- Главная
- Разделы журнала
- Общество
- Частная переписка XVII века: письма служилым и служилого
Частная переписка XVII века: письма служилым и служилого
Александра Шапиро 31.03.2024
Александра Шапиро 31.03.2024
Частная переписка XVII века: письма служилым и служилого
Частная переписка XVII века – потрясающий живой источник и по истории страны, и по истории русского языка.
«Семьишка твоя челом бью»
В библиотечных закромах нашла публикацию писем, что в 1609 году отправляли жёны и матери смоленских дворян из осаждённого польско-литовскими войсками Смоленска.
Кратко расскажу об осаде Смоленска. Ещё в июне 1609 года смоленский воевода Михаил Борисович Шеин послал большой отряд на помощь ополчению князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. А 16 сентября к городу подступили отряды под командованием Льва Сапеги, к которым 21 сентября присоединилась армия польского короля Сигизмунда III. Смоленск пал только 3 июня 1611 года, после полного истощения сил гарнизона крепости. Город перешёл к Речи Посполитой, что было официально закреплено Деулинским перемирием, которое завершило русско-польскую войну 1609-1618 годов. Русская армия возьмёт Смоленск только в 1654 году, а официально он возвратится в состав Русского государства по Андрусовскому перемирию 1667 года. Оборона Смоленска в 1609-1611 годах задержала и изнурила основные войска польского короля, которые не смогли отправиться на помощь гарнизону интервентов в Москве, разбитому в ноябре 1612 года.
Так вот, письма написали спустя несколько недель после начала осады смоленской крепости те женщины, чьи сыновья и мужья отправились из Смоленска в июне. Сначала семьи служилых оставались в своих уездных поместьях, занимались хозяйством, а с приближением вражеского войска спешно бросили всё и пришли в Смоленск. Читаем: «А хлеба нонешняго с обеих поместей яравого ничево не увезли, воры не дали» (исследователи видят в «ворах» взбунтовавшихся крестьян), «а в поместьях наших животы наши, и статки, и люди, и крестьяне – все поиманы» (словосочетанием «животы и статки» называли домашнее имущество, включавшее пожитки, скот, содержимое амбаров; «поиманы» – захвачены); «а живата в осад не увели нисколка», «а не завезли с собою хлеба нисколко», «а ржи с собою не везла», «а крестьяне меня не слушеют, хлеба ко мне в город не везут», «а о домашнем житии не ведаем» (то есть о том, что происходит в поместье).
Исследования частной переписки XVII века говорят о том, что женщины из сословия служилых людей редко писали «грамотки» сами: за них это делали дворовые и вотчинные приказчики, подьячие. И когда читаешь эти письма, представляешь, как в осаждённом городе жены и матери диктуют грамотеям, рассказывают о своих бедах. Послания писали на лоскутках бумаги, складывали пакетом и запечатывали. Одно было по складкам прошито нитками, еще одно написали не на лоскутке, а на целом листке бумаги. Тексты привожу в некотором сокращении; указываю, что удалось найти, не углубляясь в литературу, о людях из писем.
«Отдати грамотки в полки Михаилу Дивову или Павлу Самарину, смоляном». «От Марьи Григорьевны детем моим, Михаилу Романовичу да Павлу Стефановичю (видимо, сыновья от первого и второго замужеств), от меня вам поклон. Как вас бог милует? Я ж здесе за свой грех адва жива, а сидим в асаде. Король пришол под Смоленск, бьет по городу и по хоромом день и нощь. И мы себе не чаем живота, и будем и мы помром, и вас бог простит. А дамашнем житьи не ведаем... И мы в осаде сели до Покрова за две недели». И в этом же письме – послание Михаилу Романовичу Дивову от жены Крушки (затрудняюсь сказать, какая это форма какого имени). «Государю моему Михайлу Романовичю... Буди, государь, здрав на многая лета, и мне бы, твоего государева здравия слышав, радоватися и очи твои в радости видети. И пожалуешь, государь, про нас похошь ведати, и мы, за грех своеи, адва живы седим в осаде, а дамашнем житьи не ведаю. А сели, государь, в асад душею да телом.... Да пиши, государь Михаиле Романович, матушки, чтобы меня не покинула. Аз тебе, своему государю, мало пишу, много челом бью». Михаил Романович Дивов в 1612 году «был вместе с супругой в плену в Польше».
