- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 72 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 72 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 29.04.2021
Вадим Приголовкин 29.04.2021
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 72
Исторические мозаики
Как воспитанники института путей сообщения стали как все
Волнения учащихся Института Корпуса инженеров путей сообщения[1] 1843 года не просто взволновали весь Санкт-Петербург, но и вошли в историю транспортной отрасли страны. Институт в описываемое время готовил как инженеров военных, так и гражданских, но всё равно носил характер чисто военно-учебного заведения. Но что отличало его от всех других военно-учебных заведений того несентиментального николаевского времени и чем несказанно гордились все его воспитанники – это совершенное отсутствие телесных наказаний. Так повелось по обычаю со времён основания института, по завету основателя герцога Вюртембергского. Если в других военных училищах того времени за незнание уроков производилась регулярно, обыденно так по субботам порка, то в институте путей сообщения высшей степенью наказания было заключение в карцер на хлеб и воду. Ещё практиковалась выставка провинившегося во время обеда к так называемому штрафному столу и, как уж совсем высшая мера, влекущая в большинстве за собой исключение из института, облачение виновного в серую куртку. Фронтовые воспитатели не смели тронуть пальцем самого младшего из воспитанников, дозволяя себе лишь ругнуть его, причём и в этом случае довольно часто встречали отпор. За мелкие проступки наказывали обыкновенно лишением обеда, так как голодовка по педагогическим меркам того времени почиталась исправительной мерой; но на это воспитанники не особо обращали внимания. Старший же курс был вообще освобождён от всех этих перечисленных наказаний, за исключением карцера. Кроме того, он пользовался как привилегией тем, что в классное время освобождался от надзора ротных офицеров, подчиняясь лишь наблюдению дежурных репетиторов, - молодых людей, выпускников своего же института и оставшихся при нём в качестве помощников преподавателя.
Сама нашумевшая институтская история заключалась в следующем. В числе выпускных кадет был некий Халютин[2], лет 22 от роду, громадного роста. Товарищи заподозрили его в каких-то пороках и в наушничестве, что не прощалось. Потребовали от Х. объяснений и, не найдя их удовлетворительными, решили проучить обвиняемого по-своему.
Как проучить?
Естественно… высечь! Высечь подозреваемого! Ременными подтяжками, которые все кадеты носили.
Здоровенный Халютин не дался, стал сопротивляться, защищаясь, схватил табурет; поднялся шум, на который, в нарушение обычая, на классные часы старшекурсников явился дежурный по кадетскому корпусу ротный офицер. Старшекурсники, видя в появлении дежурного офицера нарушение своих привилегий, встретили появление офицера свистом, криками «пошёл вон!» и даже пригрозили вышвырнуть его в окошко. Взбешённый офицер отправился по начальству. Директор института генерал Андрей Данилович Готман не захотел выносить сор из избы и распорядился без лишнего шума разыскать виновных, приказав, однако, лишить всех старшекурсников праздничного отпуска.
Сидеть на праздники в стенах училища никому не хотелось; товарищи потребовали у зачинщиков всей этой истории, чтобы они себя назвали («…у наших выпускников-аристократов духа товарищества не достало», - замечает, иронизируя, очевидец). Так как подобные обыкновенные дела заканчивались обыкновенно же не более чем карцером, то пятеро, явившись с повинной, объявили начальству, что несправедливо наказывать весь класс за вину некоторых из них. Начальство подвергло виновных аресту в тёмном карцере, и тем бы дело и кончилось, но вмешались внешние силы. В лице графа Клейнмихеля!
Мы уже упоминали этого достойного человека. Почти преемник Аракчеева, этакий Лаврентий Павлович Берия XIX века, железный нарком императора Николая Павловича I-го, организатор неплохой и самодур немалый: строитель Николаевской железной дороги, спаситель Зимнего дворца, спалённого пожаром, в то время главноуправляющий путей сообщения, многими ненавидимый и некоторыми восхваляемый! Он решил использовать данную историю для наведения порядка в Институте путей сообщения, ну или того, что он считал порядком, поставив его в один ряд с обыкновенными кадетскими корпусами.
Простая шалость молодых людей, готовящихся надеть эполеты, была доложена императору как доказательство отсутствия всякой дисциплины в заведении[3]. И это отсутствие дисциплины трактовалось как следствие отсутствия тех суровых воспитательных мер, кои практиковались в других училищах.
