Одиночество в толпе

Артём Артёмов 27.11.2015

Одиночество в толпе

Не спится. Промозглый осенний ветер пробирает до костей, но всё же хорошо одному стоять ночью, на свежем воздухе. Позади тёмный барак, со всех сторон подсвеченный периметр охранной зоны, но здесь, где я – островок настоящей ночи. Если смотреть прямо вверх, то в ясную погоду можно увидеть звезды. Сегодня их нет, и только там, где ворота в промзону, одинокий фонарь, дающий немного белого света. Вторая смена уже пришла, пошумела и разлеглась спать. Через час подъем, пятнадцать минут на раскачку, потом зарядка на плацу, время на умывание, завтрак и построение.

Пятый год одно и то же, всё строго по расписанию. Неспешно, по чуть-чуть меняются люди – одних привозят, другие уходят. Но зона не меняется, раз и навсегда отлаженный механизм, не дает сбоев. За пять лет я видел два убийства, одно самоубийство, но это всё предусмотрено, было учтено при его регулировании. Карантин, барак, распределение на работы, не хочешь работать – СУС, выходной по воскресениям, и когда то, пока еще не разглядеть – освобождение. Что еще, ах да, передачки раз в три месяца, свиданка, одна длительная, одна короткая в тот же период. Но ездить и передавать некому, а по сему – да здравствует столовка, с горелым комбижиром, промороженной картошкой и кашей как бы на молоке, но больше на воде.

Я не жалуюсь. Это мой путь, мои ошибки. Жить можно везде, а как по мне, то неплохо вроде устроился. Работаю в раскройке. Для тех, кто не в курсе, это большой плюс. Зона живет или передачками или «маклей» - когда умельцы делают что-то на заказ за «чай-курить». То, что выдают на карантине, носить невозможно. Роба пошита вкривь и вкось, сидит мешком, а ромбовидная фуфайка не согреет даже приминус пяти. Поэтому швейки (цеха) работают в двойном режиме – кое-как дотянуть до нормы-выработки, и успеть «смаклевать», пошить кому феску, кому фуфайку, а кому еще что. А материал у меня, больше негде.

Друзей здесь ни у кого нет. Есть знакомые, с кем общаются, ломают хлеб – сообща прожить всегда легче. Но, я-то знаю, что это не дружба. После освобождения все пропадает, люди исчезают в той, привычной им жизни, стараясь забыть эту. Исключения только когда воровская натура сводит, по необходимости, но это не дружба, уж конечно.

Так что здесь всё временно. Не по-настоящему, как-бы – понарошку. А поэтому и жить можно не взаправду, а вроде черновика, который никто не увидит. И многие так и живут, по принципу выживания, руководствуясь одним правилом – мне нужнее. И доброты нет, так как она за слабость. И хата – всегда с краю. Здесь, многое хорошее в людях затаилось, до времени, до «лучших времён», как говорится. «Лучшие», это, наверное, когда добро уместно, ожидаемо, логично. Тут другая среда, в ней лучше прорастает злость и равнодушие, по той простой причине, что эти чувства помогают выжить. И логичнее пройти мимо, чем вмешаться и разделить проблемы, их и без того хватает.

А не хватает здесь одного – одиночества. Всегда кто-то рядом, всегда ты на виду. Спрятаться негде. Поэтому я взял себе за правило вставать за час до подъёма и гулять, вдыхая утренний воздух. В это время я один. Особенно поздней осенью и зимой, когда светает поздно, и темнота закрывает меня ото всех ненужных взглядов, и даже «вертухаи» на вышке меня не видят. В такие минуты я защищён ночью. А тусклая лампочка над крыльцом барака и бледный фонарь чуть в стороне, не помеха для нее.

Фонарь, небольшое пятно света под ним и нечёткие очертания «локалки» и рядом растущей березы, всегда привлекали мое внимание. Его неяркий, холодный, свет не рассеивал темноту, а сгущал ее за пределами круга, не разгонял, а усугублял одиночество. Недавно пришла мысль, всегда, всю мою жизнь, где бы я ни жил, был такой фонарь. Его белый, неяркий свет, сопровождал меня всюду.