«Дати ся грамотка Дружине Филипову сыну Неелову». «От Орины Ивановной сыну моему Дружине Филиповичю поклон. Как тебе бог милует! А про нас вспросишь, и мы милостию Божиею и твоим здоровьем, дал бог, живи по Оспожицын день (1 октября). А жену твою Марью бог простил, бог тебе подоровал сына Михаила. А мы живём в Смоленску в городе... Да пиши ко мне, Дружинушка, почесту (почаще) граматки как тебя бог милует; а жена твоя Марья и дети твои, сын Фёдор да сын твои Михаил, да дочери твои Оксинья да Олександра, дал бог здорови». В августе 1610 года Дружина Филиппович Неелов получил от канцлера Великого княжества Литовского Льва Сапеги большое поместье под Смоленском. Иными словами, он перешёл на сторону поляков. Позже в росписи смоленских пленников, поданных московским послам для переговоров с королём Сигизмундом III, фигурировали дети Дружины Филипповича Неелова: сын Михаил (видимо, не тот, о рождении которого в осаждённом Смоленске пишет мать Дружины, а другой, старший; одинаковые имена детей в семье в то время часто встречались), дочь Аксинья, а также жена сына Фёдора с дочерью Софией. А в 1617 году царь Михаил Федорович дал Дружине жалованную грамоту на поместье в Переяславском уезде, что свидетельствует о возвращении на русскую сторону. Такие «переходы» были не редкостью в Смутное время.
А вот жена Огафья с детьми челом бьёт мужу – Михаилу Филипову сыну Неелову, скорее всего брату Дружины Филипова сына Неелова из «грамотки» «Орины Ивановной». «Буди, государь Михаила Филипович, покровен от господа бога десницою и богом храним, и буди, государь мой свет, здрав на многия лета, а нам бы, слышечи твоё государево здравье, о бозе радоватца. Жадни мы очей твоих видеть, аки слеп свету (какое поэтичное и трогательное выражение). А пожалуешь, государь, похошь про нас ведать, и мы, государь, в бедности в Смоленске в осаде одва чють живы, да сидим заперты четыре недели… А пожалуй, государь, нас, прости меня с детми за очи, каково што станетца (прости заочно/заранее; очень трогательная форма прощания)... А Тимоха, наш человек, из осады от меня сбежал, а прежа того (ещё до осады, в поместь) бежал от меня и, пришед ко мне, выкрал конь голубой да кобылицу... снёс кое-што платья обиходного (уже в осаде)... Да сестры твои, дал бог, здорова. А мы тебе, государю своему, мало пишем, да много челом бием до лица земнаго (кланяюсь до земли)».
Жена Марфица «Петра Офонасьевича Бошмакова» сообщает, что она жива-здорова «по Оспожицын день» и добавляет: «а впреди бог волен». Пётр Афанасьевич Башмаков в 1619 году занимал пост воеводы в Малмыже (Малмыж – город в современной Кировской области) и владел поместьем под Смоленском.
Жена Настасья пишет Тимофею Григорьевичу Головачову. «Люди твои государевы и крестьяне здорова ж, а в брата твоего у Юрьи Григорьевича нездорова, по грехом у него дочь преставилась Пологея, а Полагея Володимеравна (возможно, жена брата) болна, в концы живота лежит (при смерти) и со всеми детми и людми, а живут в Смоленску». Тимофей Григорьевич Головачов в 1610 году получил от Сигизмунда III грамоту на поместье тётки; в 1619 году есть упоминание о нём как о дворянине московском.
