеюсь над ним.

    - Да так, - отмахнулся я, пряча улыбку.

    - У меня вряд ли что подходящее найдется, - Володя размышлял вслух. - Ничего подобного у нас не было, а сейчас ничего не купишь, и сшить-то не из чего…

    - И у нас ничего… - сказал Пашка.

    Я молчал, так как у меня-то уж точно ничего подходящего быть не могло. Вдруг меня осенило!

    - Володя, что у тебя лежит на шкафу?

    - На каком? - растерялся он.

    - Вот на этом, который за твоей спиной, - я ткнул пальцем в книжный шкаф из светлого ореха.

    - Ничего, - поднимая голову и глядя на шкаф, ответил Володя.

    - А эти рулоны?

    - А… Это ватман. Отец для чертежей держал.

    - Достань! – потребовал я.

    - Зачем? - спросил Володя, вставая на стул и доставая два рулона плотной бумаги.

   - Если отрезать двухметровый кусок, вырезать посередине круг и сложить пополам, получится костюм мушкетера! Только надо покрасить его в синий цвет и кресты нарисовать, - выпалил я свою идею.

    - А что? Очень даже может быть, - Володя задумчиво вертел в руках рулоны.

    - Будем как три мушкетёра! – сказал Пашка, которому идея тоже понравилась.

    - Ага! – рассмеялся я. - Ты будешь Портосом!

    - А чего сразу я?..

    - А кто? Но ты не переживай, Портос хороший, он хоть и толстый, но сильный.

    Пашка промолчал.

    - А ты Арамисом? – улыбаясь, спросила Таня.

  Я хотел возразить, но посмотрел на Володю и понял, что персонаж Атос больше подходит ему.

    - Не важно, просто будем тремя мушкетёрами.

    - А я кем буду? – спросила Таня.

    - Принцессой! – не сговариваясь, ответили мы с Пашкой одновременно.

    Таня засмеялась.

    - Но там нет такого персонажа!

    - А у нас будет! – ответил я серьезно.

    Все засмеялись.

    К концерту мы готовились ночами, во время дежурств. Таня репетировала с нами, по очереди заставляя читать стихи снова и снова, добиваясь от нас актёрского произношения. Песни учили, напевая их вполголоса. Наверное, увидь или услышь нас кто посторонний, он бы подумал, что мы сошли с ума, - три мальчишки и одна девочка, сидя на ледяной металлической крыше, поют песни и читают друг другу стихи. Но нас завораживало это действо, мы как будто пробуждались, по-новому узнавая мир и себя самих.

    Я благодарил Бога за то, что он послал нам эту худенькую девочку, терпеливо занимающуюся с тремя оболтусами из рабочей окраины. Она была и сильной, и беззащитной одновременно, её хотелось и слушаться, и защищать.

    Наверное, то же самое чувствовал Пашка, и между нами образовалось негласное состязание, кто лучше прочтет стих, кто первый откроет ей дверь. Это было безобидное соперничество, так как, добиваясь внимания принцессы, видя в серо-голубых глазах дружеское тепло, без какого-либо намёка на большее, мы не надеялись на то, что она снизойдёт к нам, смертным.

    Наконец, настал день концерта. Его назначили на вечер. Погода стояла хмурая, облака висели низко, и шёл снег, так что налета никто не ждал.

    Вначале мы со своими номерами прошли по палатам тяжёлых больных, которые не могли передвигаться. А в семь часов нас привели в зал, в котором койки были частично вынесены, а частично сдвинуты к стенам, а вместо них стояли ряды из стульев. От количества зрителей мы заробели.

    - Мальчики, всё будет хорошо! Ничего не бойтесь, - приободрила нас Таня.

