- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 55 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 55 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 29.11.2019
Вадим Приголовкин 29.11.2019
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 55
Исторические мозаики
Да, были люди!
Совершенно официальный документ. Был найден аккурат в 1900 году в книге дел Сенатского производства по приказному столу и Дворцовой канцелярии. Назвали так:
Указ императрицы Елизаветы Петровны Правительствующему Сенату в 1755 г. о бережном доставлении в Петербург священника Афанасия Иванова, имеющаго 144 человека потомства.
А началось с того, что генерал-прокурор князь Никита Юрьевич Трубецкой узнал от Обер-прокурора Святейшего Синода Львова и довёл до Высочайшего сведения императрицы Елизаветы Петровны, что Новгородской Епархии Новоторскаго уезда в селе Зашегрень священнник Афанасий Иванов имеет детей, внучат и правнучат (так писали, вместо сейчас принятого внуков и правнуков) мужеска и женска пола 144 человека. Дочь Петра заинтересовалась и издала именной указ Правительствующему Сенату: доставить священника перед царственные очи в Санкт-Петербург ко двору. При этом, как зафиксировано в бумагах, соизволила сделать распоряжение «о бережном привезении того Священника», особо отметив «если он только не очень стар и дряхл». Ну и правильно – знала императрица нравы и усердие слуг своих, а то ведь схватят беднягу и приволокут так, что мало что от него останется.
Во исполнение Высочайшей воли Правительствующий Сенат отправил в город Торжок нарочного курьера, снабдив его, кроме указа, особо составленной на сей предмет инструкцией. Многомудрые господа сенаторы в оной курьеру расписали подробно, чтобы он, по приезде на место, объявил Священнику волю Ея Величества: «… токмо при том объявлении наистрожайше наблюдал, дабы ево чем либо не испужать, и ежели оной поп здоров и к отправлению в С.-Петербург явиться в состоянии, то его отправить в С.-Петербург немедленно и что к тому его отправлению еще принадлежать будет, то есть, для отправления его сделать или купить дорожныя покойныя сани, также, ежели он, поп, либо недостаточен и по нынешнему пути в дорогу для стужи тёплаго платья не имеет, оным его снабдить и для содержания ево в дороге кормовыя деньги дать и то всё исправить и прогоны на ямския подводы, сколько надлежит, дать из Новоторжской Воеводской Канцелярии, а курьеру при нём, попе, ехать в С.-Петербург и весть его весьма бережно и наикрепчайше наблюдать, чтоб он, по старости лет его, от скорой езды или от стужи отнюдь никакого и нималаго беспокойства не имел и не токмо ему ни малейшаго озлобления не чинить, но в принадлежащем ему чинить всякое вспоможение и по приезде в С.-Петербург явиться в Правительствующем Сенате».
За два дня до Нового года, рапортом от 29 декабря 1755 года за № 1040, Новоторжская Воеводская Канцелярия донесла Правительствующему Сенату, что означеннный Священнник отправлен в С.-Петербург в сопровождении нарочно присланного для того внука своего Ризничаго Иеродиакона Павла, при чем выдано ему погонных денег на четыре лошади, а сверх того дано ему, по его требованию (не промах был дедушка!), «сани пошевни с кибиткою и с закиткою рогожею частовкою, да овчинкою, тулуп и на ноги шуба, и рукавицы с варигами, двои чулок руские волосеники, да на постилку два войлока кровьих, всего по цене на восемь рублёв на восемдесять на одну копейку, да на корм на пять дней сорок копеек». Одновременно Канцелярия препроводила в Правительствующий Сенат ведомость о летах священнника, а также о его детях, внучатах и правнучатах, по которой число их простирается до 154 человек.
Увы, история не сохранила никаких подробностей встречи Императрицы Елизаветы Петровны с Афанасием Ивановым. Из дела видно только, что именным Ея Величества указом повелено того Священнника отправить из С.-Петербурга обратно в дом. Можно понять только, что погостил он в столице немало, ибо по указу Сената оставлены ему в награждение излишне набранные им во время пребывания в С.-Петербурге кормовые деньги, по 50 копеек в день за время с 7 февраля по 2 марта 1756 года.
Как делать карьеру
Летом 1849 года Главноуправляющий путей сообщения и публичных зданий Российской Империи граф Клейнмихель объезжал строящееся в Белоруссии шоссе. Был Пётр Андреевич сильно не в духе, график намеченных на год работ срывался, Государь явно на него за это гневился, оттого со стороны графа, в свою очередь, доставалось всем: и правым, и виноватым.
