Военные рассказы

Николай Брест 22.04.2020

Военные рассказы

Где враг мой

Ползти было легко. Колька двигался плавно и тихо, скользя по-змеиному мимо воронок сгоревшей бронетехники, разрушенных домов, вдыхая аромат живой травы и немного сетуя на полнолуние. Густое чёрное донбасское небо блестело многочисленными звёздами. Тишина природы прерывалась периодическими пулеметными очередями с противостоящих позиций. Колька был уже метрах в ста пятидесяти от украинских позиций и слышал приглушенные голоса бойцов, звонкий стук котелков, звуки движения. Кто-то тихо перебирал струны гитары, пел. Свет от небольшого костра давал мерцание прыгающих теней. Иногда сквозь различие звуков прорывался негромкий смех.

Перемирие. Прекращение огня. Такое желанное, но такое неспокойное. Бойцы отдыхают. Только разведчики, диверсанты и снайперы, вроде Кольки, продолжают свою тихую, но такую важную работу. Сейчас Колька приближался к переднему краю противника с целью разведки обстановки, поиска подходов и скрытых стрелковых позиций. Он спокойно полз, внимательно замечая все вокруг. Ни задора, ни азарта, ни страха он не испытывал. Только чуть-чуть быстрее от нагрузки билось сердце, да участилось дыхание. Но его внутреннее состояние было устойчиво ровным.

Это была уже третья его война. Он уже пережил юношеский романтизм и героическое расположение духа. Он просто находился в привычной ему среде. Его ярость, гнев, охотничий азарт, желание подвига, мечтания, гордость за свою профессиональную принадлежность и компетенцию давно выгорели в тяжелых, горьких и реальных буднях войны. Он давно перестал действовать импульсивно, по порыву, вкладывать эмоции в свои действия. Им двигали долг, спокойный расчёт опытного воина, чувство ответственности и профессиональные навыки. Кольку нельзя было назвать равнодушным. Он рос и воспитывался ещё при Советском Союзе, где справедливость, товарищество, взаимовыручка, долг перед Родиной и людьми были законом жизни. Отчасти благодаря советскому воспитанию он и был на этой странной, гражданской войне. Он снова «оказывал помощь братскому народу».

Вдруг Колька ощутил странное беспокойство. Он замер. Так и есть! Где-то метрах в трех от него, из воронки долетел до слуха тихий стон. Колька насторожился, слившись с землёю. Звук повторился. Колька медленно двинулся к источнику звука. Сначала он увидел ноги, точнее подошвы берцев, торчащие над краем воронки. Приблизившись, он увидел тощего мальчишку ВСУшника, лежащего головой вниз. Правая сторона его туловища была залита запёкшейся кровью, как и наголо стриженная голова.

Колька вдруг вспомнил, как он, пролежав часов пять на замаскированной позиции, к вечеру дождался и подстрелил пулемётчика, который периодически давал очереди по позициям ополчения ДНР. Колька работал сегодня один. Его молодой напарник Кирилл, воспользовавшись возможностью перемирия, рванул в Донецк навестить сильно переживающего отца, у которого он был единственным ребёнком. Поэтому Колька работал без второго номера. Он стрелял почти с пятисот метров и, видимо, сильно ошибся по ветру. Через сильный, американский прицел он увидел, как пулемётчик дернулся, его крутануло вправо, и он завалился в окоп. Но окопы-то отсюда метрах в ста! Если это тот самый пулемётчик, то, как он здесь оказался?

Течение мысли прервалось вздохом со стоном. Колька сполз в воронку. Внимательно, насколько возможно при лунном освещении, рассмотрел раненого. Есть попадание в правое плечо.

Но не похоже, что задет сустав. Пуля ударила по краю плеча, надорвав мышцу, и, видимо, ушла в сторону. Больше ран на теле не обнаружилось. А вот голова сильно разбита со стороны затылка. Колька ощупал череп. Кости вроде целы. Может, мальчишка упал в воронку и разбил голову? Но в воронке была только взрытая комьями земля. Колька пригляделся: «Да он ещё совсем пацан! Моложе Кирилла!» – мелькнула мысль, и что-то тоненько кольнуло под сердце. Колька развернул плащ-палатку и расстелил её на краю воронки. Затем, подхватив мальчишку под мышки, стал вытягивать его наверх.