   И мы на негнущихся ногах вышли на сцену. Двигались, стараясь производить как можно меньше движений, так как при каждом неаккуратном повороте туловища хрустели наши плащи из ватмана. Стихи и песни прошли на ура! Володя играл на гитаре, Таня сидела на стульчике, и её было почти не видно за большим аккордеоном. А мы с Пашкой важно выходили вперед и, изображая солистов больших и малых театров, декламировали свои стихи, задорно пели «Трёх танкистов» и подпевали в других песнях. Только последнюю песню «Крутится, вертится шар голубой» Таня пела одна.

    Она сняла лямки инструмента, поставила его на стул, а сама вышла вперед. Она была красива! На ней было синее платье, которое они сшили с Володиной бабушкой. Где они раздобыли материал - для нас было загадкой. Володя наигрывал мелодию, а она пела. Её исполнение отличалось от того, как песню исполняли в известном фильме. Там актёр пел её задорно, Таня же начинала петь тихо, чуть покачиваясь в такт, но постепенно голос ее наполнялся, глаза загорались, на словах «… в вихре кружит» она сама начинала кружиться в танце. Её движения и голос завораживали, бойцы с задних мест даже вставали, стараясь ничего не упустить из её выступления.

    Мы с Пашкой, отойдя во время её выступления к раненым, смотрели на Таню, широко открыв глаза и, кажется, даже не моргая. И когда все хлопали и кричали «Браво!», мы хлопали и кричали громче всех.

   Дежурства в эту ночь не было, и мы, полные впечатлений, собрались в Володиной комнате, где, смеясь, вспоминали, как пафосно размахивал руками, читая стихи Пашка, как я, сбившись, покраснел и хотел убежать со сцены, и многое другое. Не смеялись мы только над Таней.

    Это был первый год войны, тяжёлый, полный страданий. Окна были завешены плотной тканью. В квартире было холодно, в буржуйке догорало одинокое поленце. Мы сидели, не раздеваясь, а глаза наши были полны счастья от подаренной другим радости и от того, что в этой комнате находятся люди, за короткое время ставшие друг другу родными. Прошло с тех пор много лет, я стал старым, но этот вечер я помню до сих пор. Мне даже кажется, что это был самый счастливый день в моей жизни.

Глава 8. Пашка

    Ночь после концерта нам посчастливилось провести по домам. А наутро меня разбудил крик Пашкиной мамы. Вскочив с громко скрипнувшей раскладушки, я бросился в их комнату, чуть не сбив в коридоре бабку-почтальоншу, шедшую к выходу. Младенец плакал на кровати, Пашка застыл рядом, беспомощно глядя на свою мать, которая стояла на коленях и выла, в руках у неё был жёлтый бумажный прямоугольник. Я видел уже такие прямоугольники, это была похоронка.

    Прибежали соседки, кто-то взял ребенка, кто-то, обхватив за плечи тётю Лиду, старался заставить её выпить воды из поднесённой к губам кружки. Я, обняв Пашку за плечи, вывел его из комнаты и привёл к себе. Он шёл, медленно переставляя ноги, сбивая углы. Сев на стул, он поднял на меня свои глаза.

     - У меня отца убили! – сообщил он мне.

  - Ты, главное, не волнуйся, - я совершенно не знал, как успокаивают в таких обстоятельствах. - Водички хочешь?

    - Похоронку только что принесли. Отца убили. Пал смертью храбрых, исполняя свой долг…

    Пашка явно меня не слышал. Я успокаивал, давал ему воды, но он всё повторял одно и то же.

    - Отца у меня убили…

    Меня спасло, что вскоре в комнату ворвались Володя и Таня. Не знаю, сообщил им кто-то о трагедии, или они просто решили зайти проведать нас, но явились они кстати. Они положили Пашку на диван, рядом села Таня и гладила его по голове, Володя сходил на кухню и принес ему теплый чай. Постепенно он успокаивался. Потом повернулся к стене и затих.

    - Спит? – шёпотом спросил я.

   - Нет… - ответила Таня, - пусть полежит. Вы идите, посмотрите, как там тётя Лида, и маленького заодно проведайте, а я с ним посижу.

   К тёте Лиде нас не пустили, сказали, чтобы шли на кухню и не мешались. Мы так и сделали.

