- Главная
- Разделы журнала
- Исторические факты
- УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 73 Исторические мозаики
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 73 Исторические мозаики
Вадим Приголовкин 15.05.2021
Вадим Приголовкин 15.05.2021
УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 73
Исторические мозаики
Русская весна 1514 года
Признаться, один из самых любимых эпизодов нашей истории… 500 лет до Крыма! Та, первая Русская ирредента и реконкиста, только начиналась.
В лето 1514 года армия Великого князя Василия III явилась воевать Смоленск, возвращать отчие земли - третий раз за полтора года. Два предыдущих похода в зиму и лето 1513 года успехом не увенчались. Но отдадим должное: предки были робята упорные, неудачами не смущались и всегда возвращались. За своим. Через год-два, в данном случае, вот через сотню лет пришли. Именно так создаются империи и вырастают великие нации – больше через терпение и великий труд, чем через блеск звонких побед.
29 июля московские пушкари начали стрелять по городу из-за Днепра, литовский гарнизон пытался сопротивляться, но сами жители парализовали его действия, даже кричали со стен: «Государь Великий Князь! Уйми меч свой! Мы тебе повинуемся».
Стрельба после нескольких залпов затихла. Православный епископ Варсонофий, сам родом из местных смоленских бояр, вышел на мост, объявил, что воевода Юрий Соллогуб готов начать переговоры на следующий день. Великий Князь отсрочку не дал, велел продолжить стрельбу. Епископ возвратился в город. Недовольство горожан, не желающих продолжать сопротивление, было столь велико, что над городом стоял сплошной вопль: винили короля Сигизмунда в нерадивости. Напрасно Соллогуб обещал скорую помощь, ему не верили. И добились: епископ, архимандриты, священники с иконами и крестами впереди, а за ними наместник, бояре и чиновники смоленские пошли к русскому лагерю, говорили Князю: «… земля наша, твоя отчина… приими град с тихостию…» Трудно сказать, были ли во время этих событий в городе «вежливые люди» с Большой земли, или всё само собой так случилось – нам достоверно сегодня не узнать, но не исключено.
Василий подошёл к епископу под благословение. Потом все пошли в шатёр Великого Князя, где дали клятву верности России и обедали с государем. Знатнейшие остались в великокняжеском шатре до утра. Стража московская сменила королевскую у ворот, жителей переписали, обязав присягою служить и доброхотствовать Государю Российскому, не думать о Короле, забыть Литву. 1 августа архиепископ Варсонофий торжественно святил воду на Днепре и с крестами вошёл в город; за Духовенством - Великий Князь, воеводы, воинство. Бояре Смоленские, народ, жены, дети встречали государя с радостию. Епископ окропил святою водою Государя и народ, в Храме отпели молебен. Епископ благословил Великого Князя Животворящим Крестом, говорил проникновенно: «Божею милостию радуйся и здравствуй, Православный Царь всея Руси, на своей отчине и дедине града Смоленске». При этих словах бояре, воеводы, чиновники и все жители Смоленска с поздравлениями начали целоваться друг с другом; многие от радости плакали, назывались родными, друзьями, единоверными. Князь радовался со всеми и был очень милостив. С трудом пробившись сквозь толпы ликующего народа, явился во дворец князей Мономаховых, где на троне предков щедро раздавал милости. Даже противникам: все королевские воины, не пожелавшие остаться на службе Московского князя, отпускались восвояси и даже получили на дорогу по рублю. Те, кто записались на русскую службу, получили по два и по отрезу сукна. Знатных жителей города Князь жаловал особо и щедро: шубами, соболями, бархатами, златыми деньгами. Все права собственности были подтверждены, гарантировалась личная безопасность, свобода. Сохранялись привычные горожанам уставы литовских князей Витовта, Александра и Сигизмунда[1]. Ни у кого не отняли ни метра земли: ни у дворян, ни у горожан. Никого не вывели из Смоленска (обычная практика в те времена), служивым людям назначили жалованье.
Епископ Варсонофий оставлялся на Святительском престоле. Бывший градоначальник и воевода Соллогуб пожелал отъехать в Литву, его не задерживали, хотя Князь предлагал перейти на русскую службу, сулил чины и богатство. Уехал на свою беду: в Литве его обвинили в измене и отрубили голову. Уж лучше б остался.
Наместником Смоленска назначили князя Василия Васильевича Шуйского, по прозвищу Немой, - за немногословность.
