- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 51 Продолжим о жизни и любви
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 51 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 18.07.2019
Вадим Приголовкин 18.07.2019
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 51
Исторические мозаики
Продолжим о жизни и любви
*****
История 5-я, настоящий водевиль
Лаваль был эмигрант. В Петербурге преподавал в Морском корпусе, а ещё ходил по знатным домам, торговал помаду и духи, подрабатывал. В числе прочих был вхож и в дом к князю Белосельскому-Белозёрскому, где в него влюбилась Александра Григорьевна Козицкая, родная сестра жены князя. Белосельский заметил, как иногда за обедом она пожимала французу руку и трогала ногами под столом. Лавалю было отказано от дома. Но настоящая любовь, как известно, всё преодолевает. Француз оказался настойчив. Имея знакомства между знатными, достучался до самого императора Павла Петровича. Как гласит легенда, влюблённые подкараулили императора, когда тот проезжал по улице, бросились в ноги и просили о заступничестве: дескать, они оба влюблены друг в друга, а мать девицы мешает счастию двух сердец.
Чувствительный Павел был тронут и помог. Просто. В дом будущей тёщи Екатерины Ивановны Козицкой был послан обер-полицмейстер с драгунами, взял девицу у матери и отвёз в церковь, где ожидал счастливый жених. Их обвенчали и вернули матери.
Счастливы влюблённые той страны, где император романтик.
Кстати, девице в ту пору было 27 годков.
Жан Франсуа Лаваль происходил из неаристократической семьи Лубрери, но в России величал себя графом. Разбогатев после женитьбы на Козицкой, Лаваль смог снабдить крупной суммой Людовика Бурбона – будущего Людовика XVIII, который в те годы, бежав из революционной Франции, проживал в России, в Митаве, где Павел предоставил в его пользование замок Курляндских герцогов. За эту услугу Людовик пожаловал Лавалю графский титул.
Мстительная тёща долгие годы третировала зятя этим титулом: лакеи в доме упорно величали его мусье Лаваль, Екатерина Ивановна делала вид, что сердится на глупых: «Долго вам говорить, чтобы звали его Иван Степанович». Слуги кивали, а потом всё повторялось.
После реставрации Иван Степанович даже ездил в Париж, где наконец-то получил от взошедшего на престол Людовика долгожданное подтверждение своего графства. Случилось это в 1814 году, свадьба была в 1799, следовательно, за 15 лет тёща Екатерина Ивановна натешилась вдоволь. Недаром современники величали её «умнейшая женщина».
Просто графского титула Лавалю показалось мало. Женившись, он без всяких оснований стал причислять себя к древнему французскому аристократическому роду герцогов де Монморанси-Лаваль, и даже велел изваять «свой герб» на подъезде особняка Козицких. И только через много лет, когда оказавшийся в Петербурге настоящий представитель рода Монморанси-Лаваль пожаловался на самозванца Александру I, герб был убран.
Вообще же, Жан Франсуа Лаваль, женившись и став Иваном Степановичем, сделал в России отличную карьеру. Управляющий 3-й экспедиции Коллегии иностранных дел, член Главного правления училищ и ученого комитета при нём, камергер, тайный советник, церемониймейстер Императорского двора.
Орден от Суворова
Сергей Сергеевич Кушников, петербургский губернатор в первые годы царствования Александра I, сенатор с 1807 года, член госсовета с 1827-го. А в молодости - красавец, окончил кадетский корпус, знал три языка, был адъютантом, любимцем у самого Суворова, проделал с ним Итальянский поход и до самой старости вспоминал Александра Васильевича с большим чувством и любовью. Анекдоты про военного гения тогда составляли чуть ли не часть национального эпистолярного наследия (устного и письменного), да и сегодня нередки, уважаемы историками, переиздаются, иной раз в самой неожиданной форме, - достаточно вспомнить известную рекламу некоего банка 90-х, «до первой звезды нельзя». Вот и Кушников любил рассказывать истории про Александра Васильевича, в том числе историю про то, как получил от полководца орден.
