- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 65 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 65 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 11.09.2020
Вадим Приголовкин 11.09.2020
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 65
Исторические мозаики
Русские либералы тогда
Как-то весной 1834 года трое преподавателей столичного университета Плетнёв, Шульгин и Никитенко после удачного экзамена собрались на квартире первого. Все трое - люди передовых либеральных взглядов. Бранили ретроградов, начальство, нашу отсталость, русское раболепие, крепостничество. Никитенко вообще из крепостных, это для него больная тема. Решили составить союз для противодействия в университете всякому нечистому духу, как в учёном, так и в нравственном отношении. Воодушевлённые, дали друг другу слово сохранять строгое беспристрастие при переводе студентов на высшие курсы и при раздаче учёных степеней; договорились бить, сколь возможно, схоластику и т. д. Договорились и против кого дружить будут, в частности против профессора философии Фишера, которого поддерживает министр.
Чуть ли не на другой день все трое оказались по делам службы у попечителя университета князя Дондукова. Плетнёв воспользовался случаем и попросил начальника за одного плохого студента, брата одного из своих друзей.
Ох уж эти люди со светлыми лицами!
У истоков свидомости
Внук и сын крепостного, сам крепостной. Ещё профессор, академик, цензор, преподаватель, чиновник не из последних. Императрица Мария Фёдоровна звала его по имени-отчеству. Самого Пушкина рецензировал, было дело.
Это всё один человек. Александр Васильевич Никитенко. Прожил долго, 73 года, родившись при Александре I в 1804 году. На склоне лет оставил воспоминания, или, как тогда было принято это называть, посмертные записки и дневники, изданные в 1888 году. Временами скучноватые, но любопытные. Кажется, читая, в них можно увидеть зачатки тех событий, которые потрясли Малороссию в наши дни. А ведь двести с лишним лет прошло с тех событий, с которых автор начинает, описывая свои истоки.
«В Воронежской губернии, у реки Тихой Сосны, есть большое село, Алексеевка, населённая малороссиянами, которых русская политика сделала крепостными. Они вовсе не ожидали этого, когда тысячами шли, по вызову правительства, из Украйны и селились за Доном».
Алексеевка принадлежала графу Шереметеву. Тому, знаменитому, что женился на своей крепостной актрисе Прасковье Жемчуговой. О них автор пишет много, хотя Жемчугову по имени ни разу не называет, но об этом позже.
Вначале о предках. Дед автора – сапожник Михайло Данилович. «Я помню добродушное лицо, окаймлённое окладистою бородою, с большим носом, обременённым неуклюжими очками, с выражением доброты и задумчивости в старых глазах. Он некрасиво, но добросовестно точил крестьянские чоботы и черевики, был чрезвычайно нежен ко мне, ласков и добр ко всем, но любил заглядывать в кабак, где нередко оставлял не только большую часть того, что зарабатывал днями тяжких трудов, но и кушак свой, шапку и даже кожух. Молчаливый, кроткий, благоразумный в трезвом виде, напившись… наводил страх на домашних, осыпая их укорами и увещаниями, которые нередко подкреплял орудиями своего ремесла, клесичкою (палка для выглаживания кожи) и потягом (ремень для стягивания ея)».
Не будем корить автора за явную пристрастность к родным: любить и идеализировать тех, кого любишь, особенно если это твои родные люди – нормально и естественно для любого человека. Но интересны встречающиеся в тексте противоречия, характеризующие самого автора.
Бабушка, дочь священника. «Была замечательная женщина… При всей бедности, она свято держалась обычая малороссийского гостеприимства и отличалась редкой добротою, делясь последними крохами с неимущим». И тут же Никитенко замечает, противореча самому себе, - и подобными противоречиями и вообще пристрастностью насыщены все его воспоминания: «Она считала себя принадлежащей к сельской аристократии и чувствовала своё достоинство. Связи её и знакомство ограничивались кругом избранных лиц, так называемых мещан, составлявших касту высшего сословия в слободе. Никогда не видели, чтобы она угощалась серебряной чаркою с кем-либо, кроме дам, носящих по праздникам кораблики, вместо серпанков на голове, кунтуши тонкого сукна, с позументом на талии, и черевеки на котках, или высоких коблуках».