  - Что делать будем? – спросил я, уставившись сквозь заклеенное крест-накрест полосками бумаги окно на серый двор.

    - Возьмём над ними шефство, - подумав, ответил Володя. - На тебе продовольственные вопросы, а мы постараемся окружить заботой. Сейчас Пашке дома надо побыть, будем перекрывать его на дежурствах и в госпитале.

    Таню на первые дни мы тоже освободили от всех работ и дежурств, попросив побыть с Пашкой и его мамой.

    - Пашка вроде нормально, - сообщила нам Таня, появившись через два дня на вечернем разводею - Хотел со мной идти, но я не разрешила. А вот с тётей Лидой хуже. Она всё это время не в себе. О ребёнке забывает, а ведь он грудной ещё. И молоко у неё пропасть может, так ваши соседки говорят.

    Молоко у неё действительно пропало. Ребёнок кричал целыми днями и ночами, не помогали даже отвары из размельчённой в кашицу картошки, которую смешивали с водой и из бутылочки пытались кормить младенца. Однажды к нам пришёл довольный Володя и поставил на стол бутылку с молоком. Оказалось, что он выменял её на отцовское пальто. Молока хватило на два дня, но этого было, конечно, мало. Ребёнок умер.

    В этот день мы вчетвером возвращались с госпиталя.

    - По домам, - скомандовал Володя. - Через два часа выходим на дежурство.

   В квартире было тихо. Я повернул к себе в комнату, но Пашка придержал меня за рукав.

    - Сходи со мной, - попросил он неожиданно. - Мне страшно почему-то…

    Открыв дверь в его комнату, мы увидели стоящую на коленях перед кроватью тётю Лиду. Она гладила по голове ребёнка, неподвижно лежащего с открытыми глазами.

    - Тише, мальчики, - прошептала она, увидев нас. - Васенька спит…

 На следующее утро Пашкину маму отправили в больницу, а председатель жилуправления, зафиксировав смерть младенца, выдал нам справку и велел похоронить сегодня же.

    - Я тоже пойду, - сказал Пашка, когда мы попытались уговорить его остаться дома.

   Он бережно взял ребёнка, завернутого в простыню, на руки и так нёс, держа перед собой. Мы шли сзади, смотря себе под ноги, а Таня иногда всхлипывала и вытирала глаза.

   - Какой я вам участок выделю? – встретила на кладбище нас сторожиха. - Найдите пустое место и хороните. Только как копать будете? Мороз-то какой стоит, земля промёрзла вся на метр, не меньше. Её и ломом не возьмёшь…

    - Что же нам делать? – спросил я.

   - Идите на тот конец, где солдатиков хоронят. Ямы там большие копают. Попросите, вам, может, и помогут.

    Братские могилы копали четыре женщины и один старик в грязной солдатской шинели. На нашу просьбу они не отреагировали, на миг подняв головы и вновь вернувшись к работе. Только старик, кашлянув в кулак, взял лом и дважды ударил им в стенку ямы. Отвалился пласт глины, и образовалась ниша.

    - Сюда кладите, - хмуро сказал он.

    Володя спрыгнул в яму и принял от Пашки маленький свёрток. Он аккуратно пристроил его в нише, потом снял шапку. Сняли шапки и мы. Стих стук лопат о твёрдую землю, женщины устало облокотились о черенки и грустно смотрели на нас и на свёрток. Морозный ветер со снежной крупой трепал наши волосы, а мы стояли над братской могилой, в которой пока лежал только маленький Вася Крупин.

    Пашка стал молчаливым. Он отказывался сидеть дома, каждую ночь ходил с нами на дежурства, а днём помогал работать в госпитале. Спал он у меня в комнате, в свою старался не заходить. Моя мать сутками пропадала на работе, поэтому никаких неудобств от этого не было.

    Как-то вечером, когда мы пришли отдохнуть перед ночным дежурством, к нам зашла соседка, тётя Клава.