Мальчишка был сильно худой и неожиданно лёгкий. «Похоже, дела у них совсем плохи, раз они таких дистрофиков призывают», – Колька внутренне усмехнулся. Он спеленал мальчишку в плащ-палатку, стропой привязал к себе и пополз на свой запасной наблюдательный пункт, который оборудовал где-то метрах в пятистах от первого блокпоста ВСУ в полуразрушенном одноэтажном сельском доме почти без крыши, местами вздыбившимся полом и чудом сохранившимся глубоким погребом. На НП Колька с раненым приполз, когда было уже совсем светло. Он положил мальчишку в углубление к тыльной стене, раздел, промыл и обработал раны, использовав при этом свою заначку с израильскими перевязочным и кровоостанавливающим материалами. Затем дополз до своего основного наблюдательного пункта, забрал там воду, немного еды, свой рабочий семисотый Ремингтон с тяжёлым, варминтовским стволом и финским глушителем, несколько ИПП, вернулся назад, прилёг рядом с мальчишкой и уснул глубоким, но чутким, военным сном.

Проснувшись часа через три, Колька снова осмотрел и перевязал мальчишку. Затем выдвинулся на позиции своего подразделения, где нашёл своего товарища - доктора Сашку, уговорил его помочь раненому, взяв слово о неразглашении.

Сашка осмотрел мальчишку, что-то вколол ему, оставил необходимые медикаменты и сказал: «Сильный сотряс. Скоро придёт в себя. Ранение плеча - касательное. Дней через пять рука будет двигаться нормально. В общем, покой, еда, питьё, глубокий сон, материнский уход, и дней через десять можно будет торжественно расстрелять у стены», – и с этими словами оставил Кольку с лежащим в беспамятстве мальчишкой и беспокойными мыслями. Вскоре мальчишка пришёл в себя. Он лежал, не шевелясь, и со страхом смотрел на Кольку, вздрагивая всякий раз, когда тот делал какое-либо движение в сторону раненого. Мальчишка походил на маленького, мокрого, ощетинившегося, уличного котёнка, боящегося «всех и вся». Колька плавно протянул руку и погладил раненого по перевязанной, ершистой голове. «Поспи, браток, - тихо, миролюбивым тоном сказал он. - Отдохни! Тебе ещё к мамке вернуться надо». Мальчишка всхлипнул и закрыл глаза. Из-под его длинных, детских ресниц покатились слезы. Колька отвернулся, взял бинокль и стал наблюдать за украинским блокпостом.

Прошло несколько дней. Колька наблюдал за блокпостом, появлялся в штабе, докладывал обстановку, ухаживал за раненым, приносил еду, медикаменты, пару раз притаскивал Сашку. Доктор кивал, довольный, называл Кольку «хорошей мамочкой» и ворчал, что этого раненого посещать далековато и опасно, что его надо переместить ближе. На это Колька хмурился и отвечал: «На войне чем дальше от людей, тем безопасней!» Потом мальчишка отошёл от первого страха, прошёл его ужас перед страшным «ватником». Он расчувствовался, стал разговаривать, иногда сквозь слезы рассказывать свою историю.

Мальчишку звали Богдан. Родом он был из Закарпатья. У матери их трое: кроме него ещё два младших. Ему - девятнадцать, братьям - тринадцать и одиннадцать.

