- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 49. Репутация и реальность. ... и ещё немного о воспитании молодёж
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 49 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 21.05.2019
Вадим Приголовкин 21.05.2019
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 49
Исторические мозаики
Репутация и реальность
Граф Фёдор Андреевич Толстой, сенатор и тайный советник, прожил долгую жизнь (1758 - 1848). В нашей истории он известен, прежде всего, среди пушкинистов, как отец известной красавицы Аграфены Фёдоровны, в замужестве Закревской, - предмет увлечения А. С. Пушкина и многих других, а ещё среди историков и искусствоведов – как выдающейся собиратель древних рукописей. Славяно-русская часть его коллекции ещё при жизни Фёдора Андреевича была куплена Публичной библиотекой в Петербурге, иностранная часть коллекции уже после кончины графа была преподнесена в дар Академии наук московским купцом Алексеевым. Научная ценность собрания такова, что и в наши дни оная выставляется на выставках со всем полагающимся пиететом.
«Какой наверняка умный и учёный человек!» - воскликнет читатель и будет неправ.
Вся Москва знала, что Фёдор Андреевич был недалёкого ума, что, впрочем, в глазах окружающих вполне окупалось его природным добродушием. Что до учёности, то за всю жизнь граф не прочитал ни одной русской книги, как, впрочем, и иностранной, но это уже по вполне объяснимым причинам: Фёдор Андреевич не знал ни одного иностранного языка и вообще не имел никакого образования и не мог порядочно разбирать старинные рукописи, замечательную коллекцию которых он в итоге составил! Да, так на Руси бывает.
Секрет научного успеха собирателя был прост: он скупал всё старинное и редкое, что бы ни попалось, а потом показывал Платону Петровичу и Ивану Петровичу Бекетовым, своим друзьям и родственникам, которые делали научную оценку покупкам.
Надо отметить, что сих родственников и в их лице нужный учёный консилиум Фёдор Андреевич приобрёл, удачно женившись в своё время на Степанине Алексеевне Дурасовой, которая по материнской линии унаследовала частицу состояния знаменитых сибирских купцов братьев Твердышевых, владельцев и основателей восьми металлургических заводов в Оренбургской губернии. Наследство было столь велико, что разделенное уже в первом поколении между четырьмя сёстрами-наследницами и раздробленное еще более многократно во втором, оно вполне обеспечивало все многочисленные родственные разветвления, и из своей доли скуповатая жена уделяла любимому мужу графу Фёдору Андреевичу 10000 рублей ассигнациями ежегодно на его страстное влечение к собирательству.
Наука российская до сих пор «виват» должна кричать в честь разумных и рачительных жён, с пониманием относящихся к тому, что мужьям на досуге чем-то надо заниматься, если, конечно, это что-то не есть подрывающие семейный бюджет азартные игры, вино и сторонние бабы! Да-с!
Однажды, в ожидании приезда графа Фёдора Андреевича, к Бекетовым явился знаменитый на Москве книжник Пётр Григорьевич Котельников; считалось среди знатоков, что мог он достать со дна моря любую книгу, а уж русскую библиографию и книготорговлю знал как никто другой. В ожидании главного покупателя показывал братьям товары и среди прочего извлек из своего мешка некое письмо, написанное по-французски, явно женской рукой и подписанное Marie St. На обороте той же рукой указан получатель: à Mr. Palme (Мария Стюарт – королева Шотландии в 1542-1567 гг. Иоганн Пальм, немецкий книготорговец, жил двумя столетиями позже, известен стал после того, как в 1809 году был расстрелян по личному распоряжению Наполеона).
Платон Петрович, отставной майор, екатерининский гвардеец, даром, что в описываемое время председатель Общества истории и древностей российских, почтенный книгоиздатель и типограф, знал языки французский, немецкий, даже латинский, а в молодости, как положено гвардейскому офицеру, покуролесил на славу: папа однажды уплатив за гвардейца долгов аж на умопомрачительные 100000 рублёв, при повторении платить отказался наотрез, лишил пособия; сын вынужден был уйти в отставку, скрывался от долговой тюрьмы, и только после смерти отца мачеха выручила, спасла, выкупила у кредиторов, приютила, поставила на ноги, вернула к жизни; она вообще любила его как родных детей; Платон Петрович и жил-то у неё дома, во флигеле, в отличие от сводных братьев, бывавших у родной матери наездами. Иногда в Платоне Петровиче загорался задор бурной молодости: предложил разыграть Толстого.