    - Паша, вам письмо, почтальон принесла, а в комнате никого. Она на комод в прихожей положила.

    Пашка как сел на диване, так и сидел, молча смотря на соседку. Тогда я подошел и взял письмо. Это был фронтовой «треугольник».

    - Это от бати!.. - еле слышно прошептал Пашка и медленно, как во сне, протянул ко мне руку.

    - Лёшка! Это от бати! - кричал он через минуту. - Я ведь знал, что ошибка какая-то вышла. Знал! Вот, он пишет, что всё хорошо, воюет, бьет гада!

    Я сел рядом, посмотрел через плечо, действительно писал Пашкин отец.

   - Представляешь? - от эмоций голос Пашки звучал сдавленно. - Я ведь знал, что ошиблись! Чувствовал! Сын всегда отца чувствует!..

    Он прижал письмо к груди и заплакал. А я сидел рядом, глупо наблюдая, как мои слёзы капают на серый пол.

    На дежурство мы бежали вприпрыжку, и, издалека завидев наших друзей, Пашка стал махать им и радостно кричать. Володя с Таней вначале испугались за нас, что мы сошли с ума, но, узнав в чём дело, обрадовались. Володя крикнул: «Ура!» А Таня заплакала и обняла Пашку.

   Иногда нас разбивали на двойки, но сегодня мы упросили разводящего, и нас поставили на крышу пятиэтажки всех вместе. Когда завыла сирена, Пашка успел раз в шестой рассказать нам содержание письма, которое он знал наизусть. Все шесть раз мы слушали и улыбались, мы были безразмерно счастливы за своего друга.

    Обычно во время налетов вражеской авиации бомбили в основном центр и северо-западные районы, а нашему району доставалось несильно. Пару раз бомбы падали на железнодорожные пути, пострадало подсобное строение на территории завода, наполовину разрушили старообрядческую церковь за кладбищем. Но сегодня вспыхивало и громыхало совсем рядом. Мы видели, как на соседние крыши упали зажигалки, но там их быстро сбросили вниз. И тут что-то яркое, разбрызгивающее искры с грохотом упало на нашу крышу и покатилось к ограждению, и там остановилось, прожигая металл и грозя провалиться на деревянный чердак. Первая туда рванула Таня, но Пашка оттолкнул её и побежал сам. Мы с Володей стояли с другой стороны «конька», поэтому опаздывали к бомбе. Пашка добежал до неё в три прыжка, попытался сбросить её, поддев ботинком, но «зажигалка» застряла в ограждении. Тогда он схватил её голыми руками и перегнулся, чтобы бросить вниз. В этот момент опорная нога его поскользнулась, и он всем телом навалился на хлипкое, поржавевшее ограждение крыши.

    - Не-е-е-т! – закричала Таня, бросившись к нему, пытаясь схватить его за край пальто.

   Ей оставалось всего полметра, но Пашка уже проломил своим весом ограждение и заваливался на бок. Нелепо взмахнув одной рукой, он перевалился через край крыши.

    - Таньку хватай! Она сейчас за ним упадет! – крикнул мне Володя.

    Не схвати я её в последний момент, она бы точно упала. Так велико было её желание спасти Пашку, что она совсем забыла о своей безопасности.

    Когда всё стихло, за Пашкой пришли с носилками. Волосы его были по обыкновению взъерошены, глаза закрыты, он словно бы спал. Люди вокруг стали расходиться, стояли только мы. Вдруг я вспомнил о письме.

    - Стойте! – закричал я, срываясь с места.

   Я знал, что письмо лежало в нагрудном кармане. Было жутко лезть туда, и вместо Пашкиного тепла ощущать мёртвый холод. Я отдёрнул руку.

    - Там письмо у него, от отца. Сегодня получили, - попросил я женщину- санитарку.

   Она всё поняла, поставила носилки и достала письмо. Бегло пробежавшись по строчкам, протянула его мне.