В Локутях вместе с местным губернатором встречал его полковник Станевич. Клейнмихелю это не понравилось: дело в том, что Станевичу следовало ожидать начальство в Могилёве, на подведомственном ему участке, а он приехал в Локути на встречу, как к знакомому, рассчитывая на то, что с Клейнмихелем он уже встречался в Белозерске, и тогда Клейнмихель обошёлся с ним весьма милостиво. Клейнмихель расценил это как фамильярность; он подал руку губернатору, а Станевича оставил без внимания. За столом Клейнмихель говорил со всеми – со Станевичем ни слова. После обеда Станевич, любивший поесть, остался за столом и занялся арбузом, и не слышал, как граф, отъезжая, обратился к начальнику строительного округа генералу Четверикову:
- Ты скажи этому толстопузому (Станевичу), что я давно собираюсь отрубить ему брюхо, а уж волосы и подавно отрублю. Ишь какую отрастил гриву. Выехал навстречу старому знакомому! Да я его в бараний рог скручу!
Вскочил в картету и уехал. К Станевичу тотчас прибежали:
- Болеслав Фердинандович, вы тут арбуз кушаете, а там граф на вас всех собак вешает. И всё из-за волос – и точно, у вас волосы сзади слишком длинны.
В свите уехавшего графа все были уверены, что Станевича им больше не видать, что тот подаст в отставку. Но все ошиблись. Пока они доехали до Могилева по новому шоссе, Станевич успел опередить просёлком, и когда Клейнмихель, приехав, вошёл в дворянское собрание первым, стоя во главе своих офицеров, встретил его Станевич, не просто уже подстриженный, а чуть ли не налысо выбритый. Клейнмихелю это понравилось. Подошёл, подал руку:
- Здравствуй, Станевич; как поживаешь?
Свита остолбенела. Не знали, кому больше удивляться – Станевичу или Клейнмихелю.
На другой день, отъезжая, прощался:
- Прощай, Станевич. Служи, как служил. Я тобою доволен. А форму нужно соблюдать. Вот и теперь у тебя темляк не по форме.
Скоро после этого Станевич был сделан начальником округа и произведён в генерал-майоры.
И не скажешь, что зазря. Не растерялся при гневе начальства. Не раскис, рук не опустил. Военный!
Клейнмихель продолжал свой путь. Случайно попался на глаза оказавшийся рядом с каретой офицер. Поинтересовался у свиты:
- Что за офицер?
- Подпоручик Гюнтер.
- Красивый малый. Хороший офицер?
- Хороший.
Подозвал к себе.
- Вы где воспитывались?
- В инженерном училище.
- Отчего же перешли в корпус путей сообщения?
- Чтобы иметь счастье служить под начальством вашего сиятельства.
Ответ понравился. Гюнтер произведён в поручики.
Три дня провёл в Бобруйске. Гонял всех. Наконец настало время уезжать. Подали карету. Четвериков, провожая начальство, вздумал было сказать комплимент:
- Жаль, ваше сиятельство, что вы так скоро нас оставляете.
- Не ври, Павел Филиппович. И ты, и все вы теперь думаете: слава Богу, что, наконец, уезжает эта собака.
В некотором смысле Клейнмихеля можно считать прообразом сталинских наркомов: не имея глубоких знаний и опыта, он брался за любое дело, какое только поручит государь, и добивался успеха! Правда, после его «ударной» стройки в Зимнем дворце обрушилась крыша Георгиевского зала, а цены и траты при строительстве никто не считал, но кого это волнует: ведь всё это после сдачи объекта, а, значит, не в счёт! Именно он руководил строительством первой железной дороги Петербург – Москва, той самой, воспетой Некрасовым. Говорят, что на вопрос одного из иностранных послов, во сколько же реально обошлось строительство, Николай I ответил: «Об этом знает только Бог и Клейнмихель».
О жизни и любви: неравный брак
Потомок Владимира Мономаха Иван Гаврилович Дмитриев уже упоминался в наших заметках. Но напомним. Воинскую службу начал в гвардии при Елизавете, позже был городничим в Сызрани, в 1791 году вышел в отставку. Запомнился в исполнении своей должности строгостью и одновременно справедливостью; честность его была общеизвестна. Обыватели Сызрани его боялись, за строгость и точность, и одновременно уважали и любили за равную ко всем справедливость. Даже через десятки лет после отставки местные судьи и купцы высказывали уважение и должный почёт и боялись правды давно простого помещика, жившего сельской жизнью. Для судейских он вообще был грозой. Один местный судья однажды вывел его из терпения незнанием законов, а вывести его из терпения было очень легко. Дмитриев посоветовал нелицеприятно:
- Да ты бы, братец, читал законы?!