Отца силой мобилизовали полгода назад, и он почти сразу погиб где-то под Луганском. Сын решил идти мстить за отца. Мать рыдала, становилась на колени, умоляла, грозила проклятиями, но Богдана охватила такая ярость к этим «ватникам–сепаратистам», такая ненависть, что он оттолкнул мать в сторону и ушёл, хлопнув дверью. Он горел жаждой мщения и был переполнен решимостью. Газеты, радио, телевидение – всё было пропитано разговорами о зверствах, о «российских оккупантах», о террористах–сепаратистах, о победоносной АТО. Но оказавшись в условиях реальных боевых действий, увидев воочию смерть, почувствовав на себе жестокость, грязь, смрад, боль, несправедливость и неоправданность этой гражданской войны, он сломался и затосковал по дому. Стал задумываться о дезертирстве. Он рассказал, как перед ранением ему приказали через каждый час–два стрелять длинными очередями в сторону позиций ополченцев. Затем пуля ударила в плечо, его развернуло, он упал на живот и отключился. А когда пришёл в себя, услышал, как кто-то сказал, чтобы его добили и отнесли дальше от блокпоста. Никто не хотел возиться с тяжелораненым. Увидев обилие крови и долгую потерю сознания, решили, что Богдан серьезно ранен. А он просто с детства плохо переносит боль. Кто-то ударил его по голове, и он отключился.

Колька спокойно слушал и почему-то не удивлялся этому рассказу. Только вдруг неожиданно нахлынувшее на него состояние души беспокоило его. Жалость и сочувствие к этому сопливому юнцу, решившему стать великим мстителем, жалость ко всем этим глупым, внутренне слабым, не готовым к реальности фантазёрам, ко всем их матерям, рыдающим в голос от горя. Он смотрел и слушал, ощущая, как новое мировоззрение рождается в нем. Снайпер впервые взволновался от мысли о ценности человеческой жизни, о страданиях любой матери при гибели своего дитя.

Он вспомнил своего двадцатитрёхлетнего напарника – ученика Кирилла, рвущегося «мочить этих укропов», и его отца, который полдня стоял на коленях в церкви, вымаливая жизнь своего сына, когда они попали в окружение. Колька вспомнил и свою мать. Её взгляд полный горестной, слёзной мольбы, когда он вернулся с первой войны и снова стал собираться на войну. Он подумал: а что сказать тем матерям, сыновей которых он убил, если б они вдруг пришли к нему и спросили: «Зачем?». Что бы он ответил? Ему сдавило грудь. Колька встал. Неожиданно он ощутил радость от того, что промахнулся и не убил этого тщедушного горе-воина. Ещё в Колькином твёрдом, ровном, сухом, военном сердце родилось сильное желание защитить, сохранить, спасти глупого мальчишку, сделать всё возможное, чтобы тот вернулся домой к радости его печальной матери. Колька осознал свою ответственность за жизнь своего молодого напарника перед его отцом, понял, что отныне не будет больше стрелять по этим молодым солдатикам. Он ощутил особенную тяжесть своей военной профессии и решил более тщательно относиться к выбору целей.

Мальчишка сказал, что у него завтра день рождения. Колька оживился и стал собираться. Мальчишка спросил: «Куда ты?» Колька пояснил, что на базу за продуктами и медикаментами: «Не переживай! К вечеру вернусь!» Он добрался до расположения, договорился с командиром и с попутным транспортом, добрался до Донецка. Там он приобрёл мальчишке гражданскую одежду, набрал на базаре фруктов и купил бутылку крымского вина. С пакетами и спортивной сумкой Колька вернулся к «передку» и зашёл в штаб. Там он встретил своего напарника Кирилла. Тот был весь в пыли, сильно возбуждённый и, довольно улыбаясь, кинулся к Кольке:

- Ты куда пропал? Я вот прибыл, искал тебя, искал да вместо тебя укропского корректировщика нашёл! – он гордо выпятил грудь.

- Какого корректировщика? Где? – Колька напрягся. – Рассказывай!

Кирилл, сдерживая эмоции, с торжеством в голосе стал объяснять:

- Ну, прибыл я. Стал тебя искать. Никто не в курсе. Ну, я двинул на передок. Добрался до нашего с тобой запасного НП. Скрытно подошёл, а там этот корректировщик с таким же, как у тебя, биноклем. На наши позиции смотрит и бормочет что-то. Хотел я его тихо взять, а этот шустро так в погреб и давай орать. Понял я – своих он зовёт. Ну, я его там и достал. Сначала гранатой, а потом из автомата добил.

