• Главная
• Разделы журнала
• Исторические факты
• УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 54 Исторические мозаики

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 54 Исторические мозаики

Вадим Приголовкин 20.10.2019

Вадим Приголовкин 20.10.2019

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 54

Исторические мозаики

Иван Иванович Дмитриев, в эпоху Александра I заслуженный государственный деятель, действительный тайный советник, министр юстиции, член Государственного совета, кавалер многих орденов, член Российской Академии, Общества любителей Российской словесности при Московском университете, Санкт-Петербургской Духовной академии, Физико-Медицинского Общества при Московском университете, и ещё с полдюжины других подобных, а также поэт, басенник, сатирик и юморист. Сейчас его творчество знакомо больше специалистам, но в своё время он считался, и заслуженно, одним из лучших наших писателей, предшественником Жуковского и Батюшкова. Был крёстным отцом на литературном поприще самого Крылова: в своё время убедил, что басни – это его. Поговаривают, что даже гордость наша - буква «ё» - впервые появилась в печатном издании в книге именно Ивана Ивановича.

При этом, систематического настоящего образования он не получил. Знал всего один иностранный язык - французский, да и тот выучил самостоятельно: юношей, пристрастившись читать романы, переводил для себя, так и освоил. И то сказать – и говорить на нём не мог, только читал. Когда по желанию Императора ему предложили занять место попечителя Московского университета, отказался, ответив: с 13 лет начав служить рядовым солдатом, не мог получить основательного понятия о науках, потому просит оставить его в должности сенатора, «не превосходящей меры его способностей».

А ещё он был настоящий русский барин. Взяток не брал, ни перед кем не склонялся, не заискивал. Когда уходил со службы, по собственному желанию, на прощальной аудиенции Александр I ласково взял его за руку: «Даёшь ли слово со временем опять сойтиться?», имея в виду возможное возвращение на службу. Дмитриев откровенно ответил, что он столько перенёс неприятностей, что никак не смеет обязать себя словом.

Любитель прекрасного, собрал он неплохую коллекцию произведений искусств, среди которых были несколько эскизов знаменитых художников. А вперемешку с ними дома у него висели ученические рисунки, подарки девочек, дочерей его знакомых, в таких же хороших рамках.

Однажды рассматривал эту сумбурную коллекцию Николай Дмитриевич Иванчин-Писарев. Любовался эстампом «La Madona di Santo Sisto» знаменитого немецкого гравёра Миллера, который хозяин любил за красоту, не зная его истинной стоимости. Намётанному глазу специалиста показалось издали, что это оттиск avant I'auréole. Попросил снять эстамп со стенки и вынуть из рамки. Глазомер не подвёл: оказалось, что это не только avant lettrе (Аvant la lettrе (фр) – «до буквы», термин граверного искусства: первые отпечатки – эстампы, сделанные до того, как на гравировальной доске под рамкой, в которую заключается изображение, была вырезана надпись, сообщающая название произведения и фамилии художника, гравёра и издателя), но действительно avant I'auréole (Аvant I'auréole (фр) – «до нимба», один из пробных авторских отпечатков с доски, работа над которой ещё не завершена художником), то есть величайшая редкость. Радости знатока от такой находки не было предела; он оценил этот эстамп, по крайней мере, в тысячу рублей ассигнациями, если не дороже.

Иван Иванович сказал на это:

- Хочешь, Николай Дмитриевич, я завещаю наследникам, чтобы они подарили тебе этот эстамп! Изволь, обещаю тебе.

Шутил, конечно. Но слово не воробей. На другой день Иванчин-Писарев приходит вновь и подаёт хозяину бумагу, просит подписать. Это была расписка, обещание, что после его кончины данный эстамп достанется Писареву.

Русский барин не джентльмен - слово назад не берёт. Как, впрочем, и русский купец, и русский мужик. Это вам не джентльмены из НАТО. Дмитриев подписал. Потом сказал Писареву:

- Я твоё желание исполнил, дай же мне слово, что и ты моё исполнишь.

- Даю, - отвечал трепещущий от радости Писарев.

- Итак, я по твоему желанию подписал эту бумагу, а ты, по моему желанию, оставь её у меня.

Иван Иванович чрезвычайно боялся смерти, не любил, чтобы о ней вспоминали. Бумага с его подписью у человека, жаждущего заполучить эстамп, ценой… Такие вот причуды барина. Так и без причуды русский барин не барин.

