Не забудем, не простим

Виктория Дроздова 9.05.2017

Не забудем, не простим

Не так давно в известном видеохостинге мне попалась запись, где украинский мальчишка с группой националистов выкрикивал нацистские лозунги и вскидывал руку вверх, подражая фашистам. Зрелище жуткое. Да, нас уже не удивить такими репортажами. Но мне сложно понять и принять это. Особенно когда узнаю такие истории, одну из которых я хочу рассказать.

Благодаря нашим коллегам из города Луганска наша редакция получила интервью жителя этого города Журавлёва Григория Никифоровича. Он один из миллионов, к кому в дом пришла Великая Отечественная война. Один из многих, кому пришлось пережить весь ужас войны. Мальчиком он стал свидетелем зверского преступления фашистов. События тех далеких дней он смог пронести в памяти и рассказать нам сегодня. Чтобы знали. Чтобы не забыли и не простили.

Я родился в 1929 году. Проживал до войны в Ворошиловграде, сегодня Луганске. В 1941 году учился в 17-ой школе, ее перед войной построили.

В 1941 году мне было 13 лет. Когда началась война, отец ушел на фронт. В семье было четверо детей: три брата и сестра. Я остался за старшего. Пас свою корову и соседских. До прихода немцев школы были отданы под госпитали, а для нас перетащили парты в старые екатерининские погреба и там проводили занятия. Это было до сорок второго года, пока немцы не вошли в город.

В ноябре сорок второго немцы стали угонять детей в Германию. Были облавы. Мы с братом попали в эти списки, он был 27-го года рождения, а я 29-го. И тогда мне подделали документы, в которых стало написано, что я 30-го года рождения, поэтому я не попадал под угон. Я до сих пор по документам 30-го года рождения.

Брат скрывался в деревне, в 25 км от города. Ночью 2-го ноября 1942 года он пришел ко мне, чтобы вместе пойти в лес и запастись дровами. Рано, до рассвета, мы вышли, взяв тележку для дров. На нашей улице через четыре дома жила еврейская семья Соболевых, отец и сын эвакуировались, а мать и дочь остались. Мы шли осторожно по улице, и вдруг из калитки Соболевых вышли мать и дочь. Они были с рюкзаками и лопатками. Спросили нас, куда мы идем. Мы ответили, что за дровами. А они рассказали нам, что едут на Землю Обетованную. Им ночью привезли бланки и сказали, что сбор на стадионе для отправки в Палестину. Они показали мне бумагу. Я прочитал, там было написано, чтобы были собраны ценные вещи, не более трех килограммов, на три дня продуктов для отправки самолетами. И иметь с собой лопату для деления земельных участков. Нам было по пути, мы шли, разговаривали. Мать Соболева очень переживала, что муж с сыном эвакуировались, но они договорились с мужем, что он будет писать им. А так как они уезжают в Палестину, то Соболева попросила меня, чтобы наша семья была связующим звеном, когда она напишет нам из Палестины адрес, куда должны будут приехать муж и сын. Я согласился помочь. Мы ни о чем не подозревали.

Стадион был на окраине города. Это сейчас на нем трибуны, а тогда были земляные валы и только с западной стороны деревянные скамеечки. Когда мы подошли, на стадионе было уже много народу, а вокруг стояли немцы с автоматами и с собаками. Местность открытая, и мы сразу увидели, как немцы ведут колонну евреев на стадион, а на самом поле толпился под охраной и лаем собак народ. Мы остановились и смотрели на происходящее. У меня появилось какое-то нехорошее предчувствие, и я сказал Соболевой, что здесь что-то не так. Я просил её не ходить туда, передумать. Но Соболева начала плакать, она говорила, что все равно поедет. Я тогда начал просить ее, чтобы дочку Лилю оставила у нас. Мы, четверо детей, и ещё Лиля – выживем, справимся, но Соболева отказалась оставлять дочь, я не смог её убедить. Думаю, что немногие люди верили в историю про Палестину. У них, наверное, не оставалось выбора, но в душе жила надежда, что их не обманывают.