«Дать сия грамотка Якову Остафьевичу Тухочевскому». «Государю моему Якова Остафьевичу жена твоя Мотрена челом бью». Буди, государь мой, здрав на многия лета, а про мене, государь мой, пожалуешь, похочешь видати и я у кручини одва (едва) жива по девятое число, а сидим в осаде пятую неделю; и ты, государь мой Яков Остафьевич, попомни закон, не покинь у бедности и домов своих не выдай, а не завезли с собою хлеба нисколка, и будет многа и нам помереть голодною смертью. А люди твои увсе дома, а в осаде твой адин человек Савка, а слух до нас доходит, что у наших местах поны (паны, вражеские войск) посели. Да пожалуй, государь мой Яков Остафьевич, пиши почасту о своем здоровьи, как тебе Бог милует». Грамотки были опубликованы в 1846 году, послание Матрёны сопровождал комментарий «подлинник писан дурною скорописью». Может быть, Матрёна писала сама? Яков Остафьевич Тухачевский – будущий товарищ воеводы Тары (современного города в Омской области), основатель Ачинска (современного города в Красноярской области), воевода Мангазеи (первого русского заполярного города, располагавшегося на территории Ямало-Ненецкого автономного округа), в 1634 году первым из рода Тухачевских удостоенный «большого дворянства». Скончался Тухачевский в 1647 году в Мангазее, а вот семья его погибла во время осады Смоленска в 1609-1611 годах. Тем пронзительнее звучат слова Матрёны, дошедшие до наших дней.
Интересный момент. В письмах мужьям только две женщины написали «жена твоя», у остальных – «семьишка твоя» Марфица/Настасья/Крушка. «Семьишка» – уменьшительная, в рамках эпистолярного обращения к вышестоящему лицу (а муж в те времена по отношению к жене таковым и являлся), форма слова «семья» со значением «жена». По-моему, очень милое именование жены. Еще один указатель на иерархию: матери сыновьям шлют поклон, а вот жены мужьям уже бьют челом. Также и матери, и жены уважительно называют мужчин с отчеством на «-вич», которым те по статусу вряд ли обладали все – подобное было привилегией не для всех. Так, в письме Дружина – Филиппович, а в адресе – «Дружина Филипов сын Неелов».
Но самое трагичное в этих грамотках то, что они, скорее всего, не дошли до адресатов. Известно, что 14 октября 1609 года поляки захватили гонца в Москву с почтой. Послания же смоленских женщин писались не позже этой даты. А нашлись они потом в... Швеции. Дело в том, что после падения Смоленска его архивы были вывезены в Польшу. Затем в середине XVII века смоленские документы с рядом других стали трофеем для вторгшихся в Польшу шведов. И в 1837 году профессор русского языка и литературы Гельсингфорского университета Сергей Васильевич Соловьёв обнаружил так называемый Смоленский архив в Швеции. Письма женщин в числе других документов он приобрел и привез в Россию.
«Свету моему»: письма княгини Голицыной сыну в Чигиринский поход
В частной переписке XVII века известны письма княгини Татьяны Ивановны Голицыной сыну князю Василию Васильевичу Голицыну, отправленные ему в Чигиринский поход 1677 года. Живо бьется в них материнское сердце, что печалится о любимом чаде, несмотря на его статус и возраст.
Княжна из древнего рода Ромодановских Татьяна Ивановна была женой князя и влиятельного боярина Василия Андреевича Голицына. В 1652 году Василий Андреевич скончался, и Татьяна Ивановна, которой было около тридцати лет (чуть за тридцать), осталась с пятью (или четырьмя) детьми, сыну Василию шёл девятый год. Кратко обрисую статус 34-летнего князя Василия Васильевича Голицына в 1677 году. На придворной службе князь состоял с пятнадцати лет; первое крупное назначение в армии получил в 32 года; 4 мая 1676 года взошедший на трон царь Федор Алексеевич пожаловал его из стольников в бояре, минуя чин окольничего; судья Пушкарского и Владимирского приказов; в 1677 году одновременно с первым воеводским назначением в Путивль получил и почетный дипломатический титул наместника черниговского, введенный специально для него; женат на дочери боярина и имеет несколько детей. Мать пишет ему в так называемый первый Чигиринский поход – военную кампанию русской армии, направленную отразить нападения османских войск у крепости Чигирин.
