• Главная
• Разделы журнала
• Исторические факты
• УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 76 Исторические мозаики

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 76 Исторические мозаики

Вадим Приголовкин 24.08.2021

Вадим Приголовкин 24.08.2021

УРА, МЫ НЕ ЕВРОПА – 76

Исторические мозаики

Инструкция по подавлению майдана: войскам приказ охранять русских пешеходов

Ошибочно думать, что в охваченной майданом Варшаве власти могли только анекдотично дома крушить. При необходимости, отвечая на революционный террор, власти действовали оперативно и жёстко, даже жестоко.

Граф Берг начал своё правление в майданной Варшаве с реформы полиции; Берг решил, что вместо прежней, насчитывающей всего 400 человек полиции, среди которых было немалое количество изменников и взяточников (что в чрезвычайных условиях одно и то же), ему нужна полиция большая, честная и усердная. Ему требовались тысячи полицейских чинов, среди которых, по выражению современника и свидетеля событий, «процент неразвращённых значительно одолевал бы развращённых».

Откуда было их взять? Да в таком количестве.

Говорят, совет подал один из местных, генерал, очень ловкий, который умудрялся одновременно служить и местным, и русским настолько, что и те, и другие были им довольны. Наместник обратился за помощью к войскам: нижние чины были набраны среди стоявших в Варшаве гвардейских и гренадерских полков, а в начальники им были даны офицеры из их же полков. Вызвавшиеся «охотниками». Офицеров в полицию переводили временно, и на всё время пребывания в оной офицеры сохраняли свои полковые мундиры.

Всего нижних чинов в новой варшавской полиции оказалось почти три тысячи человек, офицеров - около шестидесяти; Берг не скупился, чрезвычайные времена требовали мер чрезвычайных же. Офицеров он пригласил к себе в замок и обратился с краткой речью, скрывая критическое положение города, осаждённого террором, и обрисовав программу действий.

- К вашему мужеству, самоотвержению и чести, господа, - сказал он, - прибегает теперь высшая власть края. Город будет разделён на мелкие участки, приблизительно от 8-ми до 10-ти домов в каждом; офицер, заведующий участком, должен знать, что делается в каждом доме, кто входит, кто выходит. Он может производить, когда ему угодно, в любом часу дня и ночи, внезапные ревизии у всех живущих. В случае малейшего сопротивления употребляет военную силу.

Коротко и ясно. Именно то, что нужно служивым в подобной ситуации. И что не хватало в наши дни в некоторых соседних странах.

Офицеры единогласно выразили готовность повиноваться приказаниям наместника и не жалеть трудов и сил.

На деле, конечно, оказалось, что между ними были люди разные: одни стали служить на новом поприще холодно, без увлечения, стремясь к наградам – повышение в чине, орден, деньги. Некоторым были даже неприятны их новые обязанности. Зато другие простерли рвение до крайних пределов: не спали ночами, карауля подозрительных, врывались внезапно в дома для обысков, где переворачивали все вверх дном, производя обыск, пилили ножки столов, стульев, кроватей, резали на мелкие куски сигары. Были любители переодеваться в денщиков, солдат – они становились на часы в разных районах города, наблюдали.

Усилением полиции новый наместник не ограничился. Он приказал расставлять ежедневно по тротуарам всего города с 6-ти вечера до 6-ти утра около 30000 солдат с заряженными ружьями. Задача войскам была поставлена по-военному - кратко и чётко: задерживать всякие подозрительные лица и охранять русских пешеходов от нападения заговорщиков. Солдаты имели право, в крайнем случае, стрелять в нарушителей порядка. Кроме того, двигались по улицам множество патрулей и конных разъездов, также имевших право задерживать всех подозрительных.

Все двойные ворота, калитки и даже многие лишние двери в домах были забиты, и проход через них был прекращён.

Дворникам приказано было находиться постоянно при домах, на своём месте и мгновенно исполнять все требования полиции. Несколько дворников бежало, но взамен нашлись те, которые стали исполнять полученные предписания.