К этому времени подъехали четыре военные машины, и под охраной в них начали грузить людей. Люди стали сопротивляться, кричать и разбегаться. Началась стрельба. Людей отлавливали и силой грузили в машины. Соболева с дочкой пошла туда, а мы с братом взяли тачку и пошли дальше. По дороге нас обгоняли машины с людьми. В кабине сидел водитель немец и офицер. А с людьми в кузове сидели солдаты. Люди из машин кричали, что их везут на расстрел. Они выкрикивали свои фамилии. На улицах было пусто, так как было еще рано.

Немцы хитрые: слышался гул самолётов, якобы на разогреве стоят. Мы с братом дошли до автовокзала, когда нам навстречу ехали уже пустые грузовики. Я поднял голову вверх и сказал брату, что грузовики возвращаются пустые, а ни одного самолёта в небе нет. Мы дошли до развилки дороги. Нас встретили два немца. Рядом с ними сидели старик со старухой. Нас немцы остановили и приказали сесть. Со стороны послышалась стрельба, появился дым. Я хорошо знал немецкий и обратился к немцу, чтобы отпустили нас с братом, показал топор и тележку, сказал, что нам за дровами нужно. Солдаты нас отпустили, и мы пошли с братом дальше.

Тогда лесных посадок не было, голая степь с холмами. Мы прошли немного, дорога привела на возвышенность. Остановились, чтобы посмотреть, что же там происходит. Все было видно, как на ладони. Нас заметили немцы и из крупнокалиберных пулеметов по нам пустили очередь. Мы легли на землю и сползли вниз. В нас не попали. Мы с холма побежали в лесополосу, к кладбищу. Там быстро закинули дрова в тачку, они там уже лежали заготовленные, а назад идти боимся, нас же заметили. Мы решили переждать. Стрельба продолжалась.

Тогда вокруг города росли терновые кусты. Мы, прячась в них, приблизились к месту, где шла стрельба, меньше чем на сто метров. Там были вырыты окопы для обороны города. Весь город ходил рыть окопы, и мы с братом еще при наших ходили рыть окопы вместо мамы, так как она должна была вот-вот родить.

То, что мы увидели, я помню до сих пор. Немцы подгоняли машины и давали команду всем выходить, но люди не хотели выходить из машин. Тогда немцы выпускали собак, которые по команде запрыгивали в машины и бросались на людей. От страха люди выпрыгивали из машин. Немцы заставляли всех раздеваться догола. Среди немецких офицеров были женщины. Они занимались тем, что отбирали хорошие вещи, затем складывали в ящики и грузили в легковые машины, а ненужные вещи кидали в кучу, обливали бензином и сжигали. Потом голых людей пропускали через строй солдат. С них срывали ценные украшения. А кто сопротивлялся, валили на землю, избивали и срывали с тела и с ушей украшения, вырывали зубы. Потом заставляли закапывать уже расстрелянных перед ними людей.

Детей, от грудничков до 12 лет, отрывали от родителей и подносили к немцу в белом халате, стоящему в стороне около окопа. Он им что-то мазал по лицу. Мы не видели. Детей обыскивали, выворачивали пеленки и карманы, затем бросали в окоп. Многие люди пытались убежать, но их всех из пулемета расстреливали, хотя были и те, кому это удалось. Дети, которых не отбирали у родителей, оставались стоять со своими родными. Родители их прижимали к себе, их так и расстреливали вместе. Многие немцы фотографировались на фоне расстрела людей и позировали на фоне убитых.

Мы с братом с ужасом смотрели на все это. Нам пришлось целый день до вечера просидеть в этом кусте, чтобы себя не обнаружить. Волосы стояли дыбом, было страшно.

В этот день рассвет был кроваво-красным. И закат был таким же кровавым. Думаю, Бог нам так показал.

Мы дождались, когда уедет последняя машина с немцами. Посидели еще немного, убедились, что никого нет, и побежали к окопам. Первое, что мы увидели, это детские вещи: тапочки, кофточки, пилоточки. Детей же тоже раздевали. Прошли дальше к окопам и увидели набросанные тела детей. Окопы были 1м 80см в глубину и в длину метров 30. Тела детей лежали до самого верха. Под носами у детей была желтая полоса, та, что врач им мазал. Это был яд, фашист бросал в окопы уже бесчувственные тела. Но рядом с детьми мы увидели тело старика, а у головы его лежала маленькая девочка с розовыми ленточками в волосах. Мы не поняли, почему старик не был голым, а главное, почему у него не было ни единой раны или кровоподтека, он был хорошо одет. Мы посмотрели на него и пошли дальше, к другим окопам. В них лежали люди с пулевыми ранениями, все в крови, многие еще были живы. Люди стонали, пытались ползти. А на другой стороне окопа, в том месте, куда люди пытались убежать, лежало человек триста, которых немцы убили при попытке к бегству.