Пятеро арестованных были даже переведены из карцера во дворец Клейнмихеля, где их допрашивали ежедневно и сурово… по слухам, кои ходили среди институтских.
В общем, своих постов лишились директор института и его помощник; первый, правда, остался членом совета главного управления, а вот второго и вовсе уволили со службы.
В институт был назначен новый директор, бывший батальонный командир Волынского полка Владимир Фёдорович Энгельгардт, обрусевший немец, без образования и ничем не отличившийся; про него говорили, что выделялся он в то суровое время единственно своей жестокостью к людям настолько, что при производстве его в генералы, полка дать под его командование не решились! Пожалели солдатиков.
Виновные воспитанники должны были подвергнуться показательной каре, особенно признанные наиболее виновными - трое из пяти.
В одно скверное осеннее петербургское утро воспитанников выстроили в узкой рекреационной зале тремя шеренгами. В промежутках встали ротные офицеры в полной парадной форме с киверами на голове. Руководил товарищ главноуправляющего генерал путей сообщения Рокасовский, тоже весь в орденах и лентах, с ним вновь испеченный директор, его помощники и старший врач. Рокасовский говорил речь дрожащим от волнения голосом. Зачитали приказ: пятеро, признанные виновными, разжаловались в рядовые с назначением в Кавказский корпус без права выслуги в течение шести лет, в продолжение которых им воспрещалась всякая отлучка от мест служения под каким бы то ни было предлогом; обращаться с ними приказано было особенно строго и заставлять их нести наиболее тяжёлую службу, и, кроме того, троих из них – наказать розгами при всём собрании воспитанников института. Этим же приказом было велено никого из воспитанников из институтских стен до особого распоряжения главноуправляющего не отпускать, свидания с родственниками допускать лишь в воскресные дни.
В зал внесли солдатские шинели и скамейки с толстыми пучками розг.
Началась церемония разжалования; 250 воспитанников, многие из которых были почти дети, заплакали, зал огласился всхлипами. Потом вспоминали, что не плакал лишь один, считавшийся среди товарищей туповатым и отличавшийся капральским наклонностями (репутация похоже вполне справедливая - спустя 19 лет он служил в каком-то пехотном полку подпоручиком).
Наказуемых переодели из кадетской формы в солдатские шинели, дали несколько минут постоять в них, привыкая к новой форме, затем Рокасовский приказал приступить к основной части наказания. К приговорённым подошли солдаты, назначенные для исполнения наказания, около скамейки встал врач, обязанностью которого было держать наказуемого за пульс. Тут один из наказуемых – Гросскопф - оттолкнул подошедшего к нему солдата, сказал, что живым он не дастся… Рокасовский велел начинать с него…
Зала огласилась криками. Кому-то в строю стало дурно, его отнесли в лазарет.
В первый раз в стенах института свершалось позорное наказание.
Около двух месяцев воспитанников держали в институте взаперти. Свидания с родственниками разрешались, но под наблюдением дежурных офицеров один раз в неделю.
Петербург встретил события в институте с возмущением. Говорили, что в тот же день мать одного из наказанных, идя по Невскому проспекту, во всеуслышание называла Клейнмихеля извергом и живодёром. А в Московском театре публика устроила шумную демонстрацию, и возмущённый Клейнмихель принужден был оставить театр.
И хотя при экзекуции было объявлено Рокасовским, что сечь наказуемых будут не как воспитанников института, а как рядовых, с тех пор телесные наказания прочно и обыденно вошли в жизнь заведения - сечь стали за каждую мелочь. Попутно были отменены все прежде существовавшие в институте обычаи, делавшие его привилегированным заведением. В том числе и тот, по которому воспитанники имели возможность при наложении на них несправедливого взыскания объясниться с начальством. Институтские стали как все.
Но эта, первая экзекуция оставила наибольший след в памяти всех свидетелей и участников. Настолько, что и спустя десятки лет о ней вспоминали с содроганием и возмущением. «… Раздался такой мучительный крик, который и до сих пор раздаётся в моих ушах», - написано спустя сорок лет очевидцем.
Не оправдывая никого и ничего, всё же заметим.
Внимательный читатель возможно обратил внимание.