Отца автора в возрасте 11-12-ти лет отобрали для поступления в графскую певчую капеллу, известную своим искусством, - у мальчика оказался отличный дискант. С другими отобранными счастливцами малороссийский паренёк отправился в Москву, учиться. Наверное, не самый плохой вариант для крепостного. Но у автора воспоминаний (а точнее у его отца, ведь писал всё это он с его слов) не то что благодарности, но и вообще хорошего слова для Шереметева не находится. Вот как он охарактеризовал графа:
«… Николай Петрович жил блистательно и пышно, как истый вельможа века Екатерины II. Он к этому и только был способен. Он был обер-камергером, что, впрочем, не придавало ему ни нравственного, ни умственного значения: он всегда оставался только великолепным и ничтожным царедворцем. Между своими многочисленными вассалами он слыл за избалованного и своенравного деспота, не злого от природы, но глубоко испорченного счастьем. В его громадных богатствах не было предмета, который доставлял бы ему удовольствие. Всё возбуждало в нём одно отвращение: драгоценные яства, напитки, произведения искусств, угодливость бесчисленных холопов, спешащих предупреждать его желания – если таковые у него ещё появлялись. В заключение природа отказала ему в последнем благе, за которое он, как сам говорил, не пожалел бы миллионов, на даже половины всего состояния: она лишила его сна.
За пять или шесть лет до смерти он пристрастился к одной девушке, актрисе своего собственного домашнего театра, которая, хотя не отличалась особенною красотою, однако была так умна, что успела заставить его на себе жениться. Говорят, что она была очень добра и одна могла успокаивать и укрощать жалкого безумца, который считался властелином многих тысяч душ, но не умел справляться с самим собой. После смерти жены он, кажется, окончательно помешался, никуда больше не выезжал и не виделся ни с кем из знакомых. После него остался один малолетний сын, граф Дмитрий. В воспитании последнего принимала живое участие императрица Мария Фёдоровна. Но природа, щедрая к нему в других отношениях, отказала ему в способностях и он, несмотря на все заботы о нём, не далеко ушёл ни в науках, ни в развитии».
Прекрасный отрывок!
И дело даже не в том, что он, как минимум, несправедлив, а прямо говоря, неправдив… Конечно, пристрастность – неотъемлемая часть любых мемуаров, но ученый, профессор спустя много лет мог уточнить хотя бы общеизвестные факты, хотя бы даты! Прасковья Ивановна Ковалева-Жемчугова, графиня Шереметева из ярославских крестьян, как известно, умерла 23 февраля 1803 года, три недели спустя после рождения единственного сына Дмитрия. Период жизни графа Николая Петровича после смерти жены был насыщен делами. Выполняя волю умершей, он посвятил свою жизнь благотворительности. Согласно завещанию Прасковьи Ивановны он пожертвовал часть капитала на помощь бедным невестам и осиротевшим детям. Именно в это время он начал перестраивать наполовину готовое здание московского Странноприимного дома, до открытия которого в 1810 года не дожил всего год. Величественное здание Института Скорой помощи Склифосовского, до революции Шереметевской больницы, внушает уважение и сегодня. Надо быть очень пристрастным, чтобы постройку подобного здания назвать делом рук помешавшегося затворника.
