Дороже золота (полевые заметки)

Николай Кириллов 16.03.2016

Дороже золота

(полевые заметки)

Вам когда-нибудь приходилось жить «на чемодане»? Мне часто приходится. По роду своей деятельности, я – фотограф. Делаю снимки для нескольких новостных сайтов, а это значит, что я должен оказаться желательно первым там, где ещё ничего не произошло, но обязательно произойдет что-то особенное и необычное. И вот я снова «на чемодане», привычное уже для меня состояние, быть может, так я даже чувствую себя спокойнее, легче что ли.

Вокруг знакомая картина, зал аэропорта, заполненный вечно спешащими людьми, несмотря на то, что на часах почти два часа ночи. Наверное, это болезнь, передающаяся аэропортам от мегаполисов, особенно таких, как Москва. Я нашёл удобное место, довольно тихое и уютное, если так вообще можно сказать о кафе в аэропорту. Главное, рядом со мной есть розетка! Первым делом находить электричество, привычка, выработанная годами странствий и мотаний по всему белу свету. Старенький, как я его называю – «рабочий» телефон послушно заряжается рядом с креслом, в котором я сижу. Мой рейс задерживается, и я этому даже рад, наконец, выдалось немного свободного времени. Нужно просмотреть фотографии с предыдущей поездки и отправить годный материал редактору. Я вглядываюсь в экран ноута, как в окно автомобиля, мимо, кадр за кадром мелькают картинки мест, лица людей. Да, поездка выдалась та ещё! «Горячая точка», Донбасс…

Я и раньше бывал в подобных местах, снимал боль, смерть, и в какой-то момент мне даже стало казаться, что я начал делать это почти без эмоций, почти безотносительно. Ну, знаете, как хирург, который не имеет права думать о пациенте, как о человеке, чтобы не дрогнула рука. Профессиональные издержки. Снимая, например, какое-то событие, можно поймать себя на мысли, что ты занят тем, как выстроен кадр, нежели о том, что происходит в этом кадре, или что может произойти с тобой в следующую секунду. Как же страх, спросите меня. Вот тут нужно распрямив плечи и добавив в голосе бравады, сказать – я искоренил его в себе, как атавизм! Конечно это не так, страх так и остался частью меня, просто он стал приходить потом, и стал тише. Вот так же потом ко мне пришла и другая мысль. К сожалению, ещё одной особенностью жизни «на чемодане» является отупение чувств. Не то, чтобы я ничего не чувствовал, не испытывал эмоций, нет, я способен смеяться, плакать, грустить и даже злиться и плакать, просто всё однажды стало немного пресным. Не от того, что перестало иметь для меня значение, а для того, чтобы я мог стать мобильнее, чтобы было легче собраться и снова сорваться в путь. Уезжать мне легко и даже интересно, потому что уезжать мне не от кого. Моя жена, хорошая, добрая женщина, ушла от меня, не выдержав сожительства с моей профессией. Она часто говорила, что этот «любовный треугольник» выше её сил – она, я и мой чемодан. Я не винил её, и не спорил, просто собрал свой чемодан. И было это именно перед поездкой на Донбасс. Окунувшись в работу, этот отъезд стал для меня очередным «кадром в объективе моей души», если хотите.

- Ваш чай, - милая и слегка уставшая официантка поставила на мой столик чашку с душистым чаем.

Я сделал глоток и удивился неожиданному совпадению, такой же вкус был у чая, которым нас угощали в Горловке. Не знаю, от усталости или от радушия принимавших нас там людей, мне показался тогда этот чай, быть может, самым вкусным из всех, что я пробовал. И вот сейчас, я снова оказался там. Я листал фотографию за фотографией и впервые за очень долгое время смотрел на них не как профессиональный фотограф, а как человек, который пережил нечто важное и труднообъяснимое.

Вот церковная колокольня, насквозь пронизанная светом от двух больших фонарей. Её силуэт очень выразителен на фоне чернеющего ночного неба. На ней нет креста, нет колокола, не успели достроить до войны. Так и стоит, пустая, выхваченная светом из пустоты. Я тогда спросил водителя, почему её так подсветили, ещё пошутил, мол, как специально для меня, уж больно красивый получился кадр. Тот ответил, что это для того, чтобы там не засел снайпер. Я осёкся, мы ехали от границы по дороге, где на днях был разбит Дебальцевский котёл. Я видел в темноте сквозь грязное стекло автомобиля остовы обгоревших домов, разбитые блокпосты, кузова машин по краям дороги. Хотя, дорогой изрешеченный асфальт было сложно назвать. Остановились у этой церкви немного передохнуть. У самого края дороги бил родник. Вода в нём была колючей от холода, руки замерзали мгновенно, стоило только набрать в ладони немного воды. Пока мы стояли, мимо прошла колонна.