История-то чисто наша, русская. Осуждающие порку, возмущавшиеся николаевскими порядками и через десятки лет не забывшие и содрогавшиеся участники той истории, словно ослеплённые мороком, не замечают, что началось-то с того… вся эта история, повлекшая за собой отмену привилегий института путей сообщения и внедрившая в нём николаевскую порку, началась с того, что сами обвиняемые решили выпороть того, кого сочли виновным.
Ау… кадетские подтяжки, которыми решили высечь сокурсника…
Какая грустная ирония!
Судьба репрессированного во времена Николая I
По итогам вышеописанной истории наказали пять человек. Эти пять кадет были разжалованы и отправлены в войска рядовыми. До производства в офицеры всем им оставалось лишь несколько месяцев. Не декабристы, конечно, и не навальнята нашего времени, но формулировка императорского указа об отчислении звучала сурово: «… разжаловать в рядовые за буйственные поступки с тем, чтобы за ними иметь особый надзор и ранее 6 лет ни под каким видом к повышению не представлять».
Внимательный взгляд наверняка оценит вот это «… ни под каким видом…» - император словно сам себя заклинал, ну и хорошо представлял характер своих подданных, понимал, что сердобольные россияне наказанных будут вытягивать всеми правдами и неправдами.
В конце ХIХ века историки установили судьбу одного из шестерых. Как гласят документы, Владимир Васильевич Пяткин поступил в службу кадетом института корпуса путей сообщения 29 июля 1849 года, пятнадцати лет от роду. Учился хорошо, в июле 1843 года произведён в портупей-прапорщики, а в октябре состоялось упомянутое императорское повеление.
20 января 1844 года рядовой Пяткин зачислен в Кабардинский пехотный полк. Тут ему повезло (или не повезло, это с какой стороны посмотреть): полк был воюющий, кавказский, не вылезал из боев с горцами большую часть ХIХ столетия. Возможно, лучший, ну или один из двух-трёх лучших воюющих полков русской армии всей эпохи постнаполеоновских войн. Так что, наверное, скорее Пяткину повезло… ну, коли не убили.
6 декабря 1844 года, по высочайшему повелению, Пяткин произведён в юнкера[4]. 14 месяцев прошло со дня грозного императорского «… 6 лет ни под каким видом не представлять…». Похоже, сам император Николай Павлович разделял вместе со своими подданными тезис, что строгость законов в России компенсируется необязательностью их исполнения. А первый офицерский чин прапорщика Пяткин получил за отличие против горцев со старшинством с 6 июля 1845 года.
Отдадим должное: все свои последующие чины, до капитана включительно, Пяткин получил за отличие в делах с неприятелем. С 1 июля 1869 года он уже командует ротой. С весны 1855 года император высочайше повелеть соизволил: «означенный штраф, за отлично-усердную службу, не считать препятствием к награде и преимуществам для беспорочно служащих установленным», о чём занесено в формуляр за подписью командира 2-й бригады 20 пехотной дивизии. С 1855 года Пяткин уже на должности младшего штаб-офицера.
Кажется, несостоявшийся инженер-строитель нашёл себя в качестве боевого офицера. Все своё время на Кавказе, служа в Кабардинском полку, он ежегодно участвует в походах против горцев. В 1852 году ранен пулей в грудь.
Высочайшим приказом 22 мая 1858 года уволен со службы за ранами с чином майора, мундиром и пенсионом полного жалования! В следующем году назначен комитетом о раненых (!) на должность шлиссельбургского городничего, но на должности пробыл не более года: в ноябре 1860 года уволен от службы по расстроенному здоровью и происходящей от ран болезни. Числился дворянином Санкт-Петербургской губернии, имел орден св. Анны 4 ст., на год увольнения от службы был холост.
Судьба сексота
Алексей Михайлович Петров - уроженец города Стародуба, что в Черниговской губернии, из зажиточной дворянской семьи. В 1846 году учился в университете св. Владимира в Киеве. Там состоял в так называемом «Кирило-Мефодиевском обществе», через что остался в русской истории. Во главе этого общества стояли такие известные сегодня люди, как Костомаров и Шевченко, менее сегодня известный Кулиш и др. И современникам, и нам сегодня остались неизвестны причины, по каким Петров сделал донос об этом обществе, но последствия известны. Именно благодаря этому доносу Шевченко, например, отсидел в крепости, а затем был отдан в солдаты.