Колька почувствовал, как сердце его оборвалось и упало куда-то вглубь, больно ударившись о дно. Горло перехватило. Он тихо, но с силой сказал:

- Дуррак! - сел на снарядный ящик, обхватил голову руками и беззвучно зарыдал.

Мать Донбасса

Удар страшной силы сотряс всё здание. Снаряд, пущенный артиллерией Вооружённых сил Украины, ударил в бойлерную детского садика города Донецка.

Дом, построенный в 40-х годах прошлого века, сооружённый из кирпича и дерева, вспыхнул, как спичка в сухую, жаркую погоду, и густой дым войны снова затмил голубое небо Донбасса.

В этом здании дети только пообедали и готовились к дневному сну. Взрыв ошеломил их. Все очень сильно испугались. Некоторые начали кричать. Елена Николаевна, заведующая детским садом, быстро взяла эвакуацию детей под своё управление, и в считанные минуты все находившиеся на первом этаже выбежали во двор на безопасное расстояние и с ужасом смотрели, как языки пламени охватывали здание. Мария Алексеевна, или тётя Маша, как её называли дети, была воспитательницей младшей группы садика. Тут же находился и её сын Миша. После начала гражданской войны на её попечении оставалось восемь малышей, включая её собственного ребёнка. Все они находились на втором этаже вместе с воспитательницей. Сейчас воспитательница велела детям взять одеяла, бежать в угол комнаты, где было два окна, лечь на пол и ждать её. Мария быстро взяла двух девочек на руки и ринулась к лестнице выхода.

- Мама! – позвал её сын.

Женщина быстро повернулась:

- Мишенька! Надо потерпеть, детишек много! – на ходу бросила она.

Она выбежала во двор и, поставив девочек на ноги, обернулась, чтобы бежать назад, но тут вспыхнула нижняя часть лестничного пролета, а чёрно-серый дым с проблесками пламени закрыл видимость обратного пути. Мария обречённо смотрела на разгорающееся здание, и сердце её в испуге заколотилось.

«Господи! Помилуй и спаси детей!» – тётя Маша перекрестилась и бросилась в дым. Глаза защипало, едкая гарь проникала в лёгкие, вызывая мучительный кашель, рвущийся наружу. Мария пригнулась к самому полу и подумала: «Надо торопиться! Осталось ещё шестеро!» – эта мысль прибавила ей силы, толкнув вперед, в жар огня. Она быстро нашла комнату. Всё уже было в дыму, кроме места возле каменной стены у окон. Дети лежали на полу, скованные страхом. Одна девочка рыдала и звала маму. Увидев Марию, заплакал и Михаил. Воспитательница строго сказала сыну: «Терпи! Ты здесь единственный мужчина! Остальные – малые дети!» Она серьёзно смотрела на него. Миша кивнул и прижался к полу. Мария снова взяла двоих – плачущую девочку и нервно вздрагивающего мальчугана. Почти бегом с двумя детьми на руках она рванулась по горящей лестнице вниз. Преодолевая сильный жар, едкий дым, собственный страх и боль ожогов, Мария выбралась на свежий воздух. Опустив свою ношу, подумала: «Ещё четверо!»

И снова шагнула в ад пожара. Всё её тело, весь молодой организм сопротивлялся, требуя вернуться в безопасное место. Но мысль о спасении своих погибающих, испуганных, беззащитных малышей была сильнее любого страха, любой боли, любых сомнений. Мария двигалась уже на ощупь, обжигая руки и легкие. Её одежда начала тлеть. Воспитательница прорвалась на второй этаж и, почти теряя сознание, упала на пол, где ещё оставалось немного воздуха. Вдохнула. Выдохнула. Зашлась в кашле. Услышала крик своего сына: «Мамочка!» Вскочила, подхватила двоих кашляющих взахлёб мальчиков и метнулась к выходу. Когда Мария оказалась на свежем воздухе, то была практически без сознания от боли горящего тела и отравления чёрным дымом. Одежда ее дымилась, паленые под тлеющей косынкой волосы жгли голову, руки, обнимавшие малышей, закоптились.