Возвращение Смоленска казалось светлым праздником всей России. Это выражение современника-летописца! Даже из лаконичных русских летописей видно: в 1514 радовались никак не меньше, чем мы в 2014!
Смоленск находился под властью Литвы 110 лет. Уже и повседневные обычаи во многом переменились, но народ всё равно оставался русским.
На волне успеха на сторону России перешли близлежащие города: Кричев, Дубровны и Мстиславль, князь которого Михаил, потомок Гедемина, присягнул Василию и тоже с ним обедал, и богато одарённый вернулся домой.
В Смоленске Шуйскому был оставлен гарнизон, Великий Князь с частью войска вернулся в Дорогобуж, откуда начинал поход на Смоленск, а большая часть русского войска ушла на запад, к Минску.
О правильном отношении к изменникам Родины
Тут-то всё пошло нехорошо.
Две армии сошлись 8 сентября на берегах Днепра, близ Орши. Русская, с воеводами Михаилом Голицей из князей Булгаковых-Патрикеевых и конюшим Иваном Андреевичем Челядниным.… И Литовская, во главе с князем Константином Острожским, русским, православным, литовским подданным, как бы сейчас сказали – русскоязычным. Далее в деталях источники расходятся, противореча друг другу, но ясно одно: русская армия была разбита, литовцы одержали свою самую большую победу над русскими за всё многовековое русско-литовское противостояние в борьбе за господство над северо-восточной Европой. Писали, что русских было 80000, литовцев 30000-35000. Но русские воеводы, якобы не сомневаясь в победе, не помогли друг другу, сражались без общей цели и без связи друг с другом. Литовцы пленили 8 верховных воевод, 37 князей, более 1500 чиновников и дворян, захватили обоз, знамена, огнестрельный наряд. Это по их данным. Во всяком случае, такие цифры озвучивал Сигизмунд, извещая Запад о своей победе. Из более поздних литовских же источников известно, что пленных было всего 611 человек, включая взятых в другое время в других местах. Но московские источники соглашаются с литовскими относительно страшных последствий поражения.
Командовавший литовской армией Константин Острожский бурно праздновал победу – праздновал, конечно, на русском же языке! Главных пленённых воевод, командовавших русской ратью Челяднина и Булгакова, отослали к королю Сигизмунду, который велел заковать их в цепи; потом несчастные долго томились в Литве, в забвении и презрении.
Сигизмунд был вне себя от радости, уверился, что отобьёт не только Смоленск, но и захватит новые земли, загнав Московитов в глубь их лесов.
Но случилось так, что эта блестящая победа, сколь бы ни были её реальные результаты, не принесла литвинам никаких важных последствий.
Причиной стал Смоленский воевода князь Шуйский.
Весть о поражении в Смоленск принесли беглецы. Город пришёл в волнение. Кричев, Дубровны и Мстиславль поспешили вновь переметнуться на сторону Сигизмунда, Михаил оправдывался перед королем, винился, что «был вынужден временно перейти на сторону Москвы». И в Смоленске некоторые бояре решили, что Россия уже погибла. Совещались между собой, с епископом Варсонофием, и решили изменить. Как возмущённо писал летописец: «Епископ же Варсонофий Смоленский, презрев Божественный суд и поправ своего святительства совесть и преступив своё обещание и клятву и крестное целование, изменил к государю великому князю и посла к королю своего племянника своего Васка Ходыкина с писанием, глаголя: «… можеши ныне град без труда взяти». Сам Константин Острожский с 6000 отборных воинов поспешил к городу, тут, вместо коленопреклоненных горожан с ключами, ждал его сюрприз. Как писал Карамзин, «Шуйский изумил его и жителей зрелищем ужасным». Верные бояре и жители, коих в Смоленске осталось большинство, известили наместника об измене. Молчун Шуйский действовал решительно: взял злоумышленников и самого Епископа под стражу. А при появлении Литвы он вывел предателей на стены и показательно, на глазах неприятеля, повесил - всех, кроме Варсонофия.
Цитируем летопись: «И узря князь Василий Шуйский с города Смоленска силу литовскую, и начал князей смоленских и панов вешать… не дожидаясь великого князя вести». Вешал не просто: «Которому князю смоленскому дал князь великий шубу соболью, камкою или бархатом поволочена, того в шубе и повесил. А которому князю или пану дан ковш серебрянный или чарка, и он ему на шею звязав, и кого чем великий князь жаловал… он с тем и вешал».