    - Держи. Долго, наверное, шло, истрепалось всё…

    Я взял письмо и вернулся к Володе и Тане. Слова женщины не шли у меня из головы. Я уже всё понял, но сил посмотреть, и проверить не было. С большим трудом, как будто в ней было пудов двадцать, я поднял руку с письмом. Заставил себя посмотреть на него.

    - Ты что? – удивился Володя.

    Я стоял и не шевелился. В самом конце строк, сразу после подписи Пашкиного бати, маленьким шрифтом стояла дата, на которую мы раньше не обратили внимания - 15 ноября 1941 год. Ровно за месяц до даты, указанной в похоронке.

Глава 9. Прощание славянки

    Первая военная зима закончилась, наступила первая военная весна. Мы уже стали привыкать к звукам воздушных тревог, к тревожным новостям с фронта. Суета первых месяцев прошла, уступив место размеренному труду на пределе сил. «Всё для фронта, всё для победы!» - этим лозунгом жила вся наша огромная страна. Не были исключением и мы: днём госпиталь, вечером дежурства в пожарных отрядах.

    Наша дружба крепла, и Пашка всё так же, хоть и незримо, был рядом с нами. Не знаю, виновата ли в этом была весна, или то, что мы становились старше, но в отношениях между мной и Таней добавились новые искорки чего-то большого и нового. Я иногда ловил на себе её особый взгляд, который, почувствовав, что я смотрю, она сразу отводила. Сам я незаметно тоже по-новому изучал её, старался проникнуть в глубину её глаз, любовался улыбкой, манерой держаться. Всё в ней вызывало моё восхищение. На людях мы вели себя как прежде, но стоило нам остаться вдвоём, как мы становились молчаливы и рассеяны.

    - Нет, надо с вами что-то делать, - сказал мне Володя, когда Таня вышла вместе с его бабушкой, чтобы отоварить хлебные карточки.

    - С кем это, с нами? – удивился я.

    - С тобой и с Танькой.

    - А что с нами надо делать?

    - Не знаю… Но так дальше не пойдёт. Вам поручишь какое-нибудь дело, а у вас всё из рук валится, двух слов сказать не можете, - Володя улыбался. - Как же мне вас оставить?

    - Нормально всё у нас, ничего не валится… - смущённо пробурчал я. - А чего ты нас оставить вдруг решил?

    - На фронт пойду.

    - Тебе же только семнадцать исполниться должно через неделю, – удивился я.

    - А я год рождения изменил! – Володя довольно хлопнул себя по нагрудному карману, где у него лежали документы. - В Гражданскую Аркадий Гайдар в шестнадцать уже полком командовал! Так что и мне пора…

    - Командовать? – пошутил я.

    - Родину защищать!

  - Ну, ты даёшь!.. – только и смог сказать я. - А если догадаются? Что тебе не восемнадцать?

    - Мне мастер документы исправлял, не догадаются. К тому же сейчас каждый боец на счёту.

    Это был удар. Я, конечно, был рад за Володю и гордился его поступком, но совершенно не мог представить, как мы здесь будем жить без него. И, ко всему, мне вдруг стало стыдно, что вот он пойдёт сейчас родину нашу защищать, а я останусь полы в госпитале мыть и дрова колоть.

    - Не переживай, - он прочёл мои мысли. - К сожалению, и тебе ещё хватит этой войны. Повоюешь ещё.

    - Никому пока не говори, - предупредил он меня. - Даже Тане.

    Я кивнул. Что я, не понимаю что ли?

    Через неделю Володя пришёл домой с большим свёртком в руках. Я как раз был у них дома, принёс дрова, которые раздобыл на железной дороге. Туда пригнали сожжённый состав, и один вагон был совсем обгоревший. Все, кто мог, отрывали от него полусгоревшие доски и несли их к себе, ночи были всё ещё холодные.

    - Что это? – спросила бабушка Володю, указывая глазами на свёрток.