Суворов в Италии был как-то болен, лежал на своей походной постели. Очень рано поутру призывает Кушникова, велит сесть к столику и писать под свою диктовку. Дело обычное, Кушников берёт перо, пишет. Письмо к королю Сардинскому. Вдруг, среди других тем, Суворов диктует про самого Кушникова, выпрашивает у короля для него орден. Кушников прекратил писать, встал, благодарил и сказал, что и без того награждён много, и прочее в том же духе. Суворов отвечал:
- Это не твоё дело! Пиши!
Письмо было дописано, послано, орден получен.
При этом письмо было составлено в таких выражениях, что Кушников, уже нося орден, всё равно не знал за что награда. Покуда Суворов сам не пояснил:
- Ты помнишь, что я позвал тебя писать письмо, только что я проснулся. Я видел во сне, что я во дворце, где множество людей, и все меня теснят и толкают и не дают мне дороги. Один ты идёшь впереди, всех расталкиваешь и очищаешь мне путь. Проснувшись, я подумал: в самом деле, Кушников человек добрый, и если бы мне при дворе пришло худо, он один не оставил бы меня. Вот за это я тебе и выпросил орден.
Вскоре Кушников был послан к императору Павлу с известием о взятии очередной крепости (не прост был Александр Васильевич, ох не прост!). Павел был в восхищении.
- А Нови? - спросил он.
- Я думаю, - отвечал Кушников, - что теперь сдалась уже и Нови.
И впрямь, к вечеру другой адъютант привёз известие о сдаче Нови. Павел обнимал Кушникова и всякий день приглашал его к обеду и ужину. Но, увы, милости и грозы от Павла Петровича были переменчивы, как майские грозы: когда Суворов впал в опалу, он велел выслать из Петербурга и Кушникова, а исполнительная и усердная полиция выслала из города всех Кушниковых, которые только нашлись в столице в тот момент. Вот как надо исполнять царское повеление!
Повальный обыск
Нет, это не то, что вы подумали. Это не орда жандармов или злобных НКВДэшников, врывающаяся в помещение и начинающая искать: взламывать шкафы, вспарывать подушки, переворачивать постель. Это совсем другое.
В России былых времён повальный обыск был важнейшей частью судебно-следственного процесса. Так назывался опрос лиц по месту жительства подсудимого и подследственного о его поведении и образе жизни, следовательно, о возможности совершения им преступления. Естественно, опрашивались только лица, незаинтересованные в деле. Опрашивались всем околотком, всей деревней, отчего и название «повальный», то есть всеобщий. Опрашивались на месте жительства, в суд не вызывались. И на основе этих опросов зачастую и выносился приговор. В стародавние времена вообще было просто: результаты повального обыска считались основными доказательствами по делу. То есть, кем тебя считают соседи, то тебя и ждёт. Если большая часть опрошенных называли подозреваемого «лихим» человеком (то есть человеком, постоянно совершающим преступления), то результатом становилось пожизненное заключение. Если «лихим» называли две трети опрошенных и больше, то приговор – смертная казнь. Если соседи называли подозреваемого «добрым человеком», то это было основанием к передаче его на поруки, с обязательством больше преступлений не совершать.
Во времена Алексея Михайловича, с введением его Соборного уложения 1649 года, по которому произошло усиление роли самого судебного (следственного) процесса, результаты повального обыска всё равно продолжали считаться доказательством, превышавшим для следствия все другие.
Напомним, что это Уложение определило развитие правовой системы в России на многие десятилетия и даже века, служило основным источником права вплоть до принятия в 1832 году императором Николаем I Свода законов Российской империи. А Повальный обыск оставался важнейшим элементом предварительного следствия вплоть до Великих реформ Александра II. То есть ещё в середине вполне цивилизованного XIX века, несмотря на развитие законодательства и появление профессиональных судейских (попросту, несмотря на развитие всего этого юридического крючкотворства) мнение о тебе окружающих людей, твоих соседей, оставалось для Российской Фемиды во многом определяющим. Например, во времена Николая I в случае если следствие и суд, не доказав виновность подсудимого, выносило вердикт «Оставить под подозрением» (был такой), то подследственный (подсудимый), но не осуждённый по делам о разбое и воровстве, отдавался на поруки по месту жительства тем лицам, которые в ходе повального обыска давали показания в пользу подследственного! Правда, они могли отказаться брать его на поруки; тогда он мог быть сослан на поселение, отдан в солдаты или, кому повезёт, оставлен под надзор полиции.
