Мой первый детский дом

Александр Гезалов 25.02.2017

Мой первый детский дом

Моё детство в доме ребёнка закончилось так же, как и началось – быстро. Меня посадили в старый «Пазик» и повезли в мой первый детский дом. Тогда было принято, чтобы вместе с тобой ехала твоя школьная форма и ранец. Всё одинаковое: и ранец, и всё, что в нём. На ранце были одинаковые кошки и собачки, цвет чаще всего синий. Никакой зависти, что у кого-то красивей. А при одинаковости не появляется ни ревности, не зависти, ни даже злобы.

Когда нас выгружали и сдавали «по списку», все воспитанники-старожилы почему-то смотрели не на нас, а на новенькие ранцы и форму. Потом я понял, что частная собственность в детском доме будет отсутствовать всегда. Всё общее - значит, не твоё. Это со временем приносит страшный вред в имущественных отношениях: не жалеть ничего, отдавать всё. Безграмотное широкодушие (в кавычках, конечно же).

Старшие девочки «щедро» отобрали у нас ранцы, одежду и выдали их «дочкам» и «сынкам» - тем, кого они патронировали и таскали везде за собой как кукол. А нам отдали их старую одежду, заявив своим «детям», что купили всё новое в магазине. Так они играли во взрослость. Взрослые проблемы решались легко: отними у чужого и отдай своему. Вот и все дела. «Куклы» радовались. В дальнейшем эта тема «свои-чужие» всегда присутствовала в отношениях детдомовцев. Младшие делились на тех, кого опекали и кого нет. Это псевдоматеринство не имело ничего общего с настоящим материнством, хотя многим так не казалось. Повзрослев, наши «мамочки» рожали, но обеспечить своих настоящих детей всем необходимым они не могли и не умели. Результат: их дети опять в детском доме. Детдомовские родители точно знают, что государство всегда накормит-оденет их детей.

Мне не посчастливилось попасть в число «обаяшек»: не вышел ни ростом, ни мордашкой и, самое главное, не был похож ни на одну из старших девочек, значит, не «сынок». Это тщательно отслеживалось, и при малейшей схожести у тебя появлялись «маман» или «папан».

Помню, как я радовался, что еду на новое место жизни – до того осточертело пребывание в доме ребёнка. И мне наивно казалось, что старый «Пазик» привезёт меня в нечто новое, светлое и красивое. Но, как потом оказалось, дом ребёнка был наименее жестоким из всех, где мне удалось побывать. Даже стояние на крупе и битьё резиновой лопаткой по ночам – ничто по сравнению с тем местом, куда увёз меня страшный, грязный «Пазик».

Тот день я помню хорошо. Нас, налысо выбритых, проверили на вшивость. Тогда из учреждения в учреждение детей передавали с такими «причёсками». Это было удобно - вши оставались без хозяина. Помню, одна девочка плакала и кричала при стрижке, умоляя, чтобы ей вернули на место волосы. Старшие, издеваясь, уложили ей состриженные волосы на голову, обещая, что они прирастут. Девочка поверила и какое-то время носила пряди волос на лысом черепе. Все смеялись над ней, а мне, семилетнему, было жаль её.

Ещё хорошо помню, что несколько дней не ел – настолько сильно я переживал в этом новом месте.

Детский дом находился в сельской местности. Это был двухэтажный барак, около которого стояла одна старая, грубо сколоченная горка. Рядом небольшой пруд, за ним – свиноферма, где трудились воспитанники. На второй или третий день нас отправили пилить дрова, так как детский дом отапливался кочегаркой. Потом оказалось, что все детские дома, в которых я был, отапливались кочегаркой – дровами и углём. Были работы в свинарнике, на кухне и много где еще. В школу я пришел с опозданием, но, как ни странно, учился хорошо и прилежно, первое время мне нравилось всё: и математика, и литература, и история. Единственное, что не нравилось, - необходимость после занятий возвращаться в эти бараки, где тебя ждала работа, работа и ещё раз работа.