- Уверим его, что это письмо Марии Стюарт.
Иван Петрович был уверен, что граф ни за что не поверит, тем более, что письмена на бумаге были явно современной французской орфографии. Да и к кому
- Скажем, - показал на имя адресата Платон Петрович, - что писала книгопродавцу Пальму, расстрелянному Наполеоном.
Сказано, сделано: Котельникову велели просить за письмо 500 рублей, потом уступить.
И что же? Добродушный собиратель древностей не усомнился ни разу, поверил (а как не поверить: Платон Петрович собирал автографы Марии Стюарт, почерк оной знал), торговался азартно, жарко и сговорился на 150 рублей. Уже достал кошелёк, когда проказники расхохотались и остановили сделку.
Ну и что с того, что не очень умён был граф Фёдор Андреевич? Зато коллекция - вот она! Национальное достояние, радует учёных, служит исторической памяти.
Родной брат Степанины Алексеевны Николай Алексеевич Дурасов вообще всей Москве был известен своей глупостью, а ещё роскошной жизнью, праздниками, стерлядями, театром и балетом. Ему и другим родственникам досталась как-то в наследство некая библиотека. Так Дурасов потребовал разделить её между всеми претендентами честно - строго по формату: маленькую книжку за маленькую, большую за большую. А многотомные сочинения раздать всем - тома поровну. И настоял на своём! Нечего говорить, что отдельные тома собраний сразу потеряли в своей ценности. Но что с того Николаю Алексеевичу, которого с родственниками в Москве того времени звали «евангельскими богачами». Общеизвестное хлебосольство Дурасова в глазах москвичей с лихвой покрывало его глупость. Он угощал роскошно всю Москву, жил в своём Люблино как сатрап, имел в садках всегда готовых стерлядей, в оранжереях огромные ананасы, и был типичным русским чудаком, на которых, в общем-то, Русь всегда и стояла.
Баре и крестьяне, и ещё немного о воспитании молодёжи
В доме генерала Ренненкампфа воспитательницы девочек (а у каждой девочки из-за разницы в возрасте была своя гувернантка) обязательно обедали с девочками и со всей семьёй за одним столом. Прислуге было приказано раз и навсегда сначала подавать блюда воспитательницам и только потом детям. Тем показательно подчеркивалось, что труд этих женщин ценят и уважают, они были больше членами семей, чем наёмными работниками.
В патриархальные времена было ещё проще.
Разбирая на чердаке старинные семейные бумаги, внук Николаевского генерала Фёдор Рерберг обнаружил, что в его семье во времена крепостничества детям до совершеннолетия запрещалось приказывать слугам и крепостным, разрешалось только просить.
Откровенно говоря, не знаем, насколько этот интересный обычай был распространён, больше подобных свидетельств нам не попадалось, но тем не менее…
Обучаясь в Москве, в пансионе, уже взрослым подростком Миша Дмитриев в письмах домой обязательно передавал поклоны не только семье, родным, но и «… домашним, почётнейшим старушкам, поимённо…». Домашние – это слуги, дворня. Потомок Владимира Мономаха усердно вписывал каждого, поимённо, кланялся крепостным! Об этом он писал сам, в мемуарах. А нынешние дотошные историки даже нашли несколько его таких писем, писанных 15-летним подростком домой, в Сызрань, удостоверились - не кривил душой на старости лет наследник имения в 1700 душ. Вот одно такое письмо, написанное ребёнком-барчуком своей крепостной кормилице: «Милая мама. Я давно к тебе не писал и особливо право нет на то время, скажу тебе, что я, слава Богу, здоров. Кланяйся от меня няне и всем тётушкиным девкам, также и Параше, Алевтине Матвеевне, Осиповне и всем-всем нашим и ильинским Арине Алексеевне и Акулине – прости, милая мама, остаюсь истинно любящим тебя - М. Дмитриев».
Михаил Александрович уже на склоне лет, во времена пореформенные, вспоминал самое начало века XIX-го, сравнивал, сетуя: «Отчего при тогдашней строгости была такая привязанность к господам? – оттого, что строгость строгостью, а справедливость была справедливостью. Строгость была в взысканиях, а в обращении с людьми была взаимная свобода и некоторое патриархальное равенство, которое не мешало уважению. Говорить с господами было позволено, не дожидаясь их вопроса, о своих нуждах объяснялись прямо, с полной доверенностью».