- Наши! – радостно, как-то по-мальчишески, под грохот проезжающей военной техники воскликнул один из сопровождающих нас офицеров. Было ощущение, что я попал в старый советский фильм о войне, с той разницей, что вокруг было совсем не кино.

Сделал несколько портретных снимков своих ребят, и подумал о том, что мне стало вдруг очень интересно, кем были эти люди в мирной жизни, до того, как война одела их в одинаковый камуфляж.

Дорога стала совсем плохой, сильный туман почти парализовал нас, мы тащились как черепахи. Но я был поражён, как почти при нулевой видимости наш водитель умудрялся ловко лавировать между разрывами и ямами на пути. Оказалось, что до войны он был профессиональным гонщиком, объездил полмира, участвовал в десятках соревнований, и не раз был победителем на них. Я слушал его рассказ о том, как человек воспринимает действительность при скорости от двухсот километров в час, а про себя думал о действительности его жизни. Что должно твориться в душе этого человека, который многократно становился гордостью своей страны, подтверждая своим успехом ее право быть первой на международных соревнованиях. Мог ли он представить тогда, что потом его страна назовет его предателем, сепаратистом? А ведь он просто защищает свою землю, на которой родился и вырос. Он не приходил в чужой дом, выбивая в нем настежь окна и двери, но ради жизни в этом когда-то цветущем крае, ему приходилось ночевать в коровниках, сидеть в окопах и научиться объезжать дорожные ямы под обстрелами. Есть понятие – Родина-мать. Так и хочется задать вопрос, отчего же вдруг столько сыновей и дочерей стали приёмными? Как и эта недостроенная церковь у дороги, осиротела в один миг. Её графитовый профиль остался на моей фотографии. Засияет ли на её верхушке когда-нибудь крест? Я смотрел на это фото и был уверен, что да. Этим людям нужна вера, не только в победу, не только в Бога, в самих себя. И как родник у подножия храма, бьёт в них сама жизнь.

Листаю снимки дальше. Ещё одна встреча с божьим домом случилась у меня в самом Донецке. Надо признаться, что я странно-верующий человек, хоть и крещенный, воспитанный в православной семье. Правда таких у нас, чуть ли не полстраны. Я не соблюдаю канонов и постов, мало бываю на службах, успокаивая себя мыслью, что у меня очень напряженная работа и мне попросту не хватает времени. Да и зачем «лишний» раз ходить в храм, когда молиться я могу везде, где бы ни был. Однажды я услышал фразу от одного старика – «зачем строить церкви из камня, нужно строить церковь в своей душе!». Потом, правда, я узнал, что старик этот был заядлым коммунистом, а на заре перестройки, чтобы, по привычке видимо, не отрываться от коллектива, покрестился. И его слова стали для меня некой «палочкой-выручалочкой». Но нужно быть честным, если уж жизнь и приводила меня к молитве, совершал я её искренне и от сердца.

Сердце ли у меня закололо, или заныла душа в тот день, когда нас по моей просьбе провозили по городу. Я попросил остановиться в одном месте. Спальный район, хорошо простреливаемый со стороны злополучного аэропорта, а точнее, ныне - пепелища и братской могилы, называемый аэропортом. Разбитая бензоколонка, обстрелянные дома, в которых большая часть окон затянуты строительной пленкой, а окна первых этажей попросту заложены мешками с песком. Напротив школа, чудом уцелевшие оконные стекла старательно крест-накрест заклеены белыми бумажными полосами. У школьной стены, где большими красными буквами написано – «не стой здесь – убьет!», дети играют в классики. На самом верху несколько мужчин чинят пробитую крышу. На улице солнце, раннее утро, небо чистое и высокое, ранняя весна, первые мартовские дни, в воздухе слышится запах оттаявшей земли.