Наверное, именно так формировался национальный характер. Веками, из поколения в поколение. Русский коллективизм вырабатывался самой жизнью, определяя в конечном итоге наши ментальные отличия от индивидуалистского Запада. И наша нелюбовь к, простите, «стукачам», она, похоже, тоже из тех времён. Недаром судейский времён Николая I сетовал: «Во-первых, присяга у нас нипочём, во-вторых, свидетели всегда жалеют преступников и всегда боятся, чтоб их самих не привлекли к делу и не затаскали по следствию. И потому они почти всегда лгут или выдумывают, от того происходит нередко в их показаниях несообразность и запутанность». Ну, так правильно, что ещё ждать, когда опрашиваешь людей, всю жизнь живущих рядом, выросших бок о бок - в те времена люди переезжали редко, жизнь большинства так и проходила в родной деревне, многие, особенно в провинции, и в какой-нибудь губернский свой центр за всю жизнь ни разу не попадали. Тут, чтобы земляки на тебя ополчились, надо было действительно достать общество своим поведением.
Кстати, в свидетели на повальный обыск попасть тоже было непросто. К присяге многие не допускались и, следовательно, свидетельствовать не могли. Не допускались к присяге: все, лишённые чести и прав состояния, «находящиеся с подсудимым в родстве и близком свойстве, или в дружбе, все имевшие с ним до того времени вражду, хотя бы потом они и помирились» (это мы цитируем Свод законов Российской империи). Ещё не допускались «раскольники в делах правоверных». И не поверите, не допускались к присяге и не могли, следовательно, свидетельствовать в пользу или против человека «явные прелюбодеи»! Каково! Ну, и «не бывшие у причастия» долгое время. Само это «время», правда, законом конкретно не определялось, поэтому в каждой местности судьи этот срок трактовали по-своему. В Москве, например, два года.
В советское время было забыто само значение старого термина «Повальный обыск», но русский коллективизм, как часть нашего характера, оставался. На наш взгляд, именно он спас нас в водовороте бурных событий века XX-го, особенно в Великую Отечественную. Но времена меняются. С каждым поколением меняется что-то и в нашем характере. С возрастом ты это замечаешь особенно сильно, вспоминая тех стариков, с которыми соприкасался в молодости, глядя на себя и своё поколение и посматривая на молодых, кто только вступает в жизнь. Что-то будет с нами в веке XXI.
Вообще же, в старых русских законах, как и в самой той русской жизни, было нечто очаровательно наивное и одновременно по-житейски здравое, удивительная смесь бесконечного идеализма, веры в человека и в его совесть с правильным жизненным прагматизмом, без которого никуда.
Например, как вам закон, согласно которому ложного доносчика подвергали тому же наказанию, под которое он подводил лицо, подвергнутое доносу! Подвёл невинного под каторжную статью, соответственно сам будешь высечен и отправлен на каторгу, именно на тот срок, который грозил оболганному. И так было. А ещё раньше это правило звучало ещё более кратко: «Доносчику первый кнут».
Право, сегодня неплохо б было возродить некоторые положения старинного русского права. Подбросил, допустим, наркотики, попался – так не дисциплинарное взыскание и увольнение со службы, а в тюрьму, будто сам наркотиками торговал.
Главное отличие русского судопроизводства
Заключалось в том, что уголовные дела не оставались в пределах расследуемого преступления. Во всём цивилизованном мире было правилом, что обвинительный акт сам по себе указывал на предмет и границы процесса, и то, что не содержится в обвинительном акте или не относится прямо к предмету обвинения, то не подлежит рассмотрению суда. Русский же суд, напротив, разбирал не одно только преступление, но и нравственное поведение затронутых лиц. Более того, не только подсудимых, но и просто причастных, и иной раз даже свидетелей. Например, если в деле о краже или об убийстве откроется вдруг аморальная связь лиц посторонних, суд должен определить и им наказание. В особых случаях могли и в смирительный дом отправить! Не верите?