Иван Иванович Дмитриев прожил долгую жизнь, скончался в Москве в 1836 году, 76-ти лет. Наследники, разбирая бумаги, нашли расписку. Не выполнить волю покойного было невозможно. Эстамп был отдан по обещанию.

Конец этой истории таков. Писарев, получив эстамп Дмитриевых, продал свой, бывший у него в коллекции, Миллеров эстамп с той же картины - торговцу Кампиони, у которого его выкупил… Михаил Дмитриев, наследник Ивана Ивановича, тот самый, который и обнаружил в бумагах дяди расписку Писарева. Ему самому тоже хотелось иметь в своей коллекции это знаменитое произведение Миллера. Эстамп Писарева был, конечно, много хуже, покупка обошлась Михаилу в 300 рублей.

Вся прекрасная коллекция Писарева, состоящая из гравюр, живописи и скульптур, была продана после его смерти за 9000 рублей. То есть один эстамп от Дмитриева составил существенную её часть.

Лучшую эпитафию Дмитриеву оставил Погодин, вчитайтесь: «В ранге действительного тайного советника он любил литературу; с тремя звёздами, он приезжал во всякое учёное собрание; министр юстиции, он оставил после себя только шестьсот родовых душ; русский помещик - без долгов; поэт, умолкнувший вовремя; старик, с которым всегда приятно было проводить время, приветливый, ласковый».

Русские: лихие люди

Дмитриев, племянник вышеописанного, общей сложности 15 лет прослужил вначале в должности уголовного судьи и позже советником в 1-ом департаменте Московской уголовной палаты. Насмотрелся на уголовный элемент… Любопытны его впечатления о проходивших по его делам людях. Конечно, надо понимать, что это впечатления не обо всём русском народе, а только о его отдельных представителях.

«Убийства были тогда довольно редки, и, странное дело, убийцы, сколько я мог заметить, никогда не бывают свирепого вида. Может быть, потому, что и это преступление происходит у нас не от сильных страстей, а по большой части из корысти или временного порыва! – Злоба в нашем народе сильна, но непродолжительна. Но корысть и разврат – вот что пускает глубокие корни и почти неистребимо. Убийца еще может и раскаяться, но вор остаётся по большей части всю жизнь вором!

Делатели фальшивой монеты или ассигнаций были в то время, напротив, очень многочисленны и подделывали мастерски. Народ понимает очень хорошо преступления против лица, например, убийство, воровство; но преступление против государства, против казны он ставит решительно ни во что: идеи государства он не понимает, а казну он почитает неистощимой и, разумеется, никак не может понять, какой вред может произойти государству от фальшивой монеты и ассигнации. То есть он понимает преступление только тогда, когда оно грех. Если же он и поймет, что это тоже грех, как обман, но, во-первых, он не считает обман большим грехом, а во-вторых, полагает, что от этого обмана большого греха не происходит. Вот одна из причин, извиняющих в их глазах делание фальшивой монеты, но главная причина есть, разумеется, корысть и желание скоро обогатиться!»

И вот ещё интересный штрих: «Есть у нас особый род подсудимых, каких, я думаю, нет ни у одного европейского народа: это – не помнящие родства. Человек лет тридцати-сорока говорит, что он не помнит, где он родился и откуда на этой земле появился, что шатался во всю жизнь, как начал себя помнить. И закон поневоле должен верить этой сказке, потому что нет никакой возможности дойти до правды в этих сплетениях лжи, которые составляют выдуманную историю жизни человека, называющего себя не помнящим родства! – Часто случается узнавать в этих людях преступников…. Прежде ссылали их в Сибирь, потом годных отдавали в солдаты. Последнее поставлено, кажется, с той целью, чтобы уменьшить их охоту называться не помнящими родства, потому что в солдаты им идти не хочется, а в Сибирь они отправляются очень охотно. Но этот класс людей и этим средством не переводится. Впрочем, в государствах небольших и тесно населённых таких людей быть не может, а Россия так широка, что от Астрахани до степей Бессарабии и от Одессы до северных губерний есть где разгуляться бродяге! Кто его узнает. А долговременное содержание под стражею во время справок по всем концам России мало тревожит русского человека: кормят хорошо, работы нет, а это два главных условия его блаженства!»