В «грамотках» Татьяны Ивановны исследователи различают три-четыре почерка: очевидно, что княгиня диктовала их домовому подьячему. К матери влиятельного лица многие обращались с просьбами, поэтому в письмах содержатся ходатайства княгини. Например. «Да поехал к тебе, свет мой, в полк Харлам Борисов сын Хорошев и бил челом мне, чтобы ты его жаловал – и ты, свет мой, его жалуй, потому что зять его Василий Торопов Алешеньку (сына князя и, соответственно, внука княгини) учит писать, и ты к нему будь милосерд». Я же буду цитировать только личные моменты. Отмечу, что часть писем дана по публикации XIX века, часть – по публикации XX века, поэтому подход к пунктуации и орфографии различен.
Начинаются письма с принятой в эпистолярной традиции того времени «формулы». «Свету моему князю Василию Васильевичу. Будь на тебе, свет мой, милость Божия и моё грешное благословение отныне и до века! Буди, свет мой, здоров на многие лета! А ко мне, свет мой, прикажи писать про свое многолетное здоровье – как тебя, света моего, Бог милует? А про меня похошь, свет мой, ведать и про невеску и про дети - и мы на Москве маия в 30-й день живы до воли Божии, а впредь Бог волен». Заканчиваются также стандартно: «Будь на тебе, свет мой, милость Божия и моё грешное благословение отныне и до века!»
О здоровье сына мать, естественно, беспокоится. «И не держи меня без вести, свет мой, о своем многодетном здоровье»; «да сокрушил ты меня, свет мой, князь Василей Васильевич: слышу я, что ты мало можешь (недомогаешь), а ко мне правды не отпишешь»; «да ты же мне, свет мой пишешь про себя, что будто ты дал Бог здорово (здоров) и я тому, свет мой, мало иму веры; ведаю я и сама, что ты так пишешь ко мне все утешая меня; есть ли, мой свет, не объявилась скорбь твоя такая на Москве (поверила бы, если бы болезнь не проявилась ещё в Москве перед походом)»; «отпиши, мой свет, ко мне про себя – подлинно лиж у тебя нейдёт кровь гортанью?»
Когда писем от сына нет, мать переживает. «Да сокрушил ты, свет мои, меня, что по се число от тебя ко мне вестки нету, болшо ты, свет мои, меня забыл». Живо интересуется «положением на фронтах»: «отпиши, свет мои, ко мне: где ты теперь стоиш или куды поидеш»; «пишешь, ты, свет мой, ко мне про вести... крымских людей и турских (турецких), и те мне вести, свет мой, не на пользу и не на радость, только лишное моё сокрушение»; «да писал ты, что бусурманы изпужалис твоего полку и побежали». Дает советы: «слышала я, свет мои, что велено тебе стоять в Лубнах, да и то, свет мои, я слышала, что тебе велено по вестям глядечи идти в Белгород, и моё, свет, серце от того сокрушилос, что идёшь в такую далную дорогу с малыми людми; и ты, свет мои, поиди проведаючи и не попадися, свет мои, неприятеле в глаза»; «и ты, свет мои, не отбиваися вдал от городов»; «хорошо, мои свет, было головы побереч, не ищово (не стоит) себя терят». И просит: «не погуби себя, свет мои, и меня»; «побереги, свет мои, своего здоровя, пожалеи жены да деток, даи мне себя видет, не даи мне умереть без суда напрасно». Печалится: «да писат было мне, свет мои к тебе и много, да печал меня и с умом смяла» (от печали и разума моего не стало). Из писем известно, что Татьяна Ивановна ходила «бить челом» к влиятельным при дворе лицам, чтобы служба сына «даром не пропала».