- Ох! – отвечал судья, - пробовал читать, батюшка!
- Ну что же?
- Хуже выходит!
Строгий старик расхохотался.
Поместье у него было немалое, 1700 душ, правил им Иван Гаврилович твёрдой рукой, как когда-то правил городом; и точно так же правил и большим своим семейством: домашние - жена, сын, три дочери, внуки, дворовые люди – все Ивана Гавриловича боялись, как огня. Что говорить, даже заговаривать с ним первому не полагалось никому, кроме жены. Это правило распространялось даже на сына Сергея, жившего с отцом, взрослого человека, отставного поручика гвардии.
Всего сыновей у него было пять. Один в чине полковника скончался на службе на Кубани, оставив деду двухлетнего внука-сироту; другой сын, Николай, умер молодым, третий - вышеупомянутый Сергей; четвёртый проживал в столицах, был обер-прокурором, сенатором, о пятом речь будет ниже; ещё в доме жили три дочери. Детей Иван Гаврилович не баловал: Ивану Ивановичу, обер-прокурору и сенатору, посылал на столичную жизнь всего тысячу рублей ассигнациями ежегодно, сыну Сергею Ивановичу выделил заволжские луга, с условием: за что тот сдаст их в аренду, то и будет его; выходило примерно то же, что и сенатору Ивану. Дочерям Дмитриев покупал ситцу на платья, на свой вкус, и давал по 25 рублей на именины и дни рождения, чему те и радовались. При этом выписал для них из Москвы бриллиантовые серьги, по тысяче рублей – годовое содержание сыновей, но носить их в деревне было негде и не с чем; дочери надевали бриллианты раз в год, в день именин отца, как в самый торжественный день в году. Внукам на именины дарилось по 10 рублей, которые тут же, что было в обычае, у них забирались, да и купить на них было нечего и негде.
Самая, на наш взгляд, интересная история, ярко характеризующая характер Ивана Гавриловича, связана с тяжбой с соседским помещиком Бестужевым, претендовавшим на некоторые земли Дмитриева. Для Бестужева оттягивать землю у соседей, сутяжничая и подкупая судейских, было обычным делом. Иван Гаврилович по гордости характера не уступал. Судились долго. Встретились как-то в гостях, зашла речь об их тяжбе. Дмитриев сказал:
- Я ни за что не уступлю вам, Василий Борисович, хотя бы мне дело стоило дороже земли: из того только не отступлюсь, чтобы не сказали, что я уступил Бестужеву. Однако вам есть верное средство даром получить землю.
- Какое же? – спросил Бестужев.
- Да вот какое. Признайтесь здесь при всех, что земля по праву принадлежит мне и что вы хотите отнять её незаконно. Я завтра же дам вам на неё купчую.
Бестужев стал юлить, говорил обиняками, что землица подходит его меже, что нужна ему, и прочее; Иван Гаврилович стоял на своём:
- Нет! Мне этого мало, что она вам нужна! Вы сознайтесь прямо, что тяжба ваша незаконная!
Твёрдость его слова знали все, знали, что от него он не откажется, и Бестужев сознался.
Дед плюнул, сказал, что завтра же отпишет купчую, но что с этой минуты они незнакомы. На другой день он поехал в гражданскую палату и отписал спорные земли на имя Бестужева. Тот был старым сослуживцем его сына и нередко по приезде последнего к отцу приезжал видеться с ним в поместье Дмитриевых, гостил по несколько дней. Иван Гаврилович принимал его, угощал обедом, заботился о его помещении и покое, но ни разу - ни при встрече, ни в гостиной, ни за обедом и прощаясь - не говорил с ним ни слова. Характер!
Да что там говорить: Иван Гаврилович был убеждён, и так воспитывал детей, что за одни и те же преступления дворянина надо наказывать строже, чем простого человека, ибо с дворянина, по его убеждению, и спрос больше.
Вот такого-то человека подвёл один из сыновей, тот самый, пятый, Фёдор Иванович. Он начинал службу, как и старшие братья, в гвардии, но в описываемое время перешёл в армейский полк, в Москву. Тут-то всё и случилось.
