- Главная
- Разделы журнала
- Политика, Богословие
- Сознание и совесть
Сознание и совесть
Евгений Авдеенко 27.12.2015
Евгений Авдеенко 27.12.2015
Сознание и совесть
Мы воспринимаем слово «совесть» как исконно русское слово, и это верно в одном отношении: мы ни в каком общественном слое и в целом как народ не можем без него обойтись. Однако само слово принадлежит к числу «переводных слов» – заимствованных из другого языка.
«Совесть» – соотносится с глаголом «со-ведаю». «У нас, – пишет филолог-классик, – такого слова или оборота нет; мы говорим: “я не знаю греха за собой”, а не “с собой”». Казалось бы, какая разница: «знаю за собой» или «знаю с собой»? Когда мы употребляем слово «со-весть», то подразумеваем, что есть некто во мне – есть некто, «знающий это деяние вместе со мной», и этот некто я сам, божественное начало моей души.
«Итак, душа человека двоится: одна часть, земная, оскверняет себя грехом, – другая, божественная, становится строгой свидетельницей и судьей первой; эта вторая часть, “ведающая вместе с нами” – наша совесть».
В духовно-психологическом романе автор, не упуская ни одного необходимого элемента, – читать это бывает мучительно – предъявляет путь героя, в конце которого он почему-то принял наказание. Но автор ведет героя дальше – за черту, когда герой принял наказание. Мало принять наказание. Это только залог чего-то иного.
Когда Раскольников сознался в своём преступлении, он не сознавал «за собой» никакого преступления, напротив, он сознавал, что прав. Тем более в его душе нет никого, кто бы «вместе с ним ведал» о том, что преступление – преступление. Сознание лжет, совесть молчит. В этот момент в свои права вступает иное начало.
В Раскольникове сознание было пересилено тем началом, которое Достоевский называет – «жизнь». Принять наказание для Раскольникова было действие отнюдь не выбора или свободного решения, это было действие на уровне жизни (живота, «утробы») – перед лицом реальной возможности лишить себя жизни.
Движущее начало «жизнь» имеет личный источник. Однако там, где совесть молчит, «жизнь» ощущается началом безличным и внешним, даже «бессмысленным».
Так было у Раскольникова. Жизнь в Раскольникове пересилила сознание, и он принял наказание, но для покаяния этого совершенно недостаточно. И страдания как такового для покаяния – недостаточно. На каторге для героя ничего не изменилось. Через полтора года каторги Раскольников продолжал пребывать в том же «сознании», как и при явке с повинной: его мучила «бессмыслица» того, что произошло с ним, он стыдился и не понимал этого.
«Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред “бессмыслицей” какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя».
Раскольников принял наказание, но сознает наказание – лишь как внешнюю для себя и враждебную себе необходимость. Каторгу он принял, зачем он это сделал, не понимает, не может разгадать этой загадки.
*****
Какую страшную опасность миновал Раскольников, мы видим в романе «Преступление и наказание» через Свидригайлова, а в романе «Братья Карамазовы» – через Ивана Карамазова.
Иван Карамазов в ночь перед судом «решался»: пойти ли и сознаться в том, что он соучастник преступления. В эту ночь Ивана мучил «черт», и черт сказал ему напоследок:
«Ты сам не знаешь, для чего идешь! И будто ты решился? Ты ещё не решился. Ты всю ночь будешь сидеть, и решать: идти или нет? Но ты все-таки пойдешь и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что, как бы ты, ни решался, решение уж от тебя не зависит. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не смеешь, – это уж сам угадай, вот тебе загадка!»
Чёрт – больное сознание Ивана – всячески скрывает от него совестное начало. Черт скрывает, что в нем, Иване, есть Некто (Ему черт – враг), Кто «вместе с» Иваном все знает и сможет на суде изречь – как правду. Движущее начало – жизнь – толкает Ивана пойти на суд (и Иван дойдет до суда), но это движущее начало жизни останется для него безличной силой. И черт глумится над Иваном: ты все-таки пойдешь, не смеешь не пойти, решение от тебя не зависит. Черту важно доказать, что сила, влекущая Ивана на суд – только внешняя ему, ни в коем случае не он сам. Иван не смог найти источника жизни – Того, Кто говорит «вместе с» человеком в совести человека. Иван на суд явился, но не смог сказать слово правды. На это его не хватило. «Загадки», что черт загадал, Иван не разгадал. Иван сошел с ума.
Жизнь, которая привела Раскольникова к наказанию, имеет личный источник. Жизнь – это Он (Бог); одно из имён Божьих – «Жизнь». Раскольников оказался с наказанием, но вне общения с источником жизни.