    - Завтра ухожу на фронт, - сказал он, разворачивая шинель, в которую были завернуты сапоги, брюки и гимнастерка.

    Бабушка всплеснула руками, села на табуретку и заплакала. Таня смотрела молча, её красивые глаза наполнялись слезами, но она держалась.

    - Тебя не могут взять, тебе нет восемнадцати, - вспомнила бабушка. - Я пойду и скажу им!

    Она вскочила, чтобы куда-то идти и доказывать, что её внук не может сейчас идти на войну.

    - Не надо никому ничего говорить, - остановил её Володя. - Это моё решение! Я пойду.

    Бабушка прислонилась спиной к стене. Таня подошла к Володе и обняла его. Я видел, как одна слезинка увеличилась и сорвалась с её ресниц, прямо на Володину щеку.

    - Береги себя, пожалуйста, брат! – прошептала она.

  Володя стоял напротив пункта призыва, рядом с десятками других призывников. Старшина в очках сверял документы и указывал на место в строю. Бабушка и Таня плакали, мы с ним обнялись, и он пошёл в строй. После переклички перед строем вышел статный командир и сказал речь. Все слушали напряжённо, пытаясь не пропустить ни единого слова. Потом прозвучала команда «по машинам!», и оркестр грянул марш «Прощание славянки». Толпа заголосила, все кричали друг другу: «Жди!», «Вернись!».

   Взрослых мужчин и стариков забрали на фронт ещё в сорок первом, и все последующие призывы состояли, как правило, из молодых парней семнадцати – восемнадцати лет. В огромных шинелях, с неумело надетыми на бритые макушки пилотками они смотрелись совсем не грозно. У многих на глазах проступили слёзы, некоторые смеялись, бравируя перед родными. И для них, и для провожающих было очевидно, что многие, почти все из них, не вернутся. Но оставалась надежда…

    В Москве стало пусто, в прямом и переносном смысле. Мы с Таней со смертью Пашки и уходом Володи как будто бы осиротели. И из-за этого стали ещё ближе друг другу. Теперь каждое утро я заходил за ней, она выходила в тёмный подъезд, поправляла на мне воротник рубашки, топорщащийся из-под пальто, и мы шли в госпиталь. Вечером возвращались и, отдохнув час или два, заступали на дежурство в противопожарном отряде.

  Возвращаясь как-то тёплым майским вечером, мы шли по берегу Яузы. Таня поскользнулась, и я, чтобы поддержать её, схватил за руку и помог перейти лужу. Надо было отпустить её руку, но я не мог заставить себя разжать пальцы. Сердце моё замерло, но в ответ я почувствовал, как её ладонь поудобнее устроилась в моей. С того дня мы ходили, держась за руки.

    Летом в Москву стали возвращаться некоторые предприятия. Ещё совсем немного, но это были первые ласточки – столица выстояла, а, значит, победим! Во дворах домов стали разбиваться стихийные огороды, на грядках которых оставшиеся горожане выращивали овощи. Была и наша с Таней личная грядка, на которой мы выращивали свеклу и морковь для себя и для Пашкиной мамы, которую выписали из больницы.

    Она жила в своей комнате, никогда не зажигая свет. Ничего себе не готовила и, если бы не соседи и не мы, непременно умерла бы с голоду. Все наши попытки растормошить её разговорами заканчивались ничем.

    - Я не знаю, как бы я жила, будь на её месте, - как-то сказала мне Таня.

    Я промолчал. От её папы и мамы вестей не было. А о том, что происходит в блокадном Ленинграде, мы знали из кадров хроники. Всегда, когда рассказывали о её городе, Таня замирала, и я физически ощущал ту бурю, что бушевала у неё внутри.

    - У тебя есть я, - неожиданно даже для самого себя сказал я.

   Это было почти признание. Таня повернула ко мне голову, посмотрела мне в глаза своими серо-голубыми глазами. Так посмотрела, что мне стало страшно от глубины этого взгляда, способного видеть насквозь. Потом она улыбнулась и провела рукой по моей щеке.