Не обходится и без домашних новостей. «А Олешенка начал склады писать», – рассказывает княгиня про двенадцатилетнего сына князя, своего внука. Ещё в 1676 году одиннадцатилетний Алёшенька стал комнатным стольником четырёхлетнего царевича Петра Алексеевича, во время написания писем был комнатным стольником царя Фёдора Алексеевича, уже следовал за государем «в походы» (поездки). Князь Василий Васильевич уходил в поход, оставив жену беременной очередным ребёнком; «помолись обо мне, чтоб мне велел господь здорово родить и с тобою в радость видетца», – писала ему она. И вот Татьяна Ивановна сообщает, «хто крестил» новорожденную дочь Дунюшку и «хто был гостем». «Мы, свет мои, крестили простым делом, крестил Алёшенка да сестра твоя княгиня Федося, гостеи, свет мои, не было никово, ведаешь ты и сам – ты на службе, а мне гостеи зват нелза, а мне, свет мои, слышати такие вести и на свет глядет не хочется (Татьяна Ивановна переживает так известия о службе сына), а на родины, свет мои, сродичи твои жаловали, ездили». И ещё раньше мать отправила Василию Васильевичу «ковришку родилную», чтобы свету её «кушат на здорове».
Завершу же рассказ о письмах княгини фразой «так болши тово, свет мой, и не знаю, что к тебе писать, буди, свет мой».
«А на большие гостинцы не покручинься»: письма князя Хованского со службы домой
Теперь – письма «мужские», князя Петра Ивановича Хованского к жене и сыну.
Точных дат в письмах нет. По контексту можно решить, что они относятся к 1674-1676 годам, когда князь Пётр Иванович Хованский был воеводой на Дону. Царь Алексей Михайлович отправил князя строить крепость в устье Миуса, и под его начальство перешли и уже бывшие на Дону русские полки, и более трёх тысяч новых ратников и стрельцов. Служба выдалась сложной: неприятие казаками планов Москвы, усиление Азова ханом Селимом Гиреем и турецким султаном, опасные походы, долгое отсутствие жалованья (причину я пока не узнала). Отправлял же князь письма в Москву, где жили его жена и дети. В посланиях много хозяйственных поручений: от заботы о пригнанных с Дона лошадях до пересылки наконец-то полученного государева денежного и натурального жалованья. И – просьбы ходатайствовать о нём. Письма цитирую по изданию 1905 года, в котором сделана адаптация текста.
Итак, послания к жене. «От князь Петра Ивановича жене моей кнеине Парасковье Андреевне поклон, да сыну моему князю Андрею Петровичу благословление! Пиши ко мне, Андреевна, про своё многолетное здоровье и про Андрюшенькино здоровье, и про Наташенькино (дочь) здоровье, как вас Господь Бог милостью своею сохраняет. Пишите ко мне про своё здоровье. А про меня похочете ведать, и я на службе великого государя на Дону в новостроенном ратном Черкасском городке генваря в 5 день жив до воли Божьи».
«Да послал я к тебе мешечик лисей черевей да двои миткали, да кисею на сорочки, и тебе бы носить на здоровье. А как приведёт Лукашка и приведёт лошадей, и тебе бы на Москве оставить лошадей: соловова жеребца да темносерова коня, да половова коня, да дву саньников; а те саньники, что на Москве были гнедые, пошли на Филипово... Для Света Христа не помори, чтоб серой конь ис тела не выбился... А послал я к тебе с Лукашкою шездесят рублёв денег, а на большое не подиви: Бог видит, у самово ни алтына не осталось. По сем буди с вами милость Божья на веки».