Зрелище смутило литовцев. Константин двинулся на штурм, но измены в городе больше не было, а горожане и воины бились мужественно. Тщетно Острожский посылал к смолянам грамоты с уговорами предаться Сигизмунду - его доброжелателей в городе больше не было. Константин ушёл, оставив в руках Шуйского, который с воинами и горожанами гнался за ним, немало пленных и часть обоза.
Так самая большая победа Литвы над русскими пропала втуне, практически не принеся никаких результатов. В руках Сигизмунда остались только Дубровна, Мстиславль и Кричев, жители которых снова присягнули Сигизмунду.
Варсонофия отвезли в Дорогобуж, к Великому Князю. Казнить его не стали – не дело мирян посягать на жизнь священника, но сана лишили и отправили в ссылку в Чудов монастырь, а затем в заточенье в Спасо-Каменный в честь Преображения Господня монастырь на Кубенском острове. Далее его следы теряются, из летописей он пропал, год его смерти неизвестен.
Решительные и бескомпромиссные действия Василия Шуйского получили полное одобрение Великого Князя. Говорят, что на требование князя отправить к нему остальных изменников для суда, Шуйский чистосердечно ответствовал: «Прости, государь, изменников у меня больше нет»[2].
Вообще воеводам московским фантазии было не занимать. На следующий год воевода Псковский Андрей Сабуров, без ведома государя, кстати, пошёл на Литву с 3000 войском. Набегом странным! Шёл мирно, никого не воевал, не грабил, не обижал. Вперёд дал знать, что бежит от Великого Князя к Королю. Ему поверили. Сабуров вышел к Рославлю, где стал лагерем. Из города новоявленному союзнику выслали съестные припасы. Сабуров за припасы благодарил, а потом, в удобный момент, в торговый день взял город, вывел из него множество пленников и богатую добычу.
Сигизмунд пытался отомстить, Острожский ходил под Псков, на Опочку, на другие псковские крепости, везде был отбит. Наводил на Русь крымчаков: в 1521 году хан опустошал окрестности самой Москвы.
Всего та трудная для всех война длилась 10 лет, перемирие заключили в августе 1522 года. Но основными её событиями так и остались Оршанская битва, из которой король не извлёк для себя никакой пользы, и возвращение Смоленска в родную гавань.
Официально заключили не мир, а именно перемирие. Потому, даже после 1522 года, ещё много лет пленники Оршанской битвы оставалась в плену в Литве: многих к тому времени уже не было в живых, остальных морили голодом, лишив съестных припасов, держали в оковах.
А у Князя великого Василия III в 1530 году родился сын. Иван. Иван Васильевич. Тот самый.
Скажи, ты дурак?
Инспектор классов, или говоря по-другому, помощник директора по учебной части Института Путей сообщения, генерал-майор Яков Иванович Севастьянов пользовался общей любовью воспитанников[3]. С золотыми очками на носу, он пытался из себя строить грозного начальника, но эти попытки никого не обманывали, даже самых младших. Добрая от природы натура генерала всегда брала верх. Каким бы ни был проступок, каким бы шалуном ни был провинившийся, даже вообще ни на что не годен воспитанник, - добрый «Савоха» (прозвище генерала) всегда сам находил для любого какое-нибудь извиняющее обстоятельство и легко прощал виновного. Добродушием этим многие пользовались, многие даже злоупотребляли, но Севастьянов меняться не хотел и добродушной своей природе изменять не хотел.
В числе ротных командиров в институте был некий майор К., немец родом, сам из выпускников института, но выпущенный в строительный отряд. Кроме своей основной специальности ротного командира, он преподавал в младших классах черчение, рисование и начальные правила архитектуры. В общем-то, это был человек не злой, но ограниченный и страшный педант во всём, что касалось исполнения его обязанностей.
Педантизм этот нередко доходил у него до жестокости, и потому воспитанники его недолюбливали и потихоньку над ним посмеивались. Воспитанников своих, как это нередко бывает с начальниками пристрастными, майор делил на две группы: тем, которые были ему симпатичны, а такими были преимущественно преуспевающие во фронтовом ученье, он извинял иногда отступление от общепринятого порядка, но был неумолим к тем, кто своей внешностью или по каким-либо другим причинам не заслужили его расположения.
Однажды во время урока черчения Б. за что-то разгневался на воспитанника Ч-ча, малоросса 17-ти лет от роду, и, вспылив, назвал его между прочим «дураком», добавив к тому, что «удивляться тут нечего, так как Ч-ч хохол, а все хохлы дураки». Воспитанник обиделся и возразил на это, что между всеми народами есть и умные, и глупые люди, и что между хохлами существуют умники, тогда как между немцами нередко встречаются дураки, чему есть и примеры.