«Но содержание под стражею – это школа разврата и ожесточения. Сколько видал я мелких или неопытных преступников низшего разряда, которые при первых допросах показывали раскаяние и которые, посидевши в острогах или во временной тюрьме, делались упорными и закоренелыми. Их научают, их воспитывают опытные воры и преступники, особенно молодых людей, которые могли бы еще возвратиться на путь добра! – Их научают отказываться от первых показаний, выдумывать разные небылицы, чтобы запутать дело, и, наконец, научают клеветать и получать за это себе прибыль. Их учат оговаривать в соучастии людей невинных и потом, взявши с них деньги, признаться, что оговорил напрасно! – Наше прежнее законодательство хотя не отличалось от нынешнего гуманностью, но, видно, хорошо знало русского человека, оговорам арестанта, просидевшего в тюрьме более полугода, не велено было верить».

Как был сослан Лабзин

В сентябре 1822 года на заседании Академии художеств обсуждался вопрос об избрании почётных членов. Президент Академии Алексей Николаевич Оленин предложил избрать троих: Румянцева, Аракчеева и Гурьева.

Процедура была обычная, даже рутинная, ежегодная. Но неожиданно возникли возражения у вице-президента Александра Фёдоровича Лабзина. Он сказал, что первый достоин как известный покровитель наук и художеств, второй – по крайней мере, заказывал воспитанникам Академии некоторые работы, но третий не имеет никакого права быть избранным.

С Лабзиным долго спорили, еще дольше уговаривали, тот упирался. Оленин, исчерпав аргументы, наконец, сказал, что Гурьев близок к Государю.

- А! Если так, - отвечал разгорячившийся Лабзин, - то я вместо Гурьева укажу Вам человека, который к нему ещё ближе!

- Кто это? - спросил Оленин.

- Илья - кучер, - ответил Лабзин. – У него Государь недавно даже разговлялся!

Александр I действительно на Святой неделе был в гостях у своего кучера.

Оленин сказал серьёзно:

- Не угодно ли вам, чтобы я довел это мнение ваше до сведения Государя?

- Как вам угодно, - отвечал вице-президент. – Я от своих слов не откажусь.

Конечно, Оленин Государю ничего не доложил. Доложили другие; всего на заседании присутствовало порядка 20-ти академиков, и кто из них написал донос и отослал его на имя столичного генерал-губернатора Милорадовича, осталось неизвестным.

Лабзина вызвали к Милорадовичу, который сказал, что Государю угодно, чтобы Лабзин ехал к Гурьеву и извинился. Лабзин отказался. Тогда Лабзину было велено ехать в Симбирскую губернию, в город Сенгилей.

Дальше был путь изгнанника: осень, дурные дороги. И в Сенгилее после столицы было плохо, но один симбирский помещик Пётр Петрович Тургенев прислал воз домашних припасов и другой воз, с лекарственными травами. Потом Лабзина перевели в Симбирск. Современники отмечали крайнюю его раздражительность, но, как писал один из них: «Вообще надобно отдать справедливость тогдашним жителям Симбирска: они терпеливо переносили первоначальную раздражительность изгнанника… Они берегли его, как больного ребёнка, как бедную душу, оскорблённую судьбою, и много помогали ему, но так искусно, что он и сам иногда не догадывался». Начальник удельной конторы Крылов, узнав однажды, что Лабзин присмотрел для найма дом, но нашёл цену чрезмерной, спросил его, сколько он может платить. Лабзин ответил; Крылов сказал, что это цена хорошая, но, верно, он не умеет торговаться, а поручил бы ему. Между тем за дом просили ровно то, что он стоил. Крылов договорился с хозяйкой, чтобы она будто бы согласилась уступить за цену, предлагаемую Лабзиным, а остальное он, Крылов, будет ей приплачивать. Так и сделали. Лабзин остался очень доволен условиями найма и до конца жизни не знал этого секрета.

Такая вот история.

Казалось бы, всё ясно: гонимый борец за правду, равнодушная и жестокая власть, подхалимы-чиновники, простые и добрые русские люди.

Теперь серьёзно.

Выбирать в почётные любители знатных особ было Академии предписано как привилегия; считалось, да и было вполне в духе тех времен, что такие лица способствуют продвижению наук и искусств. Никто в те времена, как и сегодня, не ждал от почётных академиков научных свершений.