Ещё Берг решительно взял в оборот местный чиновничий люд и даже просто частных, но влиятельных. Если, к примеру, вызванный к наместнику человек, неважно чиновник или частное лицо, в назначенное время не откликался на вызов адъютанта в приёмной наместника, то Берг ждал ещё четверть часа, а потом посылал к неявившемуся казаков. Опоздавшие после этого вбегали как сумасшедшие; правда, на разные приносимые извинения Берг только кротко улыбался и говорил: «Это бывает».

В большие праздники наместник отправлялся в собор, в полной парадной форме со множеством регалий, слушал литургии с таким наружным благоговением, что являл собой образ просто образцового православного начальника; даже достопримечательность Варшавы старуха Андро^[1], неизменно посещавшая все русские обедни в Варшаве много лет кряду, признала: «Пережила я семь наместников, и ни один из них не был таким православным, как немец Берг!»

Замечали, правда, что крестился наместник так неопределённо, что нельзя было разобрать, какой это крест: православный или какой другой. Но в замковой церкви, не в праздничные дни, а во время обычной службы, наместник под конец службы первый прикладывался к кресту и, становясь подле священника, наблюдал, как прикладываются другие и все ли соблюдают этот обряд. В общем, понимал, не одними полицейскими в католической Варшаве надо давить майдан!

Работал как вол, спал мало, часа 4-5, дополняя недостаток сна дреманием в кресле во время многочисленных докладов и на заседаниях в разных советах и комитетах; но горе тому из чиновников, кто доверял этой дремоте: Берг всё видел и слышал, и вверни чиновник или докладчик какое-нибудь слово, что-то неугодное, не входившее в планы наместника, как чутко дремлющий кот мгновенно пробуждался. Ещё умные замечали, что на заседаниях, когда решался какой-то важный или острый вопрос, эту якобы дрёму наместник использовал для выслушивания различных мнений, высказывающихся собравшимися, - взвешивал, сличал, выбирал что-то, и когда что-то сходилось за этими дремлющими маленькими глазками, он пробуждался и подавал голос.

Не доверял никому на слово, никаким божбам и клятвам, верил только собственному глазу и уху. Особенно не доверял лицам славянского происхождения…

И какие бы странности не замечали в новом наместнике, главное сразу почувствовали все, во всех углах Царства и дальше почувствовали: в охваченной беспорядками Варшаве в бывшем королевском замке поселился строгий хозяин.

Всем романтикам революции - 2

Как мы уже писали, по всем законам революционного жанра, в определённый момент майданящие перешли от весёлых плясок на площадях к массовому террору.

Через два дня после покушения на наместника один из штилетников получил приказание убить помощника председателя следственной комиссии полковника Гришина. Штилетник считался среди своих одним из самых расторопных, но несмотря на то, что Гришина ему показали несколько раз, он ошибся и поразил совсем другого человека - дежурного офицера округа внутренней стражи полковника Любушина, когда тот ехал в дрожках по Краковскому предместью. Дело было в 7 утра, полиция гналась за убийцей, но он скрылся при помощи толпы; кинжал остался в груди жертвы.

Газеты того времени публиковали списки жертв.

26 июля убит Ян Словинский.

27 июля убит на Винтокршиской улице обыватель Вихерт, сестра его Анна и служанка Анна Ковальская.

5 августа ранен в лицо коммисар 1-го циркула Дроздович.

12 августа ранен кинжалом в живот на Подвальной улице полицейский чиновник Казимир Сковронский.

В тот же день убит типографщик Юзефович.

15 августа убит чиновник Осип Краевский.

19 августа убит судебный апликант Осип Босакевич.

23 августа убит слесарь С.-Петербургской железной дороги Эрнест Беллер.

24 августа ранен кинжалом доктор Литовского полка Мессершинд.

25 августа убит дозорец Бляу.

31 августа ранен кинжалом чиновник Август Рихтер.

2 сентября убит чиновник Александр Барановский и ранены его жена и дочь.

Список убитых революционерами говорит сам за себя, комментировать не будем.

Наместник не собирался оставлять все эти преступления без ответа. Он решил наложить контрибуцию на весь город, сообразно с доходами каждого жителя, по книгам с подымного сбора.