Оставаться после этого дела в Киеве среди студентов Петрову было невозможно; потому Петрову без экзамена представили имя действительного студента, вызвали в Петербург и там определили чиновником 3 отделения собственной его величества канцелярии.
На Руси доносчиков никогда не любили. Даже те, на кого эти доносчики работали, даже само это государство. Например, в кадетских корпусах и военных училищах сами воспитатели и преподаватели способствовали отчислению тех, кого замечали в доносительстве. А кто-то из вышестоящих чиновников, направляя Петрова в 3 отделение, как припечатал: «Использовать соответственно его способностям!»
Что говорить, даже в 3-м отделении к доносчику отнеслись несочувственно, и пробыл он там недолго: по обвинению в хищении у – подумать страшно! – самого начальника III отделения Л. В. Дубельта каких-то документов (непонятно, справедливо ли, или это был просто предлог) он был сослан в Олонецкую губернию. И только в 1870-х годах Петрову удалось возвратиться на Родину. Дома он пытался заниматься частной адвокатурой, а на исходе жизни бедствовал, добывая средства к жизни уроками музыки.
Современники запомнили Петрова человеком способным, образованным и начитанным, отмечали, что в последние годы жизни вёл он себя прилично и скромно, но… русское общество могло быть крайне злопамятным, цитируем: «… прошлое, разумеется, не могло быть ему забыто…»
Редакция журнала «Русская старина», готовя биографию упомянутого Дубельта, то есть по сути походя, пригвоздила: назвала Петрова «очевидный маньяк-доносчик». К тому времени более 40 лет прошло с киевских событий, а не простили, не забыли!
Когда пишешь о таком, не знаешь, что и думать. С одной стороны, крайне приятно вот это свойство нашего народа - априори считать стукачество грехом. Сидит это у нас в генах, не европейцы мы, не американцы. С другой - зная, что сделали со страной через полвека все эти общества, на которые считалось гнусным доносить, … в общем, не знаешь, что лучше.
Петров оставил после себя записки.
Судьба иммигранта, или Дюгур-Дюгуров, и о том, как устроилась Тифлисская публичная библиотека
Некий Дюгур во время Великой Французской революции какое-то время был секретарём самого Робеспьера. Но, похоже, вовремя смекнул, что революция всегда съедает собственных детей, и, сберегая свою голову, бежал из Парижа. Бежал в Россию, куда явился уже не пламенным революционером, а вполне безобидным эмигрантом, полным самых благих верноподданнических намерений. Тут он прошёл путь довольно обычный для более-менее образованного французского беженца, того интересного, в смысле революционного времени. В Санкт-Петербурге, подвизаясь в качестве детского гувернёра, он попал в дома вельмож, перебрался затем профессором в Харьковский университет, где в знак отвращения ко всему французскому поменял фамилию на Дегуров, а ещё, как поговаривали злые языки, промышлял доносами на сослуживцев. Из Харькова он попал ректором в Санкт-Петербургский университет, откуда его выкурил известный попечитель Уваров.
Наконец, он поселился в Одессе, где выстроил дом, пользовался известностью, а в одно приятное утро подал князю Воронцову, в то время уже кавказскому наместнику, записку о продаже своих книг для Одесской библиотеки. Князь назначил особую комиссию для обсуждения надобности и оценки книг. Книги были составлены «благоприобретенным образом» из библиотек Харьковского и Петербургского университетов и частных боярских библиотек, что было обозначено на этикетках. Комиссия нашла, что книги действительно прекрасны по содержанию и по переплёту, Дегуров предлагал продать их с уступкой 40 процентов. Глава комиссии доложил князю, что продажа выгодна для продавца, но не для города, поскольку книги выставлены по цене втрое или вчетверо, к тому же много подобных книг уже имеется в одесской библиотеке. Тогда князь повелел рассмотреть её годность в отношении учреждаемой им Тифлисской библиотеки. Туда книги подходили, но комиссия всё же понизила запрошенные цены. Вместо 10000 рублей Дегуров получил 6451 рубль 80 копеек за 3026 сочинений, состоящих из 6846 томов. Тифлис получил библиотеку.
История о том, как эту библиотеку перевозили на Кавказ, заслуживает отдельного описания.