Если кому-то, на наш современный взгляд, показалось несущественным, и даже смешным, разрешение говорить с господами, не дожидаясь их вопроса, то поясним. То, что разрешалось крестьянам и дворовым людям, не дозволялось в семье детям, родственникам. Для них главой семьи, господином был дедушка, и с ним в семье первый никто не начинал речи! За исключением бабушки единственно. Даже сын, поручик гвардии в отставке, только отвечал на вопросы отца, даже когда играл с ним в пикет. Что там разговоры и вопросы, детям даже бегать в присутствии главы семьи не полагалось, и боялись его как огня. Доходило до того, что семейные, боясь неукротимого нрава главы семьи, дружно скрывали от него провинности крестьян и дворовых, чем последние беззастенчиво пользовались. Кстати, обычай не обращаться первым к монарху сохранялся в России до самой революции (как, впрочем, и в других монархиях мира).
«Содержание целых семей было полное, без разбора лет и службы, потому что давать нужное считалось обязанностью господ, а заслуженные люди получали в награду и сверх нужного… Дворовые люди, не заражённые ещё бродяжническою волею, знали очень цену своего содержания и вполне понимали, что на воле они не нашли бы его так легко и в таком количестве. Они водили, сколько хотели, коров и кормили их на счёт господский, то есть летом они паслись на господских лугах, а зимой или выпрашивали корм, или доставали его с грехом пополам, но на это смотрели сквозь пальцы. Старухи приходили иногда к бабушке, ещё чаще к тёткам, просто побеседовать, покалякать, по тамошнему выражению, то есть просто поболтать, а мальчики и девочки прибегали играть с нами. Одним словом, хорошо и привольно было жить, нужды никакой и много воли! – Под вину же, разумеется, попадал не всякой: о наказанном жалели, но никогда не винили господина, хотя боялись дедушки, зная, что у него - всякая вина виновата и спуска не будет! – Бабушки не боялись, потому что это была воплощённая кротость, зато, правду сказать, не так её и слушались: доказательство, что русскому человеку строгость ни во что, была бы справедливость и было бы довольство!»
И далее Дмитриев продолжает:
«Я сказал: «много воли». – Да! Их было во всяком деле много, и потому работы на каждого доставалось мало, да и кто же усмотрит за всяким в эдакой ораве! В одной лакейской было человек двадцать! – К этому надо прибавить, однако, что и волю они употребляли не так, как это употребляли [позже, - писано в 60-е гг., с которыми автор и сравнивает старые времена, конец XVII-го, самое начало XIX века]. Всеобщего пьянства не было, гуляли только по праздникам. Города, базаров и трактиров, развращающих ныне, не знали, в Сызрани, отстоявшем от нас всего в 7 верстах, многие во всю жизнь свою не бывали ни разу, а нынешних так называемых увеселительных заведений почти не было. - Роскоши в простом народе тоже не было: жили умеренно, одевались в домашнее. Ныне и мужики, и бабы носят французские ситцы на рубашках; тогда самое праздничное платье было китайчатый сарафан и александрийская рубашка. Даже у горничных тёток моих не было ситцевых платьев, носили домашние полосушки. Кормили их хорошо. А крестьяне не только имели достаточно хлеба на годовую потребность, но и продавали, чего ныне нет! У кого были деньги, то берегли их, и никогда не случалось, чтобы прогуляли все деньги, вырученные за продажу хлеба. Всё это потому, что и нужды, и нравы были простые; а простые они были потому, менее было сообщение с чужими; все жили замкнутые в сфере своей семьи и своей деревни. От этого казалось, что нет лучше своего села, своего угла и своих господ, которые об них заботились. Усердия к храму Божию тоже было больше. Вот основания того патриархального быта…»
И заключает: «Этой взаимной связи [патриархальной, между господами и крестьянами] не знали и не поняли наши непрошенные просветители и прогрессисты, которые истребили все хорошее старое и ничем не заменили его новым. Прогресс – слово относительное; при нынешнем материальном направлении оно граничит с роскошью и развратом».
Читатель, конечно, уже понял, что Дмитриев не принял реформ Александра II. Не нам его судить, просто приводим здесь эти свидетельства, как яркую картинку той, ушедшей Империи, нашей истории.