Ценность в том, что это тот случай, когда написанное сполна характеризует пишущего, а не того, кого он описывает. Тут всё: и зависть низшего высшему, причем завидует всему: и богатству барина, и крепостной, которая «была так умна, что сумела женить»; и кажется, слышится между строк «почему я не крепостная актриса… почему повезло ей, а не мне», и неумение прощать нанесённые обиды даже спустя много лет, даже умершему. И грязью обливает старого графа, и сына его, а между строк – дескать, не тем досталось богатство – глупым, жадным, пресыщенным, а вот нам, умным, добрым, ничего… Не случайно, сразу после пассажа о Дмитрии, автор возвращается к своему отцу, и тот, в отличие от графского отпрыска в его изложении, впрочем, представим слово автору. «Итак, отец мой поступил в певчие. При капелле существовала школа, где, кроме музыки, малолетние певчие обучались и грамоте. Отец обнаружил редкие способности ко всему, чему его учили. В свободное от школьных и певческих занятий время он много читал и приобрел разнородные познания, далеко превышавшие его положение. Между прочим, он выучился французскому языку. Его все любили, не только за ум и талантливость, но и за доброту, за живое и приятное обращение. Скоро он стал первым среди товарищей и даже сделался известен графу Шереметеву».
Дополним мемуариста…. Та же Прасковья Жемчугова, попавшая в школу в таком же юном возрасте, что и старший Никитенко, 8-ми лет от роду, владела, кроме русского, языками итальянским и французским. Помимо чисто актёрских наук – актёрскому мастерству, вокалу, игре на арфе и клавесине, она была обучена литературе, грамоте, некоторым наукам. Словарь Брокгауза и Эфрона даже называет её первой русской поэтессой из крестьянства. Для обучения детей в усадьбу Шереметева приглашались известные мастера: актеры, певцы, учителя. Прекрасные способности Прасковьи отмечались ими с ранних лет. Впервые увидев Жемчугову на сцене, императрица Екатерина Великая настолько впечатлялась голосом и игрой 19-летней крепостной актрисы, что преподнесла ей бриллиантовый перстень. Но, кажется, в глазах автора ценно только то, что она сумела женить на себе графа. Окрутила богатого папика! Что ж, каждый судит по себе.
Певчий из отца мемуариста не состоялся. Простая история – юношеская ломка голоса. Не он первый, не он последний: на произвол судьбы юношу не бросили, да и не зря у Шереметева учили не одному только пению. По заведенному графской администрацией обычаю, потерявшего голос, но получившего хорошее образование юношу отправили в одно из имений на канцелярскую службу. Да не абы куда отправили, а на родину. Несмотря на молодость – на должность старшего писаря. Пост важный, ответственный, и это без оглядки на 17-летний возраст.
Крупное крепостное владение на рубеже ХVIII-ХIХ столетий
В Алексеевке в то время проживало 7000 человек, кроме того к ней было приписано до 90 различных больших и малых хуторов, так что всё население простиралось до 12000 душ.
Возможно, читателю будет любопытно, как это крепостническое владение управлялось на практике. Говоря современным языком, существовали две или даже три ветви власти. Одна назначалась графом, а именно: управитель, старший писарь и поверенный. Другая избиралась общиной, этих выборных называли атаманами. Все вместе – назначенные графом и выборные - составляли так называемое вотчинное правление, в котором старший писарь, отец нашего мемуариста, был правителем дел. И, наконец, ещё одна власть – общинное собрание, или, как его ещё называли, мир, вече или, по-малороссийски, громада. В ведении общинного собрания находились вопросы, касавшиеся благосостояния и порядка всей вотчины: вопросы финансовые, рекрутская повинность и т. д.
Вот такая смесь крепостной тирании и народной демократии, с прямыми всеобщими выборами.
Как вспоминал мемуарист, большую роль в жизни общины силой, двигавшей общественными пружинами и всем ходом вещей, были богатые обыватели, так называемые мещане. Преимущественно, это были люди, занимавшиеся торговлей, и многие из них обладали значительными капиталами, до двухсот и более тысяч рублей. Торговали в основном хлебом, кожей и, конечно, салом!