Мы бы сказали, что Фёдор Иванович влюбился, и расписали бы по этому поводу хорошую романтичную историю, но не таков был строгий отец Иван Гаврилович: он всяких сантиментов про любовь и прочие подобные сюсюканья не признавал, и оценка случившегося в его интерпретации выглядела так. Фёдор - человек довольно умный и чрезвычайно добродушный, но слабый характером, отчего у всякого, с кем ему случалось сблизиться, перенимал и нравы, и образ жизни. В новом полку он сблизился с дочерью отставного унтер-офицера Агафьею Николаевной Доброхотовой. Слабость характера и совесть заставили его на ней жениться. Именно так расценил случившееся строгий отец; узнав о случившемся, о сыне он и слышать больше не хотел.
Ситуацию усугубило то, что свадьба состоялась без ведома родителей, тайно даже от брата Ивана, жившего тогда в Москве, и от других родных. Это совершенно их от него отдалило, Фёдор Иванович, как сказали бы сегодня, опустился вниз по социальной лестнице, попав в круг другого рода. Он купил домик где-то в Лефортово и жил в бедности.
Шло время. Брат Иван Иванович стал министром юстиции. Он определил Фёдора членом военной конторы, а потом перевел в обер-прокурорский стол: в этих двух местах Фёдор мог получать жалованье, хоть и небольшое, но в его положении и это было значительным пособием.
Мама и сёстры, конечно, продолжали любить его (по мягкости характера, утверждал Иван Гаврилович). Переписываться по почте было затруднительно, но, как было заведено, раз года в два из Сызрани посылались люди в Москву к Ивану Ивановичу. С ними женщины посылали Фёдору письма, и с ними же получали ответы от него. Однажды Фёдор с ними даже прислал в подарок племяннику подарок – ящик красок.
Естественно, всё это делалось домашними в глубочайшей тайне от грозного главы семьи.
И в такой же тайне женщинами (бабушкой и тётками, то есть матерью и сёстрами Федора Ивановича) было дано секретное приказание этому подросшему племяннику, когда пришло время отправиться ему на обучение в Москву, съездить к дяде Фёдору Ивановичу.
Племянник вспоминал: «Мы были у него и встречены были с жалкою радостию, как родные с того света, из стороны, которая казалась навек недоступною… домик дяди показал нам жалкую, хоть и опрятную бедность. И гости, встреченные нами у него, при всей их пристойности напоминали какое-то захолустье».
А потом случился 1812-й год.
При вступлении Наполеона в Москву Фёдор Иванович с семьёй уехать не смог. Элементарно не хватило денег, и лошадей не смог достать при тогдашней ситуации всеобщего исхода. Уходя пешком из Москвы, добрались только до подмосковного тогда Измайлова. Там попались французам. Французы ограбили у семьи всё, а потом вслед за первыми нагрянули вторые. Поляки. Эти были ещё хуже. Многие из переживших те дни москвичей запомнили, что поляки были самые злейшие из грабителей. Начали требовать у Фёдора Ивановича денег, которых не было. На отказ один из поляков выстрелил в него из пистолета, в пах. Всё это на глазах жены и малолетних детей. Он умер, а жена и дети пошли скитаться: на огородах добывали картофель. Так добрались до Сызрани.
Одним ранним утром в имении Ивана Гавриловича случился тихий переполох. Всполошились все, подняли даже детей, сообщили, что приехала Агафья Николаевна с детьми. Все встрепенулись от страха. В спальне бабушка, сидя на кровати, в слезах обнимала детей. Рядом - Агафья Николаевна: всем запомнилось, что была она какая-то неподвижная, высокая, пухлая и не показывала никакого признака какого-либо малейшего чувства.
Переполох был тихим, ибо все боялись реакции Ивана Гавриловича. Да что говорить о домашних, если, прослышав о случившемся, в поместье поспешил кое-кто из соседей, надеялись, что их присутствие смягчит грозу: такова была репутация хозяина. Тот в это время был болен и, как расценивали все, «к счастию» не выходил из кабинета. Потому какое-то время от него скрывали случившееся. Наконец, решились объявить.
Старик плакал, когда узнал страшные новости. По выздоровлении, когда начал вставать с постели, решился увидеть детей, велел привести их к себе, встретил и ласкал их с чувством очевидно родственным. У домашних зародилась надежда. Оставалось только самым благоприятным образом представить ему Агафью Николаевну. Встречу готовили тщательно, составился целый заговор: руководил Сергей Иванович, участвовали все женщины, соседи: планировали постепенно подготовить старика к этому ответственному моменту.