Книги эти хранились в ратуше. Заговорщики, узнав о таких намерениях властей, постановили «не допускать контрибуции во что бы то ни стало», и чтобы лишить власти сделать правильную раскладку денег с населения, решили «выкрасть книги из архива ратуши, а если это не удастся - сжечь саму ратушу, причём, сгорят и книги».

Начались к этому приготовления: искали надежных людей, вели переговоры с разными чиновниками и прислугой ратуши. Правда, тут не складывалось: дело было страшное и опасное, а смелых злодеев становилось всё меньше и меньше.

Готовились и другие сюрпризы для русских варшавян и властей: тайная химическая лаборатория варила яды, которыми удумали смазывать зазубренные по краям кинжалы; эти кинжалы предполагалось раздавать по городу, в том числе проституткам. Этот яд однажды чуть не убил занимавшихся его приготовлением студентов, которые сами потом об этом рассказывали. А сразу несколько сот таких отравленных кинжалов были позже, в ноябре, найдены в саду Бернардинского монастыря. На литейных заводах отливались малые гранаты. Из Парижа прибыли образцы адских машин, которыми планировалось взрывать кресла и стулья на русских балах и в театре, где в то время бывали только русские.

В общем, эти польские заговорщики – такие затейники!

Властям стало известно кое-что об этих террористических мероприятиях. Наместник решил произвести на город и умонастроения сильное впечатление, чем остановить беспорядки, грозящие достичь неслыханных размеров: он приказал расстрелять в одно и то же время на пяти площадях пятерых преступников, которые попадутся с оружием в руках или хотя бы будут стращать им мирных жителей.

Расстреляны были 18 сентября утром на площадях схваченные штилетники: Янишевский, Рачинский Тимофей, Рачинский Юзефат, Ягошевский и Зельнер. Все до одного варшавские ремесленники. Расстреляли привязанными к столбу, с накинутыми на головы треугольными кусками полотна, в присутствии зевак, как было приказано - в одно и то же время.

И всё же отдадим должное полякам. Весь этот террор, когда штилетники бродили ночью по улицам Варшавы и нападали на всякого русского и на поляков, служащих правительству, все эти ужасы и сами приготовления новых убийств и беспорядков, где-то в октябре уже начал вызывать ропот в среде самих поляков, даже революционно настроенных, и даже в самой организации. Все рассудительные люди начали заявлять довольно громко, что революционных радикалов, взявших власть в революционном движении, надо… выгнать или убить, иначе сочувствующие польскому восстанию державы потеряют к Польше всякое уважение, сочтя её не воюющей против своих властителей страной, а вертепом разбойников.

Всё же есть разница между веком XIX и нашим временем. Какие державы сегодня взволнуются обликом морали своей клиентуры?!

Судьба революционера

В приведенном списке жертв террора интересен Осип Краевский, убитый 15 августа.

Это был… революционер со стажем: за участие в заговоре 1846 года был сослан в каторжную работу. Через 10 лет по амнистии 1856 года получил позволение возвратиться в край. В 1860-ом, проездом, оказался в Петербурге и узнал, что поляки замышляют новое восстание, в котором принимает участие вся польская молодежь

Краевский высказал желание, чтобы собрали несколько выдающихся по своим способностям студентов-поляков, с которыми он побеседует о прошлом и даст им некие наставления, на правах старого революционера.