Я снимал детей, когда вокруг всё начало грохотать, все побежали куда-то за школу, во дворы ближайших домов. Я быстро сообразил, что к чему, и, убегая вместе с местными жителями в подвал, успел-таки сделать снимок старого пса, он сидел у подъезда в дверном проеме. И не смотря на начавшийся обстрел, сидел тихо, не шевельнувшись. Он был очень старым и усталым. Какая-то девочка подбежала к нему и стала тащить его за холку внутрь за собой.

Я оказался в бомбоубежище. На самом деле, это был обыкновенный подвал жилого дома и не думаю, что он как-то спас нас в случае, если бы в этот дом попал крупный снаряд. Завалило бы знатно. Людей в подвале оказалось довольно много, около тридцати человек. Дети, школьные учителя, несколько стариков, просто прохожие, пара мужчин в форме и я. В подвале стояли бутыли с водой, раскладушки, на которых стопками лежали одеяла и подушки. Всё говорило о том, что люди здесь прятались от обстрелов далеко не в первый раз. Через некоторое время за стенами стало тише, и один из военных вышел из подвала. Вернувшись через какое-то время, он попросил всех сохранять спокойствие и объяснил, что пока лучше оставаться здесь и не выходить на улицу. О чем-то переговорив со своим сослуживцем, снова ушел, а тот вздернул затвор автомата. Я понял, значит где-то рядом идет уличный бой. Потом я и правда узнал, что в город проникла группа диверсантов. А пока я сидел вместе со всеми в подвале, одолеваемый желанием заснять то, что происходило на улице. Но делать было нечего, нужно было оставаться здесь, так как моя группа укрылась в подвале соседнего дома. Связи не было, дом был старым, и московская «симка» в моём телефоне, тщетно пыталась найти «родную» мобильную сеть. Когда люди вокруг немного успокоились, я встал, представился, и, извинившись, попросил разрешения их поснимать. Странно, но моя просьба никак не удивила людей. Должно быть, им было не привыкать к вниманию со стороны журналистов, только радости и надежды на то, что это внимание хоть что-то изменит в их жизни, в их глазах особо не замечалось. Только я начал снимать, как выключился свет в подвале. Моя вспышка успела выхватить в темноте испуганные детские глаза той девочки. Она сидела в углу на маленькой табуретке, крепко обняв за шею старого пса. Я сел на свое место, постепенно глаза стали привыкать к темноте. Тут за спиной раздалось женское «ой», и чиркнула зажигалка. Оказалось, с нами в подвале была матушка близлежащего прихода, этот храм, иссеченный снарядами, я потом тоже снимал. Она шла в церковь, и, спряталась от обстрела, как и все, в подвале, у неё с собой оказалась коробка со свечками. Мягкий свет озарил бетонные стены. Стало как-то теплее и спокойнее. Запахло настоящим воском. Мне подумалось тогда, что это один из самых родных запахов для русского человека, как аромат мандаринов на новый год, запах детства. Постепенно люди стали разговаривать между собой, у некоторых ловила сотовая связь и они поспешили позвонить родным, чтобы их успокоить. Церковная свечка горит ярко и сгорает довольно быстро. Так как никто не знал, как скоро мы сможем выбраться из подвала, было решено свечи беречь и зажигать их только при необходимости.

Что бы немного разрядить обстановку и успокоить детей одна из женщин, оказавшаяся учительницей литературы, читала на память стихи. Мне никогда не забыть её голоса и есенинских строк в кромешной тьме. А когда зажигалась свеча, матушка открывала молитвослов и читала его вслух. Многие крестились. А я, наверное, впервые, в своей жизни, молился не за себя. Я смотрел на детей. Каждый из них был, как эта маленькая церковная свечка, их улыбки такие же яркие, как ее огонь, и такие же не долгие.

Дети войны – это особенные люди. Однажды мне довелось снимать встречу общества детей, переживших Великую Отечественную, прошедших оккупацию и концлагеря. Это радостные, жизнелюбивые люди. Мне тогда было немного странно соотносить в своем сознании их бьющий через край оптимизм и тяготы детских лет. Возникал вопрос – как это? Как говорится, бойтесь своих желаний…

В той поездке на Донбасс, в ряде посещения «нужных» для журналистов мест, мы заехали в интернат. Офицеры «Беркута» привезли детям подарки и гуманитарную помощь. Все коробки сложили в актовом зале, где собрались давно ожидающие их дети и их воспитатели. Одна из педагогов сетовала, что не все дети сейчас в интернате, ведь они приготовили выступление для офицеров.