Эти мещане, опять же со слов мемуариста, «… не отличались добрыми нравами. То были малороссияне, выродившиеся или, как их называли в насмешку, перевратки, успевшие усвоить себе от москалей одни только пороки. Надутые своим богатством, они презирали низших, то есть более бедных, чем сами, сильно плутовали и плутовским проделкам были обязаны своим благосостоянием. Жили они роскошно, стараясь подражать горожанам, одевались в щегольские жупаны, смешивая покрой малороссийский с русским, задавали частые попойки, украшали дома свои богато, но безвкусно. Жены их и дочери щеголяли тонкого сукна кунтушами, шитыми золотым опочками, заппасками, особеннно намистами (ожерельями) из дорогих крупных кораллов, вперемешку с серебряными и золотыми крестами и дукатами.
Настоящий малороссийский тип лица, нравов, обычаев и образа жизни сохранился исключительно в хуторах. Там можно было найти истинно гомерическую простоту нравов: добродушие, честность и то бескорыстное гостеприимство, которым по справедливости славились малороссияне. Воровство, обман, московская удаль, надувательство были у них вещами неслыханными. Москаль, по их понятию все это вмещавший в себе, был словом ругательным.
Эти добрые хуторяне, в своей патриархальной простоте незнакомые с цивилизованными пороками, умеренные в своих требованиях, жили бы совершенно счастливо, владея прекраснейшей в мире землею и платя небольшой оброк помещику, если бы их не притесняли богатые мещане».
Так вспоминал Никитенко. Вот ещё.
«Был в слободе ещё особенный и многочисленный класс людей – класс ремесленников: кравцов (портных), шевцов (сапожников), бочаров или бондарей, ковалей (кузнецов) и проч. Они уже не занимались земледелием, но развозили по селам и ярмаркам свои изделия. Сталкиваясь во всех промышленных странствиях с москалями, они заражались их удалью и были большей частью преизрядными плутами».
Мы, конечно, можем ехидно отметить, что неплохо жили крепостные Шереметева – одни были «миллионщиками», другие, победней, оказывается, платили графу совершенно небольшой налог, но интересней тут другое. Убеждённость автора, что всё плохое в этой малороссийской общине - от москалей, а всё хорошее – от малороссов. И это, отметим, писал человек уже на склоне лет, будучи профессором, академиком!
У злых москалей
Карьера у молодого чиновника не задалась. Мемуарист утверждает, что молодой пылкий юноша… - не будем утомлять читателя подробностями – сегодня бы мы сказали, что он стал бороться за всё хорошее против всего плохого, хотя мемуарист утверждает, что он «выступил защитником слабых и врагом сильных». Рассорившись с коллегами и вообще со всеми видными людьми общины, писарь написал жалобу графу, тот выслал в Алексеевку проверяющих, которые, якобы, получили взятку и рассудили дело в пользу врагов молодого писаря. На повторную жалобу граф вызвал его в Москву, принял любезно (это по выражению самого мемуариста), но всё же рассудил дело не в его пользу. Молодой человек лишился должности, потом поработал управляющим у какой-то русской барыни, естественно, по словам мемуариста, особы кругом нехорошей (хотя почему-то умудрившейся стать крёстной этого самого мемуариста), и в итоге, по указу графа, был сослан в Россию, в Смоленскую деревеньку, Гжатский уезд, деревня Чуриловка.
Перед этим он женился на дочери портного: но в отличие от других ремесленников, успевших заразиться от москалей, родичи автора, как вы понимаете, «родители невесты… малороссияне старого закала, в которых ещё не угас дух прежних украинцев. Честные и добродушные, они не имели ничего общего с испорченной средой мещанского и ремесленного сословия…. Дед мой в молодости научился шить кожухи и теперь ещё кое-что зарабатывал, в качестве кравца. Семья его, таким образом, не терпела особенной нужды». От этого брака и появился на свет наш мемуарист.
Конечно, смоленская деревня и сравниться не могла с малороссийской! «Глазам представилась маленькая деревушка дворов на тридцать. На занесенной снегом равнине торчали жалкие курные избы: точь в точь болотные кочки, или копны перепревшего снега. Позади шумел сосновый бор. Унылый ландшафт наводил невыразимую тоску.
Отец и мать со стеснённым сердцем переступили порог дымной избы, где им был отведено помещение… Теснота, чад, московская неопрятность, недаром вошедшая в пословицу у малороссиян, наконец, присутствие тут же в избе домашнего скота - всё это производило безотрадное впечатление и вызывало брезгливость».