Скажем только одно, очень осторожно. Хоть мы и обещались в этих заметках как можно реже говорить о современности, но сегодня некоторые народы нашей страны, особенно южные, смогли, несмотря на все изменения XX бурного века, устоять перед прогрессом, сохранив в своём укладе эту патриархальность. И выражаясь современным слогом, именно поэтому сегодня все конкурентные преимущества в этом бурном, постоянно меняющемся мире на их стороне. Как это ни покажется кому-то очень прогрессивному парадоксальным. На наш взгляд, конечно, который мы никому не навязываем.
Как надо уважать и слушаться старших
Летние каникулы 1812 года наступили для воспитанников Московского университетского благородного пансиона братьев Дмитриевых достаточно поздно, в конце июня. Гроза двенадцатого года уже разразилась: 12 июня войска объединённой Наполеоном Европы перешли границу и шли вперёд. Всё это было в Москве известно, но в первопрестольной было спокойно: никто не думал об опасности, и, тем более, никто и помыслить не мог, что уже через два с половиной месяца неприятель будет в Москве.
Дома, в Сызранском уезде, было страсть хорошо, но, как знают все дети, каникулы имеют скверную привычку заканчиваться. И хотя слухи ходили всё более тревожные, и уже был объявлен манифест об ополчении, но всё же во внутренних губерниях ещё мало думали об опасности. В общем, во второй половине августа братьев собрали в обратный путь. Ехали не на почтовых, на своих, следовательно, прямо могли заехать к неприятелю. Дорогой начали встречать некоторых знакомых и своих пансионеров, которые бежали из Москвы, но… братья упрямо продолжали свой путь. Причина проста! Они боялись больше дедушки и Антонского, директора пансиона, чем Наполеона, и потому не смели воротиться назад.
Даже когда на полпути, около Арзамаса, повстречались на одном ночлеге с родственниками, семейством Аграфены Алексеевны Дурасовой, которая, спасаясь от Наполеона, ехала в Симбирск, и к братьям на квартиру зашел её племянник, однокашник, тоже пансионер Четвертаков, и настойчиво уговаривал воротиться, даже тогда они не остановили свой путь. «Мы не смели и ехали дальше». Наконец, на очередной ночевке кто-то постучал в окошко. Оказался один из своих дворовых людей Иван Кривой, который был отправлен дедушкой на почтовых догнать внуков и воротить. Признаться, братья обрадовались чрезвычайно, и не тому, что избавились от опасности, а тому, что прекратились сомнения и что получили право ехать назад.
Нечего и говорить, что по приезде домой радость была ещё больше, чем при первом свидании, потому что все, и особенно бабушка, боялись, что внуков не догонят и они попадутся французам.
Дворового отправили в погоню после того, как в деревне было получено письмо от Антонского, который писал воспитанникам, советуя не ездить в Москву, и «для лучшего здоровья» оставаться до времени в деревне.
Перефразируя одного небезызвестного в военной истории прусского короля, который утверждал, что «собственная армия должна больше бояться палки фельдфебеля, чем неприятеля», скажем, что народ, дети которого больше боялись ослушаться дедушку, чем Наполеона со всей его Европой, был поистине непобедим.
Спокойно, Маша, я Дубровский
Кто из нас не знает эту, сразу ставшую крылатой, отнюдь не пушкинскую, а точнее - наполовину пушкинскую фразу. Благородный разбойник Владимир Дубровский… И мало кто задумывается, что за романтической историей двух влюблённых наш великий писатель отразил современную себе реальность, простую и жёсткую, как всякая реальность. Мы о разбойниках. Помните, у Пушкина, в сюжете, когда потребовалось для Владимира, как рояль в кустах, вдруг появляются разбойники, да не два, три, не кучка, а вполне такая большая, организованная команда, не боящаяся и с войсками в бой вступать. Появление в сюжете целой банды введено писателем в сюжет так естественно, без всяких пояснений, что понятно, что никому из современников ничего и не надо было пояснять – писатель писал о чём-то всем известном, даже обыденном.
Страна наша была велика, и чем дальше на восток, к Уралу, тем менее населена. И леса. Раздолье. Народ наш буйный. На Дон бежали романтики, в Сибирь, за Урал - самые упорные, готовые на долгий путь, а остальные… Остальным можно и поближе занятия найти. Вон за Волгой – леса, раздолье, населения мало, войск ещё меньше. Войска, в основном, на западе и на юге, на границах, где воюют. И сбивались лихие люди, не боящиеся никого и ничего.