В детском доме, как и во всех учреждениях казенного типа, заправляли старшие. Они нигде не работали, занимались самоуправлением – руководили работой на объектах. Ещё гоняли младших за бычками к ближайшим ларькам… Как-то старшие собрали всех и сказали, что хотят «снять» телевизор, нужна массовка в магазине. Мы «помассовались» - а куда денешься?

Потом в милиции нашли крайнего из числа средних, посадили на малолетку. Если старшим было нужно достать из чужого сарая велосипед, то на это они тоже отправляли младших. Это был круговорот – ведь когда-то и они находились в такой же ситуации. Моей учебе пришел конец, когда в группу пришли старшие и спросили: «Кто самый умный?». Все как бы расступились, а я действительно учился хорошо… Меня стали отправлять то за бычками, то за велосипедом. Я сделал открытие: чем ты умнее, тем больше у тебя проблем. Поэтому я быстро перестал быть умным, стал плохо учиться, прогуливать уроки. Учителя пытались о чем-то говорить с моим воспитателем, но мне больше не хотелось тащить четвертый велосипед и сто пятый окурок. Это помогло выработать умение скрывать свои способности, чтобы не оказаться на всех передовых фронтах, которые придумывали старшие товарищи.

Однажды кто-то меня сдал, рассказав, что я утащил несколько велосипедов. Пришедший участковый, увидев меня, даже засмеялся. Настолько я был мал, что он не поверил, что я мог угнать взрослый велосипед «Десна».

Так как детский дом – это место, где очень сложно от кого-то скрыться, я пропадал в свинарнике. Пропадаешь там, зато не пропадешь. Сверху над свинарником был сеновал, и там можно было поспать. Очень хорошо, что было место, где можно было как-то уединиться, укрыться. А если бы его не было?

Как-то раз я застрял на сеновале, а туда пришли старшие – он и она – «поиграть». Помню их имена и фамилии по сей день. Они мне долго «поминали», как я вылез из-под сена в самый разгар «игры». Хорошо, что она его удержала. Он бы, наверное, меня убил.

Директора сняли с работы – что-то он там с девочками вытворял. Вызывал их поочередно убирать свой дом, закрывался с ними и «помогал». По-моему, его даже посадили с конфискацией. Все ходили радостные, как после революции, полная вакханалия была в детдоме: нет «дира», всё до пира, учебе привет. Но когда нам дали другого директора, старого все стали вспоминать как «хорошего». Дети-сироты – это такое дело… Продадут, если надо. И не их это вина, жизнь учит искать выгоду в любых ситуациях.

Заняться было нечем – добровольцы нас тогда не веселили, и мы периодически попадали в хронику каких-то происшествий. То вагонетку уроним с рельсов, то плющим гвозди под проходящей электричкой, то носимся от быка по всей деревне, то залезем в огород. Местные жители нас за это не любили. Ходить одному было опасно. Я всегда носил в карманах камни и расплющенный под товарняком гвоздик. Особенно помогали камни: как только местный житель подходил к тебе с какими-то намерениями, ты доставал булыжник, размахивал им и безбоязненно огрызался в ответ. Но всё-таки домашним удавалось отлавливать и мутузить нас даже вместе с камнями.

Так мы им докучали.

3 декабря, в мой день рождения, меня выгнали ночью на улицу, отправили искать 15 копеек. Я не знал, где мне достать эти несчастные копейки, и поэтому сел в сугроб недалеко от детского дома и решил: замерзну к чёртовой матери!

Домой с работы шла соседка. Она увидела меня и стала расспрашивать, что это я сижу ночью в снегу. Она знала, кто я и откуда. Я честно рассказал ей, что у меня день рождения, «подарка» для старших нет. Она дала мне 20 копеек и довела до детского дома. Ух, как я радовался, что избегу экзекуции на этот раз. Утром женщина пришла в детский дом и рассказала директору о ночной встрече. Директор вызвала меня к себе, закрыла кабинет изнутри и избила меня каблуком. Потом собрали совет старших, на котором меня лишили телевизора на месяц. А ночью ещё хорошенько отдубасили.

Однажды у меня началось заражение крови, и меня отправили в больницу, в «нулевую» палату. Больница была деревянная. Я целыми днями лежал в кровати, на спинке которой висела какая-то бирка. С именем, наверное.