Но через помутившийся от жара, дыма и внутренней борьбы рассудок, пробивалась, пульсируя, громкая, кричащая мысль: «Ещё двое!» На воспитательницу плеснули водой, остужая. Кто-то набросил мокрый кусок брезента. Вокруг кричали. Мария, не слыша и не видя, громко выдохнула: «Ещё двое осталось! Надо идти!» И скрылась в огне. Через минуту она снова вышла из пламени. На её почерневших руках накрытый брезентом лежал мальчик. Он потерял сознание от угара, но был без ожогов. Мария положила его на траву и сняла брезент. Мальчик задышал. Женщина обрадованно кивнула, и в этот момент раздался треск рушившихся перекрытий. Мария развернулась к пожару, вскинув дымящиеся руки. «Н-е-е-е-е-т! М-и-и-и-ш-а-а-а!» – закричала она и бросилась в огонь. Мария зашла в объятое пламенем, рушившееся, умирающее здание. Боль, ужас и сильное горе сковывали женщину. Но Мария двигалась к месту, где остался ее сын, зная, что никакая сила не остановит её. Она перестала реагировать на жар, дым, вспыхнувшие волосы, треск ломающихся перекрытий.

Внезапно Мария почувствовала облегчение дыхания. Дым перестал выедать глаза и выворачивать внутренности. Жар ощущался, но не было той нестерпимой боли, которая терзала её тело раньше. Женщина просто поднялась сильно горящей, но еще целой лестницей, прошла по раскалённой стальной балке перекрытия, взяла лежащего на чудом уцелевшем куске пола бездыханного ребёнка и тем же путём возвратилась на двор. Сколько это заняло времени, она не знала. Часы, минуты и секунды уже не имели никакого значения. Важна была только жизнь оставшегося последним её родного сына. Мария несла его, обожжённого, стараясь защитить от огня, спасти, накрыть собой. Она шла, и пламя отступало от неё, смиряясь перед силой жертвенной любви матери. Неожиданно мальчик открыл глаза и, глядя на маму, радостно улыбнулся.

Мария улыбнулась ему в ответ и поняла, что спасла его, что теперь он будет жить. В этот момент пламя отпустило её, полностью ушло, и женщина оказалась на открытом пространстве, выйдя из пожара. Она увидела пожарных, разворачивающих рукава, группу столпившихся людей, глазеющих на пылающее здание, своих детей, которых привычно пересчитала, и машину скорой помощи. Мария с ребёнком на руках шла к врачам, а те бежали ей навстречу. Медики взяли ребёнка, как-то странно поглядев на женщину. Она улыбнулась им и сказала:

- Всё! Этот последний! С ним всё будет хорошо! – на её обгоревшем, чёрном лице радостно заблестели глаза и белые зубы. Мария вздохнула, почувствовав сильнейшую усталость, и прилегла спиной на траву. Она сложила руки, прикрывая нагую, обгоревшую до черноты грудь.

- Слава Богу! – сказала женщина, и взгляд её устремился ввысь. Радость победы, проникнув в сердце, охватила её. А душа Марии, ликуя, вспорхнула как птица, поднялась высоко-высоко в небо. Она летела над пожаром, над страдающим городом, над ненавистью этой странной и страшной войны, над злобой и суетой, над меркантильностью и предательством, возвращаясь к истинной любви, тихому миру и вечной радости.

Доктор наклонился к женщине, тронул ее за руку, и та рассыпалась сгоревшим пеплом. Стоявший рядом пожарный снял шлем и, вытирая лоб, изумлённо спросил:

- Как же она его вынесла? Она же полностью сгорела! Вся!

Доктор показал на шею Марии, где блестела серебряная цепочка с крестиком, рядом с которым сверкал золотом маленький кулон с изображением иконы Богородицы «Неопалимая купина».

Военные рассказы

Задать вопрос

Спасибо!