«Да послал я к вам человека своего Климку, а с ним послал я к тебе отлас алой да поставчик, а князь Андреюшку послал мальчика да бурку белую, а Натальюшке послал коробочку сахару... А на большие гостинцы не покручинься (интересное выражение, которое можно толковать как «не печалься/не сердись, что больших гостинцев нет); что есть, тем и челом бью. А полотен затем и не послал, что положить негде, что санишка худы... А... ты побей (побей челом, попроси) тому ж Афанасью Ивановичу». Здесь и далее имеются ввиду влиятельные лица при дворе), чтобы он «… побил челом великому государю за меня об годовом жалованье, о хлебном и о денежном, и князь Юрью Алексеевичу и Артамону Сергеевичу, а то мне жить будет нечем на Дону. А только будет государьская ко мне милость, годовое жалованье, и ты ко мне с тем запасом (имеется ввиду натуральное жалованье) и с деньгами пришли тотчас Федьку Козлова на Воронеж, а с Воронежа вели ко мне Доном плыть с тем запасом».
«Да писала ты, Андреевна, ко мне, что прислано к тебе государева жалованья денег мне вполы на год против прежнего (половину от прежнего годового жалованья), и ты ко мне писала, сколько ко мне прислать к тем денег в прибавку, что ты прислала с Яковом Григоровым, и ко мне прислать к тем деньгам только одну ст(о) рублёв, а больше того отнюдь не присылать. Пусть те деньги у вас пригодятся, а я теми деньгами как нибудь стану прониматься... Когда будет воля государская, и я буду на Москве, и без того, Господа ради, не продавай ожерелья и серег. Где-нибудь заложи ожерелье или серьги, послушай меня, не продавай для то(го), что уж такого ожерелья или серег не залесь тебе по себе. Бог даст мне здоровье, приду, ну и я в те поры продам своего седла две лошади или три, так то и окупится, а с мою нужу лошадей ещо останется: теперьво у мене моего седла пятнадцать лошадей, и худая лошадь рублёв в сорок. И Бог даст мне здоровье, приехав переберу, которые будет продать, а то они все перестареются же, себе оставлю с нужу свою. Да вели, Господа ради, Андреевна, матка моя, беречь лошадей, которые прислал с Дону; а наипаче вели беречь бурого большого коня, чтобы как его не испортили: конь молодой, чтобы он не зашибся или не запалился».
«А писала ты ко мне, душа моя Андреевна, про коров калмыцких, чтобы купить, – ино можно хошь десять коров купить прекрасных, да высылка тяжела, никоими мерами нельзя.А веблюдов у нас на Дону нет, хошь сто рублёв давай, так не добудешь. Одного было зиму-сь купил, и тот пал; а нынеча у князь Булата другого сторговал, так шел с калмыки, и того свели».
«А на гостинце не покручинься, что не прислал: Бог видит, прислать нечего. Да при(шли) ко мне тесёмочку беленькую шёлковую на узду; вели её выткать в кружки. А какова надобна шириною и длиною – надобна 15 аршин – и я послал образчик. И ты, матка моя Андреевна, не поленись, сделай сама, чтобы она была поглаже, а не узловата». На обороте, рядом с адресом, приписка: «Послан коврик да дороги полосатые» (недорогая восточная шелковая ткань в полоску), да кушак камчатой (кушак из камки – более дорогой узорчатой шелковой ткани), да шанданчик (шандан/шандал – подсвечник; мог быть настольным и подвесным).
«Матка моя кнеиня Парасковья Андреевна здравствуй о Христе и с детками на многие лета!.. Да к тебе ж послал полотна азовского доброго самого со сто с восемьдесят аршин слишком да три кисеи, а мерою в них пятьдесят три аршина и пол-аршина на сорочки, и тебе бы то носить на здоровье, да бархату зелонова правчетого аршин, на что сгодится. О хлебном государеве жалованье побей челом, чтобы тебе муку на Москве выдали, а овес и крупу и вино, чтобы послали ко мне... А на большее, Андреевна, гостинцы не покручинься, Бог видит, не добыл лутче того ничего».