Статья 426 Свода законов Российской империи: «Обретающие в пьянстве, буйстве и распутстве бездолжностные и отставные военные и гражданские чиновники, взятые в сем состоянии с полициею в публичном месте, в первый раз присуждаются ко временному заключению в смирительный дом, не более одного года».
Смирительные дома были учреждены указом 1775 года, как подчинённые Приказам общественного призрения места заключения для лиц, обвиняемых в «продерзостях, добронравие повреждающих». Попасть в Смирительный дом можно было и в несудебном порядке, например, по прошению родителей или родственников, или помещика для крепостных крестьян.
Если на суде открывалась связь замужней женщины или женатого мужчины – суд отсылал их на покаяние. Статья 664 того же 15 тома гласила, что дела о прелюбодеянии подлежали «ведомству и рассмотрению духовных правительств»; церковное покаяние обычно было самым распространённым наказанием, назначаемым по подобным делам!
Не был человек несколько лет на исповеди или у святого причастия – о том суд должен был сообщить в духовное ведомство.
Короче говоря, русское уголовное законодательство имело своей целью не только наказание преступления, а вообще стремилось к соблюдению безукоризненной жизни в народе.
Сами судьи при этом поражались: «И в каком народе!»
Конечно, надо признать, и дела судейские от подобного подхода нередко становились чрезвычайно запутаны, сложны, наполнены мелочами, не относящимися к делу, - этим тоже возмущались судейские того времени. Мы же сегодня пожмём плечами: ну и что, обычный наш бардак, подумаешь.
Условности: светские и деревенские
Михаил Александрович Дмитриев вторично женился в июле 1827 года, тридцати одного года. Избранница - Анна Фёдоровна Вельяминова. В отличие от первой, эта его свадьба состоялась в Москве и была не так шумна и роскошна, ибо в столицах вообще в то время было менее торжественной пышности и тщеславия, чем в провинции. В провинции хотят ещё удивлять, а в Москве никого ничем не удивишь, - так вспоминал он об этом событии. И потому во второй его свадьбе не было разорительных подарков, не было балов, как после первой, но все же стоила она довольно дорого.
После свадьбы сделали визиты всем знакомым, которых было довольно много, особенно со стороны невесты. Того требовали приличия и обычаи. Но отдав дань необходимым условностям, решили в дальнейшем не поддерживать все эти связи, ограничившись родными и малым кругом наиболее близких друзей. Светские обычаи это позволяли.
Потом поехали в Симбирск, в деревню мужа.
Приезд господ, хоть и давно не бывших в имении (а может, именно поэтому), возбудил всеобщее любопытство: когда Дмитриев с молодой женой приехал в воскресный день в церковь к обедне, народ повалил из всех ворот, церковь наполнилась людьми. Из дворовых много было таких, которые помнили Михаила Александровича ещё ребёнком, и все хотели видеть молодую барыню.
Потом крестьяне начали делать свои визиты молодым. Многие женщины приносили Анне Фёдоровне кто яиц, кто стакан густых сливок, кто ягод, и все оставались довольно долго, чтобы посмотреть на неё и поболтать. Молодой женщине это было и утомительно, и скучно, ей хотелось побольше побыть наедине с мужем - мы её за это не осудим (всё же медовый месяц), или, в конце концов, просто посидеть с книгой, но отказаться от этих посещений было никак нельзя – это вам не Москва, не высший свет. Позволить себе прекратить эти посещения было решительно невозможно, и молодая женщина терпеливо принимала всех: и молодух, и особенно с уважением старух, понимая, что ими движет не только простое любопытство, но и добродушное усердие.