И всё же автор не скрывает, что в этом суровом краю эти самые клятые москали, так плохо воздействующие на обитателей его родной и богатой Алексеевки: «Население края встретило нас самым радушным образом. Оно отнеслось к нам не как к презренным ссыльным, а как к людям, не по заслугам несчастным. Чуриловцы жили посреди лесов, отрезанные от больших путей сообщения и промышленных центров. Они вели жестокую борьбу с неблагодарной почвой, буквально обливая её потом, чтобы добыть скудный хлеб, которым питались. Но труд и бедность шли у них рука об руку с чувством братства и состраданием к ещё более обездоленным, чем были они сами. Благодаря им, мы и в ссылке не чувствовали себя одинокими в той мере, как это можно было ожидать».
Надо полагать, в Чуриловке жили какие-то неправильные москали. В богатой Алексеевке они всячески портили нравы малороссиян, а тут почему-то сами себя испортить не смогли.
Впрочем, в Чуриловке изгнанники прожили не более полугода. Отец вскоре сошёлся с окрестными помещиками, некоторые из которых пригласили его обучать своих детей, а один, Марков, вообще пригласил пожить у него. Помещики, надо полагать, тоже были неправильные, их дети тоже: не забывали после занятий передавать детям учителя гостинцы со своих оранжерей и огородов.
Тут новая беда. Сухим жарким днём случился пожар, соломенная крыша занялась как порох. Спас помещик, к счастью увидевший пожар. Он ворвался к родителям и буквально вытолкнул их из горящего дома. Однако сгорело всё добро.
«Отец и мать остались в полном смысле слова нищими, но им и в этот раз помогли. Марков отвел нам новое помещение и снабдил, на первый случай, платьем и самой необходимой домашней утварью. Его примеру последовали и другие помещики. Но всего трогательнее было участие добрых чуриловцев. Жители маленькой, бедной деревушки в течение нескольких дней после пожара по очереди являлись в Андроново, таща на худой лошадёнке сбор пособий в нашу пользу. Наше новое жилище скоро было завалено кусками холста, мешками с мукой, мотками ниток, всем, что эти люди добывали с трудом, в поте лица. И всё это предлагалось так просто, искренне, с таким тёплым участием, что мать всякий раз со слезами умиления встречала и провожала их».
В общем, оправились от пожара быстро, а на второй год материальное положение семьи благодаря ученикам вообще стало недурным.
К тому времени старый граф Шереметев умер. Его единственный сын Дмитрий по малолетству наследным имуществом не управлял, над ним учредили опеку; главой опекунского совета была ни много ни мало сама императрица Мария Фёдоровна. И вот наш изгнанник пошел привычной дорогой - написал жалобу на несправедливое гонение, но если раньше он дважды писал графу, то теперь с очередным посланием обратился к самой императрице. И он не только просил разрешения вернуться на Родину, но и просил, чтобы ему позволили явиться в Петербург для личных объяснений.
Идея писать императрице поразила местных дворян своей дерзостью, но изгнанник, надо отдать ему должное, не отступил, а жаловаться он умел – недаром старый Шереметев дважды принимал своего крепостного по его жалобам. Гжатские дворяне – им тоже отдадим должное – не отказались скрепить письмо подписями, свидетельствуя о безупречном поведении жалобщика. Помогло. В конце зимы пришло предписание от опекунского совета - вернуть всю семью на Родину. Ещё было велено графской конторе в Алексеевке выдать главе семьи деньги на путевые издержки для проезда в Петербург, но не торопить – когда пожелает, и вообще никак не стеснять его свободы.