Этот период помню фрагментами. Часто приходили врачи. Смотрели на меня, я на них. Они говорили: «Долго он не протянет». А я думал: «Что, что я не протяну?». Меня носили на табуретке в процедурную. Большим шприцем «тянули» из одной руки странную черную кровь, а в другую руку вливали красную - во мне много чужой крови. Ко мне никто не приходил. Моя прикроватная тумбочка была всегда пуста. Помню, когда я понял, что все будет хорошо: проснулся среди ночи, а на моей груди сидит кошка. Я не мог её погладить, но она стала часто приходить.

Однажды я пролил какую-то микстуру. Пузырьки и баночки с лекарствами в большом количестве стояли на табуретке у кровати. Я поднялся с постели и, шатаясь, пошел в туалет искать тряпку. Я передвигался, держась за стенку, и сидящие на посту медицинские сестры отметили, что я иду. В туалете я взял тряпку, принес в палату и, обессиленный, рухнул возле кровати. Так и пролежал до утра на тряпке.

А потом наступила весна. Она ворвалась в распахнутые окна больницы птичьим гамом, заново освятив моё существование. Я подходил к окну, упирался лбом в оконную раму и смотрел, и слушал весну. Потом меня стали отпускать на улицу. Я сидел на лавочке. Рядом кто-то чирикал, небо было синее, трава зеленая - жизнь продолжалась. Ко мне стали приходить больные из других палат с гостинцами, и моя тумбочка теперь никогда не была пустой. Чужие люди садились на краешек моей кровати и говорили со мной… В больнице я провел около года. Но потом меня вернули «на место» - в детский дом.

В том детском доме впервые ко мне отнеслись по-человечески, это была моя первая учительница. Потом такие отношения я видел в фильме «Уроки французского» по рассказу Валентина Распутина. Но в кино меня смутило, что парня из семьи отправили зачем-то учиться в город, чтобы он там мучился от голода. Понятно, родители хотели, чтобы сын выучился, но когда вопрос стоит о жизни и смерти… Не знаю, догадывалась ли моя учительница, что творилось у нас на самом деле, но она часто приглашала меня к себе домой. Помогала, всячески поддерживала. Она жила в самом поселке, но всё же недалеко, в доме за красивым забором. Моя память сохранила то, что к её дому надо было идти через кладбище. Тогда я задал первый вопрос о смерти.

Она мне деликатно отвечала на такие вопросы, объясняла, как могла, но всегда оберегала от того, чтобы я воспринимал смерть как способ решить жизненные вопросы быстро и легко. Она была верующая, православная, в доме висели иконы, но в школе этого не знали.

С тех пор я как-то перестал бояться смерти, и это помогло мне пройти через множество пределов, ситуаций и опасностей тогдашней «зазубристой» жизни. Учительница всегда встречала меня у порога, проводила в дом. Я точно не помню, что она говорила, но помню, как вкусно она кормила меня. Про синяки не спрашивала. Сидела напротив и, подперев руками подбородок, смотрела, как я ем. Я старался соответствовать.

Осенью её сад был усеян яблоками, она их не собирала, ей нравились они на деревьях и на земле. А я жадно набивал карманы - сколько мог унести - и тащил в детский дом. Всё прекратилось в один день, когда я по глупости взял с собой одноклассника. Он, выслуживаясь перед старшими, «сдал» меня. Старшие запретили мне ходить к учительнице. Скорее всего, из зависти. Я бы, наверное, тоже запретил на их месте. Вспоминаю картину. Я ухожу навсегда, оглядываюсь - она стоит на пороге своего дома, а за домом радуга… Я пятился спиной вперед, чтобы запомнить этот момент навсегда.

Потом, непонятно почему, детский дом решили закрыть. Нас построили, объявили о том, что детский дом будет расформирован и нас развезут по разным детдомам. Я особо не боялся, а вот старшие были недовольны. Потому что тут они главные, а как будет в другом детдоме, неизвестно…

Мой первый детский дом

Задать вопрос

Спасибо!