Однако и над «загадкой» вроде той, что черт загадал Ивану, Раскольников не бьется. Почему же? Потому что он, в отличие от Ивана, наказание принял. К слову сказать, оба – Раскольников и Иван Карамазов – смелые теоретики и очень захваченные сознанием герои, но, кроме различия характеров, у них есть и существенное различие в том положении, которое каждый занимает в отношении к «жизни»: у Раскольникова было детство, был отец, была мать, и было рядом любящее сердце. У Раскольникова было исходное, к чему можно вернуться. Ничего этого у Ивана Карамазова не было.
*****
На каторге, как ни странно, Раскольников почувствовал себя «на свободе» (курсив Достоевского). Вот что дало ему наказание: он не бьется над «чертовой» загадкой и в заключении он – на свободе. До признания, все его душевное пространство было заполнено вопросом, как жить, признаваться или нет. На каторге он без сомнения понял, что его «теория» (он продолжает считать ее верной) – не его, он не может ею жить. Таким образом, он оказался в «беспредметной тревоге»:
«Зачем ему жить? К чему стремиться?» По натуре он «готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию».
Когда Раскольников потерял идею, он почувствовал себя потерянным. Со стороны того, что он называет «совесть», ему не было поддержки: он нашёл, что «совесть его спокойна»; «ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины». А ведь он был не из тех людей, говорит Достоевский, кто бежит раскаяния и стыдится признаться в ошибке: «О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя!»
Раскольников начинает всматриваться в людей, удивляется им: он «видел примеры все более необъяснимые».
«Он смотрел на каторжных товарищей своих и удивлялся: как… все они любили жизнь, как они дорожили ею». Он удивлялся тому, что какой-нибудь бродяга принимал такие муки, чтобы порадоваться лучу солнца, роднику, траве. Чем живут эти люди?
Он перестал ненавидеть людей, «его же самого не любили и избегали все, его даже стали под конец ненавидеть – почему?» По-новому, странно и удивительно почувствовал преступник Каинову печать, оказавшись среди других преступников: они «презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее».
«Идейные» преступники – Каинского рода – это отдельная каста. Каторжане как бы чувствовали, что этот «идейный» преступник – он им не чета.
«Казалось, он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно». (Но дело не в нации, хотя иной раз и так бывало на каторге; у Достоевского есть рассказ на эту тему – «Мужик Марей»). «В остроге были тоже ссыльные поляки, политические преступники. Те просто считали весь этот люд за невежд и хлопов и презирали их свысока; но Раскольников не мог так смотреть: он ясно видел, что эти невежды во многом гораздо умнее этих самых поляков. Были тут и русские, тоже слишком презиравшие этот народ, – один бывший офицер и два семинариста; Раскольников ясно замечал и их ошибку». (Заметим, что на каторге противопоставление «офицер» и «студент» теряет силу.)
Раскольников не отвечал ни ненавистью, ни презрением, он не мог смотреть на этих людей как на быдло; откуда же «та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом»?
Однажды Он сам чуть не стал жертвой убийства. Это случилось во время Великого поста. Великий пост – время сугубого покаяния. Раскольников на второй неделе поста со всей казармой говел и ходил в церковь молиться. На православном богослужении (вечерне, утрене, литургии) в символах богослужения переживается вся история мира (творение, грехопадение, спасение). Как это могло действовать на Раскольникова? Как он слушал слова великопостной молитвы (св. Ефрема Сирина), на которой совершаются земные поклоны и человек просит у Господа и Владыки жизни даровать ему «дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви», просит дать ему «зреть свои прегрешения и не осуждать брата своего»?
Раскольников был в церкви вместе с другими каторжными, а они однажды почему-то «все разом напали на него с остервенением. – Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! – кричали ему. – Убить тебя надо». Он никогда не говорил с ними о Боге и о вере, но они хотели убить его как безбожника; он молчал и не возражал им. Один каторжный бросился на него в решительном исступлении». Раскольников не защищался (его защищала только Каинова печать): «ни одна черта его лица не дрогнула. Конвойный успел вовремя стать между ним и убийцей – не то пролилась бы кровь».
Вокруг Раскольникова слишком много непонятного, он умеет это отмечать. Загадкой для него было и то, что эти люди, готовые убить его, «так полюбили Соню. Все знали, что она “за ним” последовала, но “грубые клейменые каторжные” величали ее “матушка, мать наша, болезная”», хвалили ее, «даже уж не знали, за что похвалить. К ней даже ходили лечиться».
Обстоятельства вокруг него складываются так, что Раскольников не понимает жизни. Но чтобы ему понять жизнь, нужно постичь, что жизнь имеет личный источник.
Этого Раскольников в текущих событиях жизни, сделать никак не в силах. Необходим резкий поворот сюжета – выход из привычного круга и текущего распорядка. Это будет – болезнь и сон.
Реальная болезнь – до жара и бреда – перекрыла собой болезнь сознания. Раскольников «пролежал в больнице весь конец поста и Святую», Пасхальную, неделю. В жару и бреду, Раскольников видел сны.