Лабзин был старый масон, основавший еще в 1800 году петербургскую ложу «Умирающий сфинкс», следовательно, властями расценивался как не совсем благонадёжный элемент. Среди привечающих его в Симбирске добрых русских людей было немало братьев, в частности упомянутый Тургенев.

Сторонние мемуаристы (а эта история неоднократно описана в различных источниках) обычно подчёркивают, что Лабзин Оленина не винил нисколько. Это не совсем так: письма самого Лабзина и отзывы близких ему людей обвиняют президента Академии в интригах. Как мы сегодня знаем, совершенно напрасно. Правда же проста: Лабзин в своё время рассчитывал на пост президента Академии художеств, но тот достался Оленину, который, в свою очередь, считал должность вице-президента, которой пришлось удовлетвориться Лабзину, излишней. Отсюда и прохладные, мягко говоря, отношения между Олениным и Лабзиным.

Оленин Алексей Николаевич – археолог, директор Императорской Публичной библиотеки с 1811 года, пост, который он занимал до самой своей смерти в 1841 году, президент Академии художеств с 1817-го, член Государственного совета с 1827. Когда стала известна воля императора о высылке Лабзина, Оленин через посредника передал Лабзину 300 рублей и хлопотал о нём через влиятельных знакомых.

Получив сообщение о событиях в Академии, Милорадович потребовал от Оленина, как от президента, письменный отчёт, который отослал Государю, находившемуся в тот момент в Италии, на конгрессе Священного союза. Император повелел отставить Лабзина от должности и выслать из столиц. Московскому губернатору Голицыну было приказано сделать выговор Оленину «за то, что не умел в сем случае исполнить должность, оставя сей дерзкий поступок без донесения начальству».

Сам Оленин в официальном объяснительном письме описал происшедшее несколько иначе и, кроме того, уточняет имена баллотировавшихся в тот день: «Когда я объявил совету о надлежащем выборе трёх почётных любителей (на каковые места в привилегии, сей академии данной, предписано помещать трёх почтеннейших особ) и когда я выбор предоставил общему согласию гг. членов академического совета, отказавшись сам от сего выбора, то г. вице-президент Лабзин, не соглашаясь долго на утверждение предназначенных советом трех новых особ, а именно графа Гурьева, графа Аракчеева, и особенно упорствуя в выборе графа Кочубея, заключил свой спор тем, что если совет полагает выбрать сих трёх новых членов по причине, что они имеют доступ к величайшей особе, то он, Лабзин, с своей стороны, предлагает в почётные любители также близкую Государю Императору особу, а именно государева кучера Илью. Я, избегая неприятных с ним объяснений и уважая тяжкую его болезнь, рассудил дать этому делу оборот не столь серьёзный, сказав Лабзину, что не премину известить новоизбранных гг. членов в почётные любители о той чести, которую им сделал Александр Фёдорович предложением к совместному выбору кучера Ильи. Сей неожиданный ответ мой произвёл в собрании невольный общий смех, который привёл г-на Лабзина в некоторое негодование, ибо он с сердцем отвечал мне: «Извольте им это сказывать, я их не боюсь».

Чем хороши дореволюционные мемуары, что позволяют на некоторые события глянуть с разных точек зрения, зачастую с противоположных, даже враждебных. Если б так могли писать советские наркомы, сколько интересного знали б мы об их эпохе!

Ставший невольным участником академических страстей Илья Иванович Байков почти 20 лет был любимым кучером императора Александра I. Получая много денежных подарков, скопил состояние, вышел в купцы 1-й гильдии, в Петербурге владел несколькими каменными домами. После смерти Александра I остался кучером императрицы Александры Фёдоровны, из чести.

Такие вот крестьяне Захаровы

Были и такие в империи. На грани веков, последняя четверть XIX-го и первые годы века XX-го. Будущий дипломат, а тогда гимназист, позже студент Сергей Виссарионович Чиркин с этой семьёй был хорошо знаком и вспоминал в эмиграции. Село Усть-Ижора на Неве в 20 верстах от Петербурга. Семейство крестьян Захаровых, точнее, в описываемое время три семьи, жившие вместе. Зажиточные ещё при деде, Захаровы особенно разбогатели во время строительного бума в Петербурге в 90-е гг., когда кирпич, себестоимостью около 10 рублей за тысячу, продавался за 25 рублей и дороже. Числившиеся номинально крестьянами, по образу жизни Захаровы напоминали скорее помещиков. Такими крестьянами в Усть-Ижоре были ещё насколько семей, развернувшихся на кирпичном производстве.