Дорог почти не было, некоторые населённые пункты в лесной чащобе можно было найти только с проводниками; нищее население: мальчики до 12 лет бегали по деревням голыми, девочек до этого возраста слегка одевали; наследственные владельцы Мингрелии ещё недавно строили бюджет, распродавая на рынках Турции собственное население, а сейчас владетельный князь Дадиан декларировал, что стремится поддерживать в быту французских обычаев, чему противилось население. При этом князь спорил с русским приставом, отстаивая за собой право рубить уши и руки подданным, чему пристав противился.
Вот по таким местам из Одессы везли в Тифлис библиотеку.
Грузия начинала путь в Европу.
Вздор по-европейски
Кажется, со времён Петра привыкли россияне себя по Европам мерить: от «что скажут в Европе», «что в Европе о нас подумают» до устоявшихся шаблонов «по-европейски образован», «по-европейски мыслящий»! Но были в нашей истории и примеры противоположного свойства.
Знаменитый учёный, китаист Иакинф Бичурин, мы о нём писали, если ему не нравилось чьё-то мнение, горячился:
- Да что с вами толковать?! Вы судите по-европейски!
Конечно, он был истинно русским, то есть бросался из крайности в крайность: если ему нравилось чьё-то суждение, он оживлялся, и с восторгом:
- Превосходно, превосходно! Это совершенно по-азиатски! У вас такой же здравый взгляд, как у азиата.
Или так:
- Лучше нельзя рассудить! Это совершенно согласно с мнением китайцев! Да! Вы судите верно; вы судите вполне по-азиатски!
Это уже была высшая похвала, по его мнению, выше уже невозможно было похвалить.
А низшей оценкой в его устах было:
- Да это всё европейское! Вы - настоящий европеец, и вздор городите европейский!
Интересно, если в силу происходящих исторических процессов на смену Сергею Лаврову на пост министра иностранных дел придёт некий условный Бичурин, что он скажет на визит очередного Барроу?
Начальники и подчинённые
18 апреля 1914 года. Город Либава. Учебный отряд подводного плавания. Приказом начальника отряда арестован на 10 суток помощник командира подводной лодки «Белуга» Хрисанф Бугураев. Арестован домашним арестом, как сказано в приказе, за то, что, будучи на свадьбе матроса посаженым отцом, по завершении обряда возил его, подвыпившего, на извозчике, не сразу отправил в свою часть, а разрешал сходить с извозчика и посещать публичные места.
Времена были суровые, простому народу жилось тяжело. В Либаве матросам с боевых кораблей запрещалось посещать трактиры, рестораны, пивные, гостиницы, городской павильон, кургауз и рощу наследника, а в театрах и цирке занимать места ближе 7-го ряда. Офицеры, конечно, тоже страдали, но по-своему: им, наоборот, начальство и традиции запрещали в театре садиться не в первых рядах, а там места дороже. Спустя 70 лет курсантам и солдатам в Ленинграде запрещалось посещать рестораны и пивные, а что такое кургауз и городской павильон, и зачем он нужен, мы не знали! Про гостиницы не помню, а вот про цирк и театр запрета не было - садись, где хочешь! Получается, не зря революцию делали!
Бугураев Хрисанф Константинович. Лейтенант. Казачьего сословия, с Дона. 25-ти лет, будучи командиром подводной лодки «Сом», погиб 10 мая 1916 года в боевом походе. «Сом» был таранен шведским пароходом «Энгерманланд», погиб весь экипаж, 18 человек. Формально Швеция оставалась нейтральной страной, начиная с 1815 года, но в реальности русские и шведы во время обеих мировых войн регулярно сходились в боях на Балтике: Швеция в обе войны снабжала Германию дефицитной железной рудой, русский флот этому пытался мешать.
[1] Ныне Петербургский государственный университет путей сообщения Императора Александра I.
[2] Судя по всему, вся вина Халютина заключалась в том, что, занимая должность фельдфебеля 1-й роты, он излишне усердно следил за поведением кадет и докладывал об их шалостях ротному командиру.
[3] Считать ли угрозы выбросить в окно ротного офицера, капитана, шалостью или чем-то другим, мы предоставляем читателю.
[4] Примерно в это время в Санкт-Петербурге директор института сообщил воспитанникам о помиловании их отчисленных товарищей, что все они произведены в юнкера, а один вовсе освобождён от службы.