Вот как жили вдалеке от столиц, когда Саратов был просто уездным городком в Симбирской губернии, а до рождения Саши Пушкина ровно два года.
25 мая 1797 года в имении Ивана Гавриловича Дмитриева, богатого помещика Симбирской губернии, Елизаветинского офицера и бывшего Сызранского городничего, сделалась страшная тревога: узнали, что в имении хотят быть разбойники. Мемуарист, внук Ивана Гавриловича, описывавший данное событие спустя почитай семьдесят лет, простодушно объясняет: «Нынче удивятся, как узнали. А тогда разбойников было много, и разбойники были так смелы, что иногда давали знать о своём приезде, чтоб заранее приготовили им добычу».
Имение Ивана Гавриловича было очень велико, 1700 душ, и всё же… Жена хозяина, тётки, дочь переоделись в юбки и телогрейки, занятые у дворовых. Малолетних детей (младшему год ровно) переодели в крестьянскую одежду, и все побежали укрываться в лес. Хозяин оставался в имении, велел ударить в набат. Крестьяне с полей поспешили на господский двор. Иван Гаврилович вооружил дворовых ружьями и саблями, крестьян - рогатинами, пиками и дротиками, сам подпоясался кортиком на бархатной портупее и, став на крыльце, велел отворить ворота – ожидал гостей.
Разбойники подъехали числом в двенадцать всего, все верхом, остановились у околицы. Подозвали караульщика и послали его с таким приказанием: «Поди скажи Ивану Гавриловичу, что мы не испугались его набату, да лошади у нас приустали». После проехали на виду всей деревни, правда, задами, мимо горы с имением, и в Сызранской степи, верстах в двадцати, ограбили и сожгли мельницу.
Описанный случай в те годы был делом столь обыкновенным, что разбойников ждали всякое лето. У того же Дмитриева каждый год с наступлением весны в лакейской развешивали по стенам ружья и сумы с зарядами, в зале - сабли и дротики, а по обоим сторонам парадного крыльца сколачивались столы с перекладинами, на которых раскладывались пики с рогатинами.
Спустя несколько лет подросший внук Ивана Гавриловича, тот самый, которого в 1797 году годовалым переодевали в крестьянское, уже сам был свидетелем такого случая: «Однажды дедушка был на гумне, а бабушка сидела у открытого окна. Оба они увидели вдали дым, и оба послали по одному человеку узнать причину: дедушка – лакея Асафа, а бабушка – другого лакея, Филиппа. Этот воротился, не видев ничего, а Асаф не возвращался. Вечером входит в ворота какой-то чужой мужик и подходит прямо к бабушке. Это был красильщик, ехавший с возом холстов и крашенины. Разбойники встретились с ним и Асафом, обоих ограбили, отняли лошадей и холсты, а их привязали холстами же к деревьям. К счастью, у красильщика был спрятан нож, он его как-то достал зубами и, держа в зубах, разрезал холст, потом освободил и Асафа, который пришёл поздно вечером».
Земская полиция сама боялась разбойников, а инвалидные солдаты, для которых служба во внутренних губерниях была чем-то вроде пенсии, были старые, увечные, и даже без ружей.
Но это ещё ничего. Рассказывали, что в старину, во времена воеводские, случалось, что один смелый разбойник мог прийти в город в полном вооружении – рассматривает, берёт из лавок, что хочет, и никто не может остановить его. Но это уже, конечно, предания. Верить им…
Ведь было на пути от имения Дмитриевых в Москву село Буньково. В феврале 1811 года, отправляя внуков на учебу в первопрестольную, бабушка и дедушка наставляли больше всего бояться этого села и в нём не останавливаться, потому что живут там разбойники и убивают ночью проезжающих, которые имеют неосторожность заночевать. Нечто действительно имело место, но в старину, во времена Пугачёва, когда сами дедушка и бабушка последний раз там проезжали, скрываясь от самозванца. С тех пор прошло лет сорок, но старики никак не хотели признавать, что всё переменилось. Бабушка из всех опасностей дальнего пути больше всего боялась именно этого Буньково. Устная народная память – она такая. Помнит долго. Так что оставляем читателю самому судить: правда или нет про заходящего в город разбойника. Хотя Буньково в старину действительно было так страшно и опасно, что путешественники, которые проедут его благополучно, служили даже благодарственный молебен.