Сами братья Захаровы были людьми без всякого образования, даже полуграмотные, но дети их – и сыновья, и дочери – все получили образование: большинство среднее, некоторые высшее. Из последних был Митя, сын старшего Захарова, с которым Чиркин учился и дружил вначале в 3-ей Санкт-Петербургской гимназии, а потом в университете. Лето во время университетского курса нуждающийся дворянин Чиркин проводил обычно в Усть-Ижоре, репетируя и подготавливая по мере взросления к переэкзаменовке детей то одного, то другого брата.

Митя Захаров был своеобразный и редкий среди студентов тип. Очень способный, но крайне наивный, он ничем не интересовался и ничего не читал, кроме газет, да и те лишь проглядывал, останавливаясь только на официальной части – производствах и на городских происшествиях. В университет он поступил только ради диплома, стремясь выбиться из крестьян, поступить на государственную службу и дослужиться до чина действительного тайного советника. Выбор им факультета Восточных языков объяснялся единственно тем, что знакомый Захаровым Ширков, сын подрядчика по сплавке кирпича с завода на стройки Петербурга, прошёл через этот факультет и уже находился на консульской службе в Турции. Правды ради отметим, что смутное Митино желание сделаться консулом к окончанию университетского курса совершенно испарилось, так как он увидел, что генеральского чина можно добиться и не уезжая за границу (были же времена, читатель!). В общем, по окончании университета он поступил на службу в Отдел казённой продажи питей Министерства финансов, немедленно предав забвению все свои многообразные знания языков Ближнего Востока. Оно и правильно: нечего делать в этих заграницах!

Маленький и толстенький, самодовольный, он был при этом большим ловеласом. Игнорирование им какой бы то ни было литературы приводило в изумление всех его товарищей студентов. Все знали, что с гимназической скамьи, после обязательного знакомства с классиками, он ничего не читал. Во всяком случае, Чирков, за четыре года университета видевшийся с ним практически ежедневно, никогда не видел его за чтением каких-либо книг, кроме учебников. Раз Чирков довольно резко выразил удивление товарищу за его отвращение к литературе, особенно к новой, о которой Митя не имел ни малейшего представления, не зная даже имени авторов.

Митя ничуть не смутился и совсем не обиделся:

- Знаешь что, - сказал он миролюбиво, - если уж я начну читать, то буду читать запоем и не смогу оторваться для чего-либо другого. При таком свойстве моего характера лучше уж совсем не читать.

На такой аргумент возразить было просто нечего!

Митя строго следовал своему правилу и по окончании университета являл собой удивительный, редкий, надо признать, для тех времен тип студента, которому университет ничего не дал, кроме диплома. В суждениях на любые темы он был крайне наивен и, по мнению Чиркова, не превышал своими мыслительными способностями уровня своих полуграмотных родителей и родственников и в общем развитии уступал своим же старшим и младшим сестрам.

Захаровы были типичными крестьянами-барами. Жили в доме городского типа, ели если не изыскано, то много, детей всех выучили, правда, дочерей частенько не доучивали, торопясь с 16 лет спихнуть их замуж.

Отношения их с местными мужиками сводились, в основном, к должностным обязанностям, типичным для крестьянского самоуправления времен империи – Захаровы периодически занимали и исполняли должности церковных старост, волостных судей и т. п. Вне этих деловых рамок отношения поддерживали только с подобными себе денежными тузами. Вообще дружили, в основном, с приезжими, городскими.

В своём заводском кирпичном хозяйстве это были люди прижимистые, стремившиеся побольше извлечь, поменьше отдать. Рабочим платили по минимуму, стандартно: повышение цен на кирпич никак не отражалось на заработке рабочих. Однако от фабричных инспекторов жалоб на Захаровых не поступало. Но, конечно, и фабричный инспектор, и врач, и становой пристав были своими людьми, их приезды на фабрику сопровождались обедами и ужинами и бесконечным винтом до утра! Россия!

При этом все работники: и кирпичедельцы мужчины и женщины, и копатели глины - сберегали за сезон кругленькую сумму и расставались с хозяевами миролюбиво, обещая вернуться весною.

назад