Мы были в ужасе. Взяли свою тачку и решили идти домой. На следующий день, когда я пас коров, прошел неподалеку от места расстрела. Тела так и лежали, их не хоронили. Там потом немцы охрану поставили и через сутки туда привезли наших военнопленных, чтобы они закопали тела. Когда расстрелянные были закопаны, пленных тоже расстреляли.

Шли дни, становилось всё холоднее, морозы наступали. Я пас коров и стал чаще проходить мимо того места. В стороне от окопа, в терновых кустах, я начал находить людей, которые сумели сбежать. Были мертвые, но были и живые. Некоторые сидели парами, укрывшись листьями, чтобы не мёрзнуть - они же голые были. Я им носил еду, которая в доме была. Маме рассказал, и она мне собирала молоко, хлеб - то, что могла. Люди пережидали и уходили.

На нашей улице жила ещё одна еврейская семья Будинец. Там тоже отец с сыном эвакуировались, а мать с дочкой остались. Их тоже на расстрел вывезли. Дочка выжила. Я ее в лесу нашел, подкармливал. Позже она окрепла и перебралась в город к нашим родственникам. У них жила месяц, а потом уехала. А когда город наши освободили, она вернулась. Всё время ходила в валенках, даже летом. Ноги себе отморозила, когда в лесу пряталась. Она прожила недолго, лет восемь, и умерла.

Это было очень страшно. Ведь расстрелянных было около 4000 человек. Немцы вели агитацию, вывешивали листовки «Смерть жидам» и «Укажите, где прячется жид». Устраивали облавы, обыски.

Когда город был освобожден от немецкой армии и вошли наши, стали восстанавливать дома, улицы. Мусор строительный поначалу свозили в те самые окопы, где были расстреляны евреи. Я возмутился и дома с помощью трафарета написал таблички «Свалка запрещена. Штраф». Машины стали разгружаться в другом месте. Среди строительного мусора я нашел балки и вкопал по периметру окопа, чтобы огородить место. В 45-ом году на месте расстрела установили памятник.

Однажды я увидел, как возле этого памятника остановилась машина. Из неё вышли хорошо одетые люди. Они бродили у погоста и рассматривали место. Я подошел к ним. Меня спросили, откуда я. Я сказал, что местный и видел все, что здесь происходило. Тогда меня спросили, не видел ли я среди тел старика. Мне показали его фотокарточку, и я узнал того старика, который лежал у детской могилы. Им оказался главный хирург городской больницы №4. Кац его фамилия. Его пригнали с маленькой внучкой. Он умер от разрыва сердца, когда увидел смерть маленькой девочки. Вот поэтому на его теле не было ни единой раны и желтой полосы под носом. Позже рядом с памятником положили мраморную плиту, на ней было высечено: «Здесь был зверски убит знаменитый хирург Ворошиловградской больницы Кац».

Сейчас памятник большой. Кстати, в строительстве арки с надписью «Не забудем, Не простим!» я сам принимал участие. Я долго пытался рассказать эту историю в разных инстанциях, но меня не захотели слушать. А об этом должны знать люди.

Старик ещё долго рассказывал о своей жизни, меняя темы, ему хотелось рассказать о том, что не должно повториться. В наше время в Луганске появился ещё один памятник. С такими же словами: «Не забудем! Не простим!». Памятник жертвам украинской агрессии. Он будет стоять в память погибших, чья кровь пролилась в 2014 году.

Сколько еще таких памятников должно появиться, чтобы свет появился в сердцах людей? Чтобы мальчик, который так хочет походить на зверя, не стесняясь и позируя на видео, задумался об истории другого мальчика, который стал невольным свидетелем ненависти и жестокости в годы Великой Отечественной войны. Что должно произойти? Не знаю. Но знаю одно – это надо помнить и рассказывать своим детям и внукам через 100 лет, через 200…Они не должны забывать. Они не должны прощать.

Не забудем, не простим

Задать вопрос

Спасибо!