Сообщает князь о своих служебных перемещениях. «А ныне за волей государьскою, что мне велено ит(ит)ь с Дону в Запороги... а из Запорог итить в Крым (в августе 1675 года князя отправили на еще более сложную и опасную службу: идти походом в Запорожскую сечь, а оттуда в Крым). А естьли что надо мною, что воля Божие и учинится, – и у меня останется после меня князь Андрей, (сын), так вечная слава будет, что я был в Крыме, а то никто не бывал в Крыме от начала свету. А будет Господь Бог вынесет меня в добром здоровье и увижу вас в добром: ведаешь ты и сама, что без року смерти не бывает, а от воли Божьи нигде не уклониться, где час воли Божьи придет...» «... Нынече прислан ко мне гонец: велено тотча(с) городок на казачье ерьке (на реке Казачий Ерик; сейчас относится к Краснодарскому краю) по(с)троить, а казаки не хотят. У нас вельми на Дону смутка стала великая». А потом успокаивает жену. «И ты, Господа ради, тому не верь, либо кто станет тебе доносить, что с казаками у нас станет чиниться худо, и ты тому не верь. А что будет, и впрямь так было, и мы за помочью великого Бога и за праведною государя нашего молитвою и счастьем сами им мы уж будем сильны. И я прошу твоего жалованья, кнеиня Парасковья Андреевна, умилосердися, Господа ради, надо мною и над собою, не сокрушайся напрасно о том. Истинно я тебе пишу, не ложно. А что будет я то проведаю, что ты станешь сокрушаться, и мне и досталь (совсем) в таких бедах будет моих сокрушиться».
Постоянны просьбы князя похлопотать о жалованье. «Да пошли князя Андрея, написав челобитную, к Артамону Сергеевичу побить челом об государеве жалованье о годовом, о хлебном и о денежном. А в челобитной написать, что помирает голодной смертью на службе великого государя на Дону и одолжал великими долгами, покупаючи...»; «а князь Андрею вели бить челом патриарху и князь Юрью Алексеевичу и Артамону Сергеевичу без челобитной, так словесно, о том, что уж мне доходит на Дону два годы на службе великого государя, а подмоги мне хлебного жалованья и денежного на другой год не дано, жил так без жалованья». И также неизменно по возможности посылает жене гостинцы. «Да послал я к тебе Андреевна... азовского мыла двести шестьдесят брусков да пшена сорочинского (риса) пять пуд», «а полотна тебе купил аршин с полтораста и больше; вельми прекрасно, какого у нас лутче нет. А тебе каково покажется?»
А вот выдержка из письма к сыну. «От князь Петра Ивановича сыну моему князю Андрею Петровичу благословленье! Пиши ко мне Андрюшенька про материно здоровье и про своё здоровье, и про сестрино здоровье, как вас Господь Бог милостью своею сохраняет». «Да писали вы о том ко мне, что у вас хоромы на Москве в конец худи: передняя горница завалилась, а построить нечем; а как я и поехал, и вы с тех мест хлеб и дрова и сено покупаете. И я то, ей ей, ведаю в конец про то и без вашего письма; и я хош и последнее платьишко своё продам и лошадей своих, а к вам денег пришлю с человеком своим (с) станицею. А будет, не успею нынеча прислать денег, и я с зимнею караванною станицею, конешно, пришлю. А нынеча я Бога свидетеля поставляю на душу свою: естьли у меня была одна копейка, и я бы и тое на двое рассёк, половину бы к вам послал. Верите ли вы Богу, когда я и стал государю работать, и я такой над собою нужи и бед не видал. Когда был я и в неволе и кайдалы на себе видел (осенью 1661 года в битве с польско-литовской армией по Кушликами князь попал в плен, откуда был выкуплен в сентябре 1662 года) и та мне неволя этой воли была лутче в пятеро».