Надо сказать, что я родился и вырос в полной семье, не самой спокойной, но всё же, я никогда не жил в детском доме, или интернате. Но я смотрел на этих «взрослых» детей и чувствовал некое родство с ними. Всё детство я промотался по родным. Родителям нужно было как-то зарабатывать, и заниматься мной и братом было некогда, да и в те времена, отправить ребенка на неделю пожить к тетке, было вполне обычным делом. Но это явственное ощущение «не дома» осталось со мной навсегда. Даже после свадьбы, обзаведясь своей квартирой и семьёй, я чувствовал себя как бы «в гостях». Оттуда и моя привычка «чемоданной» жизни.

Дети пели перед офицерами. Пели искренне и заразительно. Я снимал их. Снимал и глаза сильных, крепких духом мужчин, их глаза, наполненные радостью от встречи и сочувствием к этим детям и их судьбе. Встреча героев с теми, кого они защищают. Я слышал разговор одного из офицеров с детьми. Девочка подошла попросить помощи, отец одной из воспитанниц интерната сильно пил и поднимал руку на ребёнка. Офицер обещал помочь. Это не было праздным обещанием, такие люди в принципе, не бросают слов на ветер. Да и невозможно соврать этим огромным детским глазам. Сам себя потом не простишь. И я понял тогда, что этот приезд не показательный. Что вот так, спасаясь от беды, выживая в войне, люди становятся человечнее. Закаляясь душой и характером под пулями, сердце их делается мягче и сострадательнее. Не стало у некоторых детей родителей, дома, но они точно знали, что они не одни.

А в зале стояли коробки с фруктами, верхние были открыты, в них лежали яблоки, спелые ароматные садовые яблоки. Ко мне подошла девочка лет семи-восьми и почти шепотом спросила:

- А можно мне яблочко?

Я растерялся и не знал, что ей ответить. Меня выручила воспитательница, объяснив, что им всем раздадут фрукты за ужином. У меня закружилась голова от жалости и злости. Стало душно и захотелось выйти на улицу. Перед глазами у меня встала картина магазина рядом с моим домом в Москве, перед отъездом я зашел туда купить бутылку воды и оказался свидетелем как работники супермаркета ящиками выбрасывали «санкционные» яблоки, нагрянула проверка. Я вышел из дверей интерната, мне было стыдно, что я так сбежал оттуда, но еще более мне было стыдно за то, как мы живем. Как халатно и хладнокровно проводят свои дни мои сограждане, соседи, да и сам я.

На улице перед входом в интернат мальчик рисовал цветными мелками. Он подошел к двум выбоинам от снарядов и стал старательно их обводить. Я спросил его:

- Зачем ты так делаешь?

А он ответил:

- Они думают, что портят нам асфальт, а на самом деле, они помогают мне рисовать!

Он провел большую дугу желтого цвета, и тут я увидел, что он нарисовал забавную рожицу, улыбающегося человечка. А две эти выбоины стали его глазами. Дети. В них живет солнце! Что с ним происходит, когда мы вырастаем и решаем, что имеем право отнимать чужую жизнь?..

Я снова и снова пересматривал все эти фотографии, листая не столько кадры, снятые мной, сколько какие-то новые страницы в самом себе. Неожиданно громко зажужжал рядом мой телефон. Я, не глядя, ответил на звонок и оторопел, услышав голос жены.

- Здравствуй! - я хотел было ей что-то ответить, спросить, зачем она звонит, не случилось ли чего, но она поспешила меня опередить, говорила встревоженно и с волнением, - Постой, не говори ничего! Я знаю, где ты был... – замолчала, я тоже молчал, я слушал, - Знаю, ты сейчас снова в аэропорту, я звонила вчера в редакцию. Ты прости меня. Мне не хватает… вас обоих…

- Обоих? - переспросил я.

- Тебя и твоего чемодана! - сказала она, - Береги себя и возвращайся домой! Я очень жду тебя. Вас! – и она засмеялась, осторожно и искренно.

Я ничего не ответил ей, я улыбнулся. Тут объявили посадку на мой рейс, Москва-Ростов-на-Дону. Я убрал ноут в чемодан, забрал телефон, и, забыв оставить чаевые официантке, поспешил к своему терминалу.

В голове звучали слова: «Возвращайся домой». Какие простые слова она сказала, подумал я, заходя в салон самолёта, простые, но самые важные для меня. Слова, которые дороже золота.

Дороже золота (полевые заметки)

Задать вопрос

Спасибо!