     - Да, Лёшка! У меня есть ты. Только не бросай меня одну.

   И здесь мне стало страшно, потому что за два дня до этого я уговорил того самого мастера, который исправил документы Володе, и он за банку тушенки подправил мне год рождения. Теперь выходило, что в октябре мне исполнится семнадцать, и я уеду на фронт. Я просил, чтобы он исправил на восемнадцать, но мастер ответил, что мне и так хватит - сейчас даже семнадцатилетних берут. Сказать об этом я, конечно, не мог. Вместо этого я протянул к ней руки, обнял её и притянул к себе.

    - Танька… - прошептал я ей на ухо.

    - Лёшка… - также шёпотом ответила она.

    В октябре, перед моим днем рождения, я пошёл в военкомат. Там я ожидал чего угодно - от насмешек до ругани в свой адрес, но вместо этого капитан с пустым рукавом устало посмотрел на меня, вздохнул и выдал повестку - быть через три дня на сборном пункте. Я ликовал. Скоро я стану настоящим красноармейцем и пойду сражаться с врагом.

    Вечером я поговорил с матерью. Она выслушала меня молча, и ничего не сказав, легла на диван лицом к стене и так пролежала до утра. Утром она встала, раздернула занавески и собралась выйти умыться.

    - Мам? – остановил я её вопросом.

    - Ну, что «мам»? - ответила она после паузы. - Собирать тебя надо, а у нас нет ничего…

    Обрадованный я вскочил на ноги.

    - И не надо мне ничего! Там всё выдадут!

    - Там… выдадут… - разревелась мама.

    Признаться Тане было сложнее. Весь день в госпитале я собирался с силами, но никак не мог решиться. После обеда мы были на заднем дворе, она стирала простыни, а я колол дрова и помогал ей, меняя воду в тазах.

    - Лёшка, может в кино как-нибудь сходим? Новый фильм «Актриса» вышел, я на афише видела.

    - Можно, завтра.

    - Ой, нет, завтра не получится, у меня здесь дел много. Давай послезавтра?

    - Не получится, Танька… Я на фронт ухожу послезавтра.

   - Ну, тогда… Как на фронт?! – из Таниных рук выпал кусок хозяйственного мыла и громко плюхнулся в оцинкованный таз.

    - И мне пора…

    - А я?..

    - А ты меня ждать будешь. Если захочешь, конечно…

    - Что ты такое говоришь? Конечно, буду! – нахмурилась Таня. - Я имею в виду… Да не важно, что я имею в виду…

    Я подошёл к ней, обнял её за худые плечи, посмотрел ей в глаза.

    - Я тебя люблю, Танька!..

    Она долго смотрела мне в глаза, а по щекам её текли слезы.

    - И я тебя, мой хороший…

    В госпитале нам дали выходной, и за день перед моей отправкой мы с Таней пошли в парк. На этом настояла она, а я не возражал. Раньше здесь было весело: гуляли люди, слышались песни и смех, сейчас все пространство заполняла тишина. Птицы давно улетели, почуяв наступление холодов, желтые, мокрые листья под ногами глушили шаги. С началом войны лодки из пруда были убраны в большой ангар и закрыты на замок, аттракционы заколочены досками. В парке были только мы.

    - Пойдём туда, - Таня потащила меня к летней эстраде.

    Скамейки перед ней и сцена были застланы опавшей листвой.

    - Стой здесь, - она показала мне место перед сценой, а сама легко взбежала на нее по ступеням. - Я буду тебе петь.

    И она запела. Это был старинный романс «Гроздья акации». Её чистый и нежный голос далеко разносился по парку, но слышал его только я один. Это было завораживающе!

    - Спой ещё! – сдавленным голосом попросил я, когда она замолчала.