Собралось у какого-то студента человек 50 студентов польского происхождения и человек 5 русских студентов. Краевский, казалось, смутился от такого большого наплыва народа, порывался уйти, держа в руках шапку, но после уговоров остался. Рассказал отрывочно о своём житье в Сибири, а потом выдал, чего романтики-революционеры не ждали: «Я был, господа, человеком с некоторыми способностями и мог бы, думаю, кое-что сделать, оставить по себе добрую память, если бы разные обстоятельства не вовлекли меня в заговор. Я стал горячим агитатором, ездил из края в край несколько лет кряду и убил на это лучшее время жизни. Потом, как многие, попал в Сибирь - и из меня вышла развалина. Теперь, когда мне остаётся уже не так много жить, я хотел бы передать вам все то, до чего я додумался в течение стольких лет праздной агитации и страдальческой жизни в Сибири. Скажу вам прямо и кратко: ничего нет бессмысленнее тех революционных работ, которые ведутся у нас в крае. Заговор, растянутый на многие месяцы и годы, где участвуют тысячи самых разнообразных и разнохарактерных людей, и куда правительству ничего нее значит втереть наблюдателей, - такой заговор неизбежно открывается. Масса здоровых свежих людей отрезана от него заранее; остальные – разбиты, если только решаются взяться за оружие. В результате – разорение края, потрясение быта многих семейств на несколько лет. Вы, господа, намерены повторить эту печальную историю. Позвольте же мне вас предостеречь, поверьте слову человека, потерявшего из-за тех же самых идей молодые силы и всё, - поверьте: конец будет тот же самый, что и с нами. Бросьте эти опасные затеи, пока ещё не поздно. Если моё слово не пройдёт даром хотя для немногих из слушающих меня молодых людей, мне будет умирать не так грустно. Значит и мои страдания, и горькие опыты к чему-нибудь да пригодились. Впрочем – как хотите!»

На свою беду, наивный человек Краевский такие же речи вздумал произносить перед молодёжью и по прибытии в Варшаву. Пока майдан был на стадии скачек на площадях, его терпели, но с началом террора руководство заговора решило его sprzatnac^[2]. Что и сделали.

Простые истины

Управляющий путями сообщений генерал-лейтенант Бетанкур жаловался как-то писателю Н. И. Гречу, известному литератору:

- У нас публика требует большего совершенствования в наших путях сообщения, беспрестанно указывая на Англию, а того не размыслит, что вся Англия менее нашей новгородской губернии. Простая истина, но и в наше время многим недоступная.

  Как принять дорогого гостя

Две знатные барыни – Евпраксия Васильевна, дочь историка Василия Татищева, вторично замужем была за Шепелевым Иваном Ивановичем, родственница которого Мавра Егоровна Шепелева, в замужестве графиня Шувалова, по мужу Петру Ивановичу Шувалову - были соседями и родственниками. Причём детей у Евпраксии Васильевны и Шепелева не было, и они вскоре разъехались, дав друг другу подписку, чтобы никому из них после другого седьмой части не брать. Но всё равно две эти достойные женщины полагали себя родственниками, как и полагалось по стародавним русским обычаям, и были дружны, благо летом проживали в близлежащих имениях неподалёку от Боброва.

Раз как-то Евпраксия Васильевна была в гостях у графини Мавры Егоровны, та и говорит:

- Что ты меня никогда не позовешь к себе обедать?

- Что же мне тебя звать, - отвечала сродственница, - милости просим, когда угодно.

- Ну так назначь день, когда мне приехать; а то легко ли сколько вёрст ехать с визитом, а ты, пожалуй, и не дашь пообедать.

- Я дня не назначаю, потому что ты сама знаешь, всегда тебе рада и обедом угощу, прошу не прогневаться, чем Бог послал… А ежели день назначишь, и того лучше, буду тебя ожидать… Назначь сама.

День назначили. Шепелева, приехав домой, сразу стала готовиться, послала несколько троек: кто поехал за дичью, кто за рыбой, кто за фруктами, много еще за чем. В грязь лицом ударить нельзя – обед званый! Шепелева угощает графиню Шувалову, пир на весь мир. Да и вообще: Шепелева слыла как хозяйка хлебосольная.

Созвала гостей: не вдвоём же им обедать с графиней. Послала ко всем соседям, позвала хлеба-соли откушать, и знатных и незнатных – всех позвала. Шепелева как большая барыня никого не гнушалась: её никто не уронит и на всех у нее чем угостить достанет.

Настал назначенный день: гостиная полна гостей, приехали даже из Калуги за 17 верст, приехала главная гостя – Шувалова, тут и поп с попадьёй.