Отвезя семью на Родину и немного отдохнув, отец уехал. Жена осталась с тремя детьми. Было трудно. У бывшего писаря были права на часть дохода с какой-то мельницы, которую он перед ссылкой взял на откуп с другими компаньонами. Теперь эти права оспаривались, шла тяжба. «Всё, что было у нас лучшего, все вещи, которыми нас напоследок одарили гжатские помещицы, постепенно исчезли: мать продала их, чтобы кормить нас». К счастью, вскоре из Петербурга вернулся отец. Его поездка к москалям увенчалась полным успехом - он добился оправдания. Опекунский совет, и особенно один - сенатор Алексеев, принял «тёплое участие в его судьбе». Ему даже предлагали остаться в Петербурге, обещали хорошо устроить. С помощью того же сенатора он выхлопотал себе полную независимость от вотчинного совета и право жить, где пожелает. Благодаря поездке в Петербург, и тяжба за мельницу решилась в его пользу: товарищей по аренде приговорили выплатить ему все убытки и потери в размере, какой он сам назначит. Впрок ему это не пошло: вырученные деньги скоро выманил у него какой-то ловкий промышленник, оставив взамен несколько копен сгнившей травы.
В общем, как мы видим, нагрели несчастного земляки, а помогли реально москали, но всё равно только москали во всем были виноваты: «Ему опостылело то место, где он испытал столько обид, и он задумал переселиться куда-нибудь, в среду таких малороссиян, которых еще не коснулась московская цивилизация».
Уездное училище времён Александра I
Надеюсь, читатель получил полное представление о формировании мировоззрения нашего мемуариста, потому не удивится, что 11-ти неполных лет, когда его отправили учиться в Воронежское уездное училище, «… тревожило меня, что я отныне буду жить среди москалей. Истый хохол, я не питал к ним расположения. Их нравы, одежда, жилища, язык, все возбуждало во мне детскую антипатию». Ребёнка, конечно, понять и извинить за подобные чувства можно. Но писал-то это уже взрослый академик. Причём писал вполне серьёзно, оцените: «При том меня одолевала тоска по родине. Говорят, все малороссияне более или менее страдают ею на чужбине, а иные даже умирают. Не мудрено, если и я заболел».
Не волнуйся, читатель. Мальчик выжил.
И не только выжил, но и по окончании трёхлетнего курса училища, вернувшись к семье, проживавшей в то время в г. Острогожске, уездном центре в той же Воронежской губернии, начал подрабатывать учительством. Знать не так плохо учили в Воронежском уездном училище.
«Общество в училище было смешанное. На одной и той же скамье часто рядом сидели: сын секретаря и даже советник палаты и сын крепостного человека; мальчик из богатого купеческого дома, приезжавший в школу на сытой лошадке, в щегольской пролетке, и бедняк в дырявом сюртучишке… Тут же восседал и хохлик из Бирюча или острожка, сын казака или войскового обывателя, с задорным чубом на голове и в затрапезном холсте сомнительного цвета.
Несмотря на такое разнообразие в их общественном положении, дети в школе охотно братались и не заметно было между ними ни чванства с одной стороны, ни зависти с другой. Преимущество оставалось за теми, которые лучше учились, а главным образом за теми, которые лучше распоряжались руками в кулачном бою и в игре с мячом, или же были острее и находчивее в речах. Вся честь этого должна была быть отнесена на долю учителей, которые своим справедливым, нелицеприятным отношением к ученикам, поддерживали в них дух равенства и исключали всякое стремление к сословному чванству».
Программа включала Закон Божий, священную и немного всеобщей истории, русскую грамматику, арифметику, физику, естественную историю, основы латинского и немецкого языков; еще изучалась книга об обязанностях человека и гражданина.
Кстати, воронежские учителя подростка по собственному почину и доброте душевной пошли на подлог: в аттестате, выданном в училище, не поставили его звания, а в ведомости, которую он должен был предъявить директору гимназии, назвали его сыном коллежского регистратора. Это должно было помочь подростку поступить в гимназию. Добрые люди не побоялись выдать себя, доверившись 13-летнему мальчику! К счастью, у старшего Никитенко хватило благоразумия не пойти на авантюру, не то могли б погореть все: и сын, и учителя, и сам отец мальчика.
(Продолжение следует).