    И она запела «Крутится, вертится шар голубой». На этот раз песня звучала грустно, напоминая тот новогодний концерт, где три мушкётера и одна принцесса были счастливы и дарили счастье другим. С последними словами песни она подошла к краю сцены, и когда стих последний звук, она сделала шаг в пустоту. Я поймал её. Поймал и прижал к себе, вдыхая запах её волос, ощущая тепло и биение сердца. Из её закрытых глаз лились слезы, но она не вытирала их, а только крепче прижималась ко мне.

    И даже теперь, вспоминая эту девочку, я помню её хрупкие плечи под своими руками и ни с чем не сравнимый запах ее волос.

    А на следующий день меня провожали моя мама и Таня, и оркестр гремел маршем «Прощание славянки».

Эпилог

    Меня отправили на Кавказский фронт, в горно-вьючный миномётный полк. С ним я прошёл от предгорий Минвод до кубанской станицы Горячеисточниковская. А потом, после ранения, меня перебросили в батарею 76-миллиметровых орудий в составе 18 армии Южного фронта, позднее переименованного в 4-й Украинский. В его составе мы освобождали Донбасс, Мелитополь, вышли на южные Карпаты и в мае 1945 года остановились в Чехословакии.

    С Таней мы переписывались до января 1944 года. Она рассказывала о своей жизни, как вдвоём с бабушкой пережили зиму 1942-43 годов, о Пашкиной маме, к которой обязательно заходила после работы, о Володе, который воевал где-то северней меня. И ещё в каждом письме она писала о своей любви, и я ей отвечал тем же. Я не мог на маленьком листочке бумаги сообщить о том, что всегда, ложась спать, просыпаясь или идя в бой, я думал только лишь о ней. Но, мне кажется, она это чувствовала, как чувствовал я, читая это между ее аккуратных строк.

    Осенью 1943 года Таня написала мне, что Лидия Ивановна предложила ей окончить курсы медсестер. И она уже самостоятельно делала перевязки и даже ассистировала на операциях, правда, несложных.

    А с января письма перестали приходить. Я попросил маму сходить к Володиной бабушке и всё узнать. И в апреле я получил мамино письмо, в котором она сообщала, что Таня уехала в действующую армию медсестрой.

    В сорок пятом, почти перед самой победой, погиб Володя, штурмуя неприступный Кёнигсберг. Его отец пропал без вести за год до этого, а бабушка умерла в сорок шестом, кажется, от рака.

    Из мушкетёров остался я один. Принцесса пропала, и все мои попытки узнать о ней хоть что-нибудь не увенчались успехом.

    Вот так закончилась эта история. Хотя, нет. Через полгода после моей демобилизации, освободился отец. Мать встретила его холодно, а он заискивающе смотрел нам в глаза. Он хотел остаться, но этого категорически не хотела мать, и тогда она предложила решать мне. Я сказал: «Уходи». Это было то, что хотела услышать мать, наверное, поэтому я так и сделал. Отец ушёл. В году шестьдесят пятом до меня докатились слухи, что в маленьком городке Ефремов он умер. Много пил и умер. Тогда я подумал: ну что ж, так тому и быть - и забыл. Но чем старше я становился, тем болезненнее мне вспоминался тот день, когда я сказал: «Уходи». И сейчас я считаю это самым гнусным поступком моей жизни.

    Вот теперь всё об этой истории. Подобных ей было много в те годы. Смерть рука об руку шла с любовью, и мало кто прошедший те испытания смог остаться к ним равнодушным. Война изменила всех, подарив кому жизнь, кому смерть, кому- то боль утраты, а кому-то любовь. В память о нашей компании осталась только братская могила возле забора Рогожского кладбища, в которой вместе с десятком солдат лежит маленький Вася. Но об этом помню только я один - его имени нет на гранитном памятнике. И когда я прихожу сюда, на моих глазах слезы. Случайные прохожие думают, что я плачу о солдатах, погибших в той войне, но мои воспоминания не такие масштабные. Я всего лишь вспоминаю трёх ребят и одну девочку, навсегда застывших в моей памяти, с взъерошенными волосами на опущенных головах на краю этой могилы.

назад