С попадьёй у хозяйки особые отношения, попадью она очень любила и ласкала; соскучившись, посылала человека: «Поди, зови попадью». Та придёт: «Что ж это ты дела своего не знаешь, ко мне не идёшь который день?» Попадья винится: «Ах, матушка, ваше превосходительство, помилуйте, как же я могу, как я смею незваная прийти…» Хозяйка почти сердито: «Что ты, в уме что ли, дура попова, всякий вздор городишь! Вот новости: незваная! Скажи за милость: велика птица, зови её! Пришла бы сама, да и пришла… Ну, ну, не сердись, что отругала, я пошутила, садись, рассказывай, что знаешь…» Редкий день, чтоб попадья не бывала у Шепелевой.

Вернёмся к обеду. Дворецкий объявляет: «Кушанье готово». Хозяйка берёт за руку Шувалову, ведёт её к столу. На пути попадья. Хозяйка ласково:

- Ну, попадья, ты свой человек; сегодня не жди, чтоб я тебя потчевала, а что приглянется, то и кушай.

Кушанье всё сразу на столе, как в веке восемнадцатом было принято, и перемен было много. В простые дни, когда обедают все свои, и то у Шепелевой всегда: два блюда горячих – щи да суп или уха, два холодных, четыре соуса, два жарких, два пирожных… А на званом обеде, понятное дело, много более: два горячих – уха и суп, четыре холодных, четыре соуса, два жарких, несколько пирожных, потом десерт, конфеты свои, свежие от своего кондитера, ибо редко в каком доме не было своего кондитера. Потому и сидели за столом долго: зимой сядут в два и встают, когда темно уже.

Сели за стол, кушают, похваливают, вот дошло дело до рыбы. Дворецкий подошел к столу, чтобы взять блюдо – стоит и не берет. Хозяйка смотрит и видит: дворецкий сам не свой, на нём лица нет, вот-вот заплачет.

Что такое?

А на предлинном блюде стерлядь, разварная: голова и хвост, а самой рыбы - как не бывало.

Хозяйка сконфужена: стыд на весь мир! Не знает, что и думать. Смотрит на гостей, видит, попадья как на иголках - ни жива, ни мертва.

Шепелева громко:

- Что ж это такое! – с попадьи взгляд не сводит.

С той чуть дурно не делается, встала, хочет сказать, а не может.

Все гости глаза опустили, ждут бури.

- Попадья, ты это съела у меня рыбу? - грозно вопрошает хозяйка.

- Виновата, матушка государыня, ваше превосходительство, точно я, - бормочет виновница, - сглупила…

- Да как же это тебе в ум только пришло съесть что ни на есть лучшую рыбу? – спрашивает хозяйка, а сама смеётся. Глядя на неё, начинают хохотать все гости.

- Простите, виновата, государыня, ваше превосходительство! Вот как изволила идти-то к столу, так вы и сказали мне, что ты, мол, свой человек, не жди, что б тебя потчевать стали, а что приглянется, то и кушай… Села я за стол, смотрю - рыбина стоит предо мною большая, - хороша, должно быть, отведаю, да так кусочек за кусочком, глоток за глотком, смотрю - а рыбы-то и нет…

Хозяйка и графиня в хохот пуще прежнего, им вторят гости…

- Ну, попадья, удружила же ты мне, нечего сказать… Я нарочно за рыбой посылала и невесть куда, а она за один присест изволила скушать! Да разве про тебя это везли? Уж подлинно – дура попова…

И дворецкому:

- Поди, ставь попадье её объедки, пусть доедает в наказанье, а нам спросите, нет ли еще какой другой рыбы? ...

Принесли другое блюдо рыбы, а там… стерлядь больше прежней!

Понятно, что вся эта проделка попадьи была заранее приготовлена: гостей надо смешить, и званый этот обед всем запомнится именно этим случаем, долго ещё будут вспоминать – столом-то никого не удивишь в хлебосольной России.

[1] В девичестве Оленина: в своё время её черные выразительные глаза воспевал Пушкин: «Она мила, скажу меж нами… её черкесские глаза…»

[2] Sprzatnac (польск.) – убрать.

назад