Но вышло иначе. Никто не знал, что в одно утро старик намерен выйти в гостиную. И надо же, в самих дверях Иван Гаврилович столкнулся с выходящей Агафьей Николаевной. Та шаркнула ногой и сказала очень бодро: «Имею честь рекомендоваться!»
Представила сама себя, так сказать.
Для человека, воспитанного в блестящие времена Екатерины и Елизаветы, это было слишком. Старик был большой любитель приличий, знаток политеса, его коробило всё угловое, грубое, несоответствующее положению человека. В дверях между залой и гостиной столкнулись не просто два человека, а два мира.
Иван Гаврилович был оскорблён: он отвел её издали рукой:
- Постойте, матушка! Прежде мне надо знать, кто вы такие!
Всё пропало.
Потом он устраивал Агафье Николаевне долгие допросы, пытался понять, что за птица сошлась с его сыном. Вся семья трепетала. Но время лечит, а вода камень точит: постепенно, ко всеобщей радости и изумлению, заметили, что старик стал считать её невесткой - привык.
Тут-то и поставить счастливую точку в этой истории, но русские люди в чём-то похожи друг на друга, независимо от общественного положения и воспитания: как выяснилось, дочь унтер-офицера имела гонор не меньший, чем Екатерининский городничий. Вместо того, чтобы воспользоваться проснувшимися родственными чувствами обретённого родственника, «Агафья Николаевна не замечала никакой погоды, ни дурной, ни хорошей, и не гнулась ни в какую сторону, ни по ветру, ни по солнцу».
По выходе французов из Москвы объявила вдруг, что надобно ей ехать в Москву. Роли вдруг переменились: старик уговаривал остаться, спрашивал: «Зачем это нужно?». Она отвечала, что нужно продать дом, который уцелел от Московского пожара, и выкопать зарытые в землю серебряные ложки. Продажа дома была причиной благовидной, хотя позже выяснилось, что продавать его она не собиралась, и не продала. Что до ложек, то ей говорили, что дорога обойдётся дороже самих ложек. Она не поддавалась.
Уже сам Иван Гаврилович благоразумно предлагал ей ехать одной, а по продаже дома воротиться, на всё это давал денег. А детей предлагал оставить у него и обещал дать им такое же воспитание, как и остальным внукам. Она ни на что не соглашалась и со всеми детьми уехала. Деньги на дорогу и расходы, однако, взяла. И, конечно, не вернулась. Дед окончательно рассердился, и по-своему был прав.
Вдобавок в этом же славном и страшном 1812 году умерла бабушка, жена Ивана Гавриловича. По мягкости своего характера она любила всех и была тем центром, который объединял всю семью, и кто мог хоть как-то влиять на Ивана Гавриловича. Если на него вообще кто-то мог влиять. Отношения были окончательно порваны. Иван Гаврилович даже обратился к московскому епархиальному начальству с просьбой учинить розыск на предмет законности брака Фёдора Ивановича. По метрическим книгам выяснилось, что брак законен, за одним исключением: старший сын его Сергей был всё же рожден до брака. Потому этот старший сын получил фамилию Фёдоров, а остальные дети: Софья, Фёдор и Катерина - были признаны Дмитриевыми.
И всё же эта история имела продолжение. Много позже кончины основных героев. В 1829 году скончался Сергей Иванович Дмитриев, переживший отца на 11 лет. После его смерти пришла пора вступить в наследство многочисленным представителям нового поколения семейства Дмитриевых, в том числе и детям застреленного поляками Фёдора Ивановича и гордой дочери унтер-офицера Агафьи Николаевны. Всем, за исключением старшего, который в силу добрачного рождения не имел права на наследство ни после деда, ни после дяди Сергея Ивановича. Государство Российское православное строго стояло на страже нравственности своих подданных.
Законы законами, а решают люди. На семейном совете всех многочисленных наследников было принято общее решение: младшего брата Сергея Фёдора уговорили купить часть наследства у одного из двоюродных братьев, нуждавшегося в наличных деньгах, и перепродать её старшему брату, который был тогда армейским офицером и по чину своему имел право владеть крестьянами. Таким образом, этот официально незаконный сын получил имение, а брату его Фёдору, мальчику довольно пустому, было полезно иметь на руках меньше денег; надо признать, что младший сын унтер-офицерской дочери вырос человеком ветреным и бестолковым, деньги утекали у него из рук, как вода, что он и сам не знал, куда они уходили.
Таково было общее решение семьи, и все: дядюшки, тетушки, братья и сестры, двоюродные и родные - признали его хорошим. Пусть и не общались с детьми от неравного брака без малого два десятка лет.