Майор, конечно, не был столь ограничен, как про него думали: по крайней мере, намёк он понял и побежал жаловаться Севастьянову. Севастьянову, в силу его должности, ученики подчинялись в классное время.
Рассказать откровенно генералу, отчего воспитанник ему надерзил, К. не смог, просто сообщил факт, что воспитанник сказал ему дерзость. Севастьянов послал за виновным и грозно потребовал у него объяснения.
На беду К., компания в кабинете Севастьянова в тот день собралась, совершенно случайно, примечательная: несколько профессоров, преимущественно малороссиян, в том числе знаменитый Остроградский, читавший в институте механику. В том же кабинете, за особым столом занимал место помощник Севастьянова капитан М-ко, тоже, к несчастию К., малоросс, человек умный и хитрый, которому Севастьянов, как это довольно часто бывает с добродушными людьми, часто подчинялся.
Обвиняемый смекнул, что обстоятельства сложились для него особенно благоприятно, и поспешил изложить всю историю как можно более подробно.
Тогда Севастьянов, посмотрев сквозь очки на своего помощника, самым серьёзным образом сказал ему:
- М-ко, М-ко! Неужели и ты дурак?
Дружный взрыв хохота поставил точку в истории, которая могла кончиться серьёзными неприятностями для воспитанника: К. ничего не оставалось, как убежать из кабинета, Ч-ч отделался лёгким выговором.
О бедном священнике замолвите слово
Вот как вспоминал о своей службе на приходе простой сельский священник 19 века.
Великий пост. Все семь недель служба изо дня в день, и… каждый день священник промерзал до костей и мозгов. «Церковь каменная, холодная, сырая, в окна и двери дует ветер, а ты стоишь и застываешь до окоченения, - так и слышишь, как бьется у тебя в груди и стынет! Приходишь из церкви, - руки и ноги ломят, голова горит, болит и весь как изломанный».
Трижды в неделю – в понедельник, вторник и среду, три раза – утреню, часы или обедню, и вечерню - приходится стоять 6 часов в день.
С четверга начинаются исповеди, и этот, и все остальные дни недели приходится стоять на морозе и ветре часов по 14. Тут священнику приходится стоять с раннего утра и до поздней ночи неподвижно, лишь иногда сбегав домой закусить на несколько минут. Стоя неподвижно столько времени, иной раз так замерзаешь, что едва потом сдвинешься с места.
Исповедовалось на 1 и 2-й неделе человек 700-800, к концу поста доходило до 100. Каждого надо выслушать, вникнуть, пропустить сквозь себя его грехи. И только ли от холода «Голова до того начинает гореть и болеть, что сил нет выносить. Единственное средство, которое, обыкновенно, употреблял я и употребляю теперь при этом, - это, как можно чаще, прикладывать к голове снег».
И по окончании службы в Церкви служба священника не оканчивается: «… зачастую стоишь, в церкви, мерзнешь, а тебя уже дожидаются ехать в деревню к больному, - зачастую в страшную бурю. Это окончательно убивает и душу, и тело. О том, чтобы напиться чаю, закусить, отогреться, отдохнуть, - нечего и думать. Хуже только если так: вечером, только ты успокоился, отогрелся и думаешь отдохнуть ночку, а тут: «батюшка, хозяйку причащать!». Да так до свету и проездишь! Говоришь ему:
- Что ж ты не приезжал днём? Я ведь только, было, лёг отдохнуть!
- Знамо, мы не дадим отдохнуть; уж ваше дело такое.
Вот и потолкуй с ним».
Интересно о вознаграждении: «Постом вознаграждение за труды бывает только нравственное, - удовольствие, что прихожане говеют. Большинство женщин за исповедь, обыкновенно, не платят ничего; малолетки – уж обыкновенно ничего; мужчины платят все, и, в прежнее время, пятак (1,5 копейки), а ныне 2 или 3 копейки серебром. В первый великий пост я, за ежедневные семинедельные труды, как значится в сохранившейся до сих пор приходной моей тетрадке, получил 9 руб. 18 копеек медью (2 р. 62,5 копеек серебром)».
Ворчим мы нередко на священников, дескать и часы у них дорогие, и на иномарках ездят, и за службу и свечи деньги берут… Так и до революции тоже было, как горевал наш мемуарист: «Да, сельского священника все умеют только осуждать и печатно позорить; людей, сочувствующих ему, - очень, очень мало: но не лишне было бы, хоть иногда, вникнуть в жизнь его и беспристрастно. Хоть бы общественным сочувствием подкрепился, иногда, упавший дух!»