Только однажды терпение ей изменило. Управитель имения надумал представить молодой барыне по одному депутату от каждой крестьянской семьи. Представителями собрались все сплошь мужики, кроме одного семейства, в котором на тот момент почему-то мужчины не случилось, и его представляла одна баба, которая встала впереди толпы всех этих мужиков. Эта баба, как женщина, надумала поцеловаться с барыней – чисто по-женски так. А мужики, вообразив, что так положено по этикету - кто этих господ разберет, с их обычаями - тем более, что эта баба в этот момент представляла своим лицом мужика, заключили, что надобно последовать её примеру, и пошли дружно все целоваться с Анной Фёдоровной. Вытерпев храбро с пяток поцелуев, она вдруг повернулась и со всех ног кинулась бежать прятаться в спальню. Тем аудиенция и кончилась. Михаил Александрович от души хохотал, наблюдая всё действо.
Раньше было лучше
Кстати, принимая от своих крепостных сливки и ягоды, Дмитриевы отнюдь не объедали своих несчастных крепостных. По воспоминаниям мемуариста (он сравнивает первую треть XIX века с пореформенными 60-ми годами), жили в те годы не роскошно, но зажиточно. В те времена можно было по двое суток просидеть на постоялом дворе, ожидая лошадей, особенно если смотритель был деспот или такой пьяница, на которого не действовало даже волшебное слово «на водку». Поневоле такой путешественник обойдёт все окрестные деревни из конца в конец, леса, искупается в пруду, накушается земляники со сливками, посмотрит на жизнь местных. Самоваров по деревням тогда не было, и не только у крестьян, но и у сельских священников: путешествующим, например, приходилось возить с собой погребец с чашками. Погребец этот был обит жестью и кожей, в нем заключался чайник, молочник, две чашки, стакан и пара жестянок для чая и сахару, иногда штофик для водки и рюмка. В общем, удобств было мало. И в то же время везде можно было достать и прекрасную курицу, и прекрасные сливки, чего теперь (во времена пореформенные) не достанешь. И всё было дешево. Очень дешево. Самое поразительное, за некоторые продукты, например, за яйца и хлеб, крестьяне вообще с проезжающих не брали денег, говоря, что это домашнее. Если же приласкаешь ребёнка, дашь ему кусок сахару или домашний гостинец какой, хозяева за многое не захотят брать денег, или возьмут после уговоров.
Тот же Дмитриев вспоминал, как в том 1827 году в Муроме заказал для жены уху из живых стерлядей. Его спросили только:
- В какую цену?
Дмитриев понятия не имел, сказал наудачу:
- Хоть в целковый.
- Много будет, - ответили ему, - прикажите в полтинник.
В итоге сварили им уху, которую в Москве ели только богачи. И Дмитриеву с женой хватило, и две сопровождавшие их девушки, и двое слуг наелись досыта.
Лет через двадцать (к середине века) уже начали без всякой совести драть с проезжих: после расплаты приступают ещё и просят - особо за постой, особо за тепло, если едешь зимой. Современно как звучит! Каждая услуга оплачивается отдельно. Находились и такие предприимчивые, что требовали даже отдельную плату за то, что сидел на лавке, дескать, лавка стирается. И поверишь же мемуаристу. Нашему человеку только волю дай - любую идею доведёт до крайности. Что социализм, что капитализм, неважно – и тот, и другой будем строить до упора.
А почти через сотню лет после Дмитриева о том же самом писал Николай Александрович Варенцов, бывший московский предприниматель, проживший долгую-предолгую жизнь (можно сказать, две разные жизни, имперскую и советскую: родился в 1862, скончался в 1947). Только сравнивал он те самые пореформенные времена, которые ругал Дмитриев, с советскими, предвоенными, конкретно пасху 1935 года. Писал, что до революции он мог задёшево и превкусно наестся в любом Московском трактире, а сейчас всё стало настолько дорого, а зарплаты маленькие… «Ведро молока можно было купить за 40 копеек, а в данное время 40 копеек стоит стакан, яйцо стоило раньше 1 копейку, а теперь рубль, и все остальные продукты в том же роде».