Первый раз, попав в тюрьму, когда меня на второй день «подняли со сборки» в хату, я разместился на верхнем шконаре. Людей было много, на двадцать мест почти шестьдесят человек, спали в три смены. Разница, день-ночь, почти не ощущалась, всегда горели лампочки дневного света и не смолкал гул голосов. От сигаретного дыма было почти ничего не видно, когда открывались «тормоза», он клубами вырывался на «продол». Через какое-то время меня поставили отвечать за «дорогу», и тогда мне приходилось часто залезать на «решку» (окно). Тогда еще, в тюрьмах, не было стекол, а были так называемые «реснички» - стальные жалюзи, пластины в которых имели наклон вверх, так, чтобы видно было только небо. Две «реснички» были разогнуты, и был виден кусочек тюремного двора и там был тот же фонарь, светивший белым, не живым светом. Залезая принять или отослать «маляву» или груз, я подолгу задерживался, как завороженный смотрел туда, где день и ночь по-прежнему сменяли друг друга, и в ночи зажигался старый фонарь. И мысли мои уносились далеко из маленькой, пропитанной никотином камеры, в детство. Но и там были решетки на окнах детского дома.

Все мои немногочисленные воспоминания о детстве начинались с раскачивающейся лампочки над входом в детский дом. Ее свет было видно из нашей спальни на втором этаже старого, еще царской постройки, здания. Штор не было нигде, кроме кабинета директора, и скачущий свет играл тенями на наших стенах, каждый вечер, иногда к нему добавлялась луна.

Я часто убегал, не в город, как все остальные, не далеко, а для того, что бы остаться одному. Было укромное убежище, где можно было побыть в одиночестве. Буквально в километре от детского дома проходила железная дорога, а над ней нависал большой холм с частично осыпавшимся склоном, как раз над железнодорожным полотном. Земля осыпалась таким образом, что наверху получилось нечто вроде козырька, под которым я и обосновал себе убежище. Этот козырек спасал меня от чужих взглядов и от дождя. Мимо громыхали товарники, стрелой проносились скорые, совсем другая жизнь, к которой я немножечко был причастен в такие мгновения.

Родителей я не помнил, почему попал в детский дом – не знал. В моих фантазиях они каждый раз были разными, то серьезными военными, погибшими на выполнении задания, то секретными учеными, вынужденными отказаться от меня из-за своей работы. Однажды за свои фантазии я был сильно бит. Мы, всем детским домом были в городе, не помню, что на меня нашло, но я всем сказал, что знаю, где мои родители, и готов показать. Все были заинтригованы. Я и старшие, улизнули из-под внимания воспитателей, и оказались на кладбище. После двадцатиминутной прогулки мне на глаза попались две могилки с крестами и не читаемыми надписями. Я рассказал историю, как когда я был совсем еще маленьким, мы жили неподалеку, у нас была машина, на которой мы ездили на дачу. И в одну из поездок попали в аварию, где погибли мама и папа. Наверное, я был очень убедителен, но даже те, кто изначально относился к моим словам со скептицизмом, прониклись. После этого, весь дом узнал эту историю. Многие помнили своих родителей – их изъяли из семей уже в зрелом возрасте, но были и такие как я, не помнящие родства. Такие, расспрашивали меня, желая узнать подробности, а я придумывал разные истории. Мне даже стало казаться, что это и правда мои родители, и я стал бегать на кладбище навещать эти могилки. Мне казалось, что я помню прикосновение маминых рук к себе, и папин голос иногда звучал в моей голове, рассказывая что-то интересное.

Конечно же, мой обман вскрылся, и я получил по полной, причем сильнее били те, кто поверил мне…

*****

Команда «Подъём» ещё не прозвучала, но из барака стали появляться люди – скоро начнется новый день. Такой же бессмысленный, как и тысячи прошедших и ещё не наступивших. Не для всех конечно – для меня. Я это чётко осознаю. За всю мою жизнь мне никто так и не смог объяснить, зачем я живу. Не просто рассказать, а так, что бы я понял. Чтобы появился смысл, чтобы свет, какой вдали. Семья? Быть может…. Но не для меня, я боюсь ее, боюсь себя в ней, того что, наверное, не создан для нее. Ни одного человека повстречавшегося мне на пути я не могу назвать близким. Даже тех, кто воспитывал нас в детском доме, а может, тем более тех, кто нас воспитывал. Они были добры, иногда строги, помогали нам. Но всегда они были не искренние – это мы научились различать, наверное, еще в бессознательном возрасте. Видимо от них мы ждали то, что не получили от родителей, но не смогли им простить предательства, того что с нами вели себя совсем не так, как со своими детьми.

По громкой связи объявили – Подъём! В бараке зажглись окна сначала в одном отряде, а потом еще в трех. Тройкой прошли «мусора» из дежурной смены, писать рапорта, на вовремя не проснувшихся. Зона ожила. Пятьсот людей, с разными характерами, историями и судьбами, выходили на построение перед зарядкой, в считанные минуты, превращаясь в единый, равнодушный к своим молекулам-человечкам – организм.

Одиночество в толпе

Задать вопрос

Спасибо!