Автор этих воспоминаний, сын бедного сельского священника, ребёнком в 1835 году был отдан в духовное училище, в 1847 году выпущен из семинарии. Вскоре после этого получил свой приход и вспоминал на склоне лет первые годы службы.
Разные способы поднять благосостояние крестьян
Весной 1825 года городничий города Пинеги, что в Архангельской губернии, заставлял горожан подписывать текст следующего содержания: «1825 года мая 10-го дня, мы, нижеподписавшиеся, жители города Пинеги, обязаны сею подпискою в том, что розданную нам картофель[4] три четверти для сажения в огороды, а отнюдь её не съели и никуда в другие места не утратили, в чём и подписуемся».
Пинежский уезд Архангельской губернии годы считался самым бедным в губернии, а его жители слыли отсталыми, неспособными к восприятию новейших достижений прогресса. Настолько, что в мае 1825 года городничий Пинеги вынужден был даже собирать с горожан вышеприведённую расписку, - Правительство тогда раздавало малоизвестный ещё овощ на рассаду, а пинежцы, вместо того, чтобы выращивать продукт, упорно стремились сразу съесть доставшиеся на дармовщинку плоды. Вот городничий и заставлял подписывать соответствующий текст.
Дошло до того, что, отчаявшись бороться с упрямыми пинежцами, правительство сочло необходимым учредить в Пинежском уезде специальную должность – особого наставника, «знающего сельское хозяйство». Зная, насколько трудно было в империи выбить даже в министерство какое лишнюю ставку самого завалявшегося писаря, надо признать, что пинежцы действительно были людьми неординарными, - настолько, чтобы для них ввели специальное лицо, долженствующее обучать крестьян ведению сельского хозяйства!
Такового приискали в лице отставного поручика Коха и плату ему положили 150 рублей за лето. Кох рьяно взялся за дело и вскоре представил в Продовольственный комитет целый комплекс мер, призванных поднять благосостояние бедных крестьян Пинежского уезда. Судя по предлагаемым в записке мерам, поручик действительно обладал немалыми и разнообразными познаниями в сельском хозяйстве: в числе предлагаемых им мер были указаны возможность разводить на месте лён и пеньку, устроить смолокурение, выделку поташа и даже солеварение! Поручик даже разыскал для этого соляной ключ.
Правда, предлагаемые нововведения встретили оппозицию пинежской бюрократии в лице местного исправника Болотинова. Тот опровергал все проекты Коха, и вместо всех этих разнообразностей заезжего поручика предложил всего один, но радикальный способ борьбы с бедностью, в свою очередь, отписав в комитет: «… а по моему замечанию способ к исправлению крестьян есть единственный, который в скором времени может исправить ихнее состояние – отыскать средство к воздержанию их от пьянства, ибо известно, что крестьянин чем беднее, тем более предан к пьянству, а потому заключаю, что ежели крестьянин имеет способ достать деньги на вино, то на государственные подати и на хлеб себе более иметь будет способу».
Официальный документ, между прочим! Так и назван - Рапорт пинежского исправника в продовольственный комитет от 21 декабря 1826 года, № 28.
Мы с пинежским исправником по поводу вреда пьянства согласны вполне, но, как известно, способ отвратить кого-либо от пьянства не найден до сих пор. Видимо, Архангельский генерал-губернатор не сомневался в этом ещё в 1826 году, ибо распорядиться изволил: «что ежели комитет уверен в истинной пользе мнения поручика Коха, то может отнестись в губернское правление об определении его, Коха, заседателем в пинежский земской суд, при каковой должности находясь, может он служить крестьянам и советом своим на счёт разведения картофеля и других растений, свойственных тамошнему климату».
[1] Привычная практика государей российских, сохранявшаяся до самого конца ХIХ века: новоприсоединённым землям и народам на первое время сохраняли привычные им законы.
[2] В летописях, признаться, такой подробности не нашел: летописцы просто сообщают, что Шуйский известил Князя, что всех изменников повесил, но даже если слова эти придуманы современными исследователями, то всё равно красиво.
[3] Мы уже писали об этом институте, который до поры до времени, в то николаевское время, когда считали, что розги ребёнку только на пользу, пользовался неслыханными привилегиями по сравнению с остальными учебными заведениями империи, как то отсутствие телесных наказаний…
